Они пришли в палаццо после полуночи и не зажигали света, но стоило открыть кабинет, как стало ясно: дом разграбили. Весь бабушкин архив был разбросан, вынутые из столов ящики валялись на полу. Картины с белыми и красными цветами из гостиной исчезли, как и инкрустированные шкатулки и терракотовые фигуры, стоявшие некогда в библиотеке.

Едва вошли в детскую, сквозняк задул свечу, освещавшую им путь. Они предположили, что через разбитое окно налетчики и проникли в дом. Джованна снова зажгла свечу, прикрывая пламя рукой. Свет озарил комнату, на стенах заплясали тени, стали видны разбросанные по полу книжки и игрушки. Вагоны электрического поезда исчезли, но повсюду валялись обломки путей и гор. Витантонио поддел носком ботинка домик с черепичной крышей, припорошенной снегом.

Буфет в гостиной тоже был вскрыт, все ящики перевернуты.

– Ты готов подняться наверх? – спросила Джованна.

– Я и здесь устроюсь.

Витантонио оперся о кресло и тяжело, медленно опустился на ковер. Джованна нашла подушку в цветочек и подложила ему под спину.

– Подожди, я принесу тебе матрац со второго этажа.

– Нет! – остановил он ее. – Я не смогу на нем спать. Лучше на полу.

Его мучила лихорадка, пот заливал лицо и катился по шее. Джованна принесла с кухни влажные полотенца и обтерла его. Она была измождена, и когда Витантонио уснул у нее на руках, тоже закрыла глаза.

Джованну разбудили солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь раздвижные двери выходящей в сад террасы. Витантонио смотрел на них и улыбался.

– Открой окна. Мне хочется взглянуть на сад.

Джованна встала и раздвинула бархатные шторы, затем открыла оконные ставни и тут только заметила, что они оставили боковую калитку в сад открытой. Из окна гостиной была видна пустынная в этот час деревенская площадь. Джованна подошла к соскочившим с полозьев раздвижным дверям и налегла на них всем телом, толкая, пока те не подались.

– Подведи меня к террасе, – снова попросил Витантонио.

Солнечный свет залил гостиную, и Джованна испугалась: Витантонио стал еще бледнее, рана опять кровоточила. Она помогла ему встать, и они подошли к террасе. Витантонио прислонился к стеклам бокового окна в свинцовом переплете, рассеянно глядя на сад, за которым давно не ухаживали. На полу, на глиняных плитках бабушкиного портика, валялся позабытый таз с ведром, ковер полусгнивших листьев устилал дорожки и газоны. Облетевшие деревья походили на мертвецов, брошенных на поле боя. На него самого. На партизан, павших в горах Абруццо. На моряков, удушенных газом в порту Бари. Деревья, в отличие от них, скоро снова оживут. Он с тоской посмотрел на черешню.

От сделанного усилия рана снова открылась. Джованне нечем было остановить кровь, она почувствовала, как ее накрывает паника. Если Тощий или Кончетта не пришлют помощь немедленно, это конец. Витантонио бледнел на глазах и дышал с трудом.

Потом закрыл глаза и еле слышно произнес:

– Это несправедливо. – И замолчал.

Джованна подумала, что потеряла его, и разрыдалась. Она удивилась, когда его голос послышался снова, на этот раз громче:

– Скоро весь сад оживет и зазеленеет, но когда расцветет черешня, меня уже не будет. Разве это не странно?

– Ты видел? – сказала она, пытаясь приободрить Витантонио и указала на цветущую герань, которую только что заметила среди пожухших от холода цветов. Бабушкины азалии сами были еле живы, но их огромные горшки, должно быть, защищали эту герань от порывов ветра, как стены теплицы. Цветы были кроваво-красные и свисали пышной гроздью, как кардинальский плащ.

Витантонио сделал усилие и открыл глаза. Увидел кардинальскую герань, на которую указывала Джованна. Затем посмотрел на ее живот и спросил:

– Как ты его назовешь?

– Витантонио… Витантонио Пальмизано. Он с гордостью будет носить твое имя, и неважно, что скажут в деревне.

Он грустно улыбнулся в ответ и произнес:

– Судьба не была предопределена. Проклятие убивает меня, но ребенок, которого ты носишь, доказывает, что эту партию мы все-таки выиграли… Всю свою жизнь я принимал решения сознательно. Лишь одного я не мог решить сам: едва родившись, я был уже Пальмизано. Я не мог выбирать, с кем я. Поэтому я всем сердцем любил Конвертини и горжусь этим, но всегда был верен своим. Я умираю как Пальмизано. Так и на войне: выбирая, с кем я, я перешел на другую сторону и всей душой был предан союзникам, но они никогда не считали меня своим. В итоге я умираю от американской пули…

– Молчи. Отдыхай. – Джованна вытерла ему пот и накрыла рану чистым куском ткани. Не отдавая себе отчета, она стала напевать что-то по-французски.

– Что ты поешь? – спросил он.

– «Время черешни». Это песня французского Сопротивления. Mais il est bien court, le temps des cerises où l’on s’en va deux cueillir en rêvant des pendants d’oreilles. Cerises d’amour aux robes pareilles tombant sous la feuille en gouttes de sang. Mais il est bien court, le temps des cerises pendants de corail qu’on cueille en rêvant.

Джованна с отчаянием заметила, что Витантонио уже почти не дышит. Вот-вот она потеряет его. Сколько еще человек умрет, прежде чем деревья зазеленеют – всего через пару месяцев? Витантонио прав: черешня снова расцветет и на ней поспеют сладкие и сочные ягоды. Время черешни вернется независимо от драм, переживаемых жителями несчастной Апулии. Пытаясь сохранить верность идеалу свободы, они вынуждены были бороться одновременно и с низким предательством своего собственного правительства, и с оскорбительным недоверием союзников. Не этого они заслуживали.

Должно быть, Витантонио угадал ее мысли, потому что напоследок улыбнулся. Он представил себе цветущий сад и черешню, увешанную красными спелыми ягодами. На картине, которая явилась перед его мысленным взором, Джованна вела за руку ребенка, они весело смеялись. И тогда где-то в самой глубине своего сердца он нашел силы для последней просьбы:

– Когда малыш научится ходить, сделай ему от меня черешневые сережки.

В это самое мгновение джип с большим красным крестом на брезентовом кузове затормозил на площади у боковой калитки сада. С террасы Джованна увидела, что из машины выходит доктор Риччарди.