Неожиданно раздался стук в дверь. Они переглянулись, недоумевая, кто мог явиться в такой час, затем Витантонио воскликнул:

– Риччарди!

Они совсем забыли. Доктор провел ночь в больнице, дежуря при пациентах, которым без видимых причин становилось хуже с каждым часом. Витантонио открыл дверь и почувствовал острую жалость: седой мужчина, стоявший на пороге, казался совершенно разбитым. Доктор Габриэле Риччарди разом постарел, он выглядел изможденным, осунулся и, должно быть, несколько дней не брился; под глазами легли круги, от одежды еще пахло газом. Витантонио впервые обратил внимание на отпечаток, который время наложило на изнуренное лицо семейного врача. Он с детства привык видеть у того пышную, хорошо подстриженную седую шевелюру, белые усы, придававшие его облику чрезвычайно элегантный налет ранней зрелости. Доктор всю жизнь тщательно следил за своей внешностью и производил впечатление человека без возраста – charmant, как обычно говорила о нем Доната. Он был весел, образован, воспитан, легко увлекался и безупречно исполнял свой долг. Сейчас он словно сжался и выглядел больным.

– Как она провела ночь? – спросил Риччарди с порога, надеясь, что Донате стало лучше.

Витантонио толкнул дверь в столовую и отошел. Доктор увидел на полу Джованну, с плачем обнимающую тело Донаты, и понял, что опоздал. Гримаса боли исказила его лицо, ноги подкосились. Витантонио сделал шаг вперед и подхватил его, не давая упасть. Риччарди оперся рукой о дверь и попытался выпрямиться, но выглядел потерянным, словно не мог решить, хочет он войти или выйти. Витантонио отвернулся, чтобы не мешать ему плакать. Он только что прочитал его любовное письмо и почувствовал, что на сегодня уже довольно проявил нескромность.

Джованна встала и обняла доктора. Не раз он заменял ей отца, а еще она была благодарна ему за счастье, светившееся на лице тети, когда он заходил к ним. Молодые люди незаметно обменялись понимающими взглядами – им лучше выйти и оставить доктора наедине с Донатой. Когда они вышли, доктор бросился на пол рядом с телом возлюбленной и зарыдал. Он столько еще не сказал ей! И он стал говорить, обращаясь к безжизненному телу.

Прошло больше часа, прежде чем Витантонио и Джованна вернулись в столовую. Риччарди сидел на полу, глаза были красные. Он утер лицо рукавом, поднял взгляд и обратился к Витантонио:

– Она хотела обмануть судьбу, отдав тебя Франческе, но ей пришлось дорого заплатить за это. Всякий раз, когда до счастья, казалось, было рукой подать, жизнь смеялась над ней. Но она никогда не сдавалась. Не знаю, где она брала силы, чтобы снова и снова начинать все сначала, и я не знаю, как теперь буду жить сам. Этот кошмар еще не закончился, и я не знаю, стоит ли продолжать бороться теперь, без нее.

– Кошмар продлится намного дольше, чем все мы думали, и в итоге нам придется заплатить гораздо более высокую цену, – согласился Витантонио. – Я бросил своих, чтобы сражаться за свободу вместе с союзниками, и судьба отвечает мне на это неслыханным предательством: американские бомбы и ложь американцев украли у меня мать в тот момент, когда я наконец нашел ее. Но мы не должны опускать руки. Вы сами сказали, что она никогда не сдавалась.

– Не знаю, что еще может с нами случиться, – задумчиво сказала Джованна, обращаясь к Риччарди. Она смотрела в пол, сознавая, что это скорее мольба, чем вопрос.

– Если Господь справедлив, с нами уже ничего больше не может случиться, – произнес доктор. – Ни с нами, ни с городом. Никто не может платить такую высокую цену, никто не может быть так несправедливо наказан. Власти скрывают число погибших, чтобы не говорить про газ, но сегодня официально подвели итог по материальному ущербу и признали, что эта бомбардировка была худшей катастрофой, какую потерпели союзники после Перл-Харбора. Немцы потопили семнадцать из тридцати одного корабля, стоявшего в ту ночь в порту Бари, – тридцать одна легкая цель в замкнутом пространстве, как загнанные, беззащитные животные, ведь уже подтвердили, что радары противовоздушной обороны были выведены из строя. Когда обнародуют окончательное число погибших, мы увидим, сколь жестоким был этот налет…

– Подождите, как вы сказали? – нетерпеливо перебил его Витантонио. Он изменился в лице, вытаращив глаза, словно увидел дьявола.

– Как я сказал – что?

– Про корабли, которые были в порту как загнанные, беззащитные животные… Сколько, вы говорите, их там было?

– Тридцать один, – повторил доктор, не понимая, почему так важна эта подробность.

– «Тридцать одна утка в пруду» – это тридцать один корабль в порту! Ах он сукин сын!!! А «в Бари зашло солнце» могло означать выведенные из строя радары…

– В чем дело? – хором спросили заинтригованные Джованна и Риччарди. – Ты о чем?

Витантонио не ответил. Он только что заметил несколько фотографий, выпавших, должно быть, из материной коробки. Первые лучи солнца, падающие сквозь балконное окно, осветили открытку с изображением обнаженной девушки, и Витантонио подошел, чтобы взглянуть на нее. У девушки был ласковый, ангельский взгляд, а точеное тело любого свело бы с ума. Он с любопытством смотрел на нее, не зная, что только что познакомился с «подружкой Доменико Пальмизано», как вдруг, заметив другую фотографию, отодвинул открытку, и лицо его окаменело. На снимке были он и Франко в саду палаццо в день конфирмации. Его кузен сидел на скамейке, свесив ноги в белых гольфах и сияющих лакированных темных туфлях, сам же он стоял у скамейки в праздничном костюме, лоб обвязан платком с конфирмации. Франко смотрел на него и что-то говорил. Витантонио почувствовал, что от ярости у него першит в горле и пылают щеки. Он разорвал фотографию в клочья и подошел к Джованне. Посмотрел ей в глаза и взмолился:

– Отвези мамино тело в Беллоротондо и похорони рядом с отцом, в нише Пальмизано. Доктор тебе поможет.

У Риччарди в глазах по-прежнему стояли слезы, но он понял, что должен взять себя в руки. Он кивнул.

– А ты? – спросил доктор.

– А я должен свести счеты с одним сукиным сыном… Он больше никогда никому не сделает зла… Я догоню вас позже.

Витантонио спустился вниз, сдерживаемая все эти месяцы ярость теперь бурлила в нем. Он прекрасно знал, что должен сделать, и был к этому готов. Но, выйдя на улицу, вместо того чтобы пойти к собору и кратчайшим путем пересечь исторический центр города, он свернул на Виа-дель-Кармине и пошел в противоположном направлении, в сторону базилики Святого Николая и моря. В порту он увидел семнадцать потопленных кораблей и вспомнил, как в ночь бомбардировки на поверхности воды в огне плавали мертвые тела. Это было всего три дня назад, но казалось, что прошла вечность. Он снова услышал отчаянные крики моряков, звавших на помощь. Увидел тела, разорванные на куски разлетевшимися, как снаряды, обломками кораблей. Он прошел через порт и вышел на Виа-Венеция напротив домов, повалившихся один за другим, как костяшки домино. Среди руин валялась кухонная утварь, застряли клочья одежды, и Витантонио снова ощутил беспомощность спасателей, которые не могли достать из-под обломков девочку, пока хирург не решился дать ей успокоительное и ампутировать руку. Далее он миновал затопленное бомбоубежище, в котором утонули два десятка человек, искавших там спасения, затем прошел мимо руин дома, под которыми были погребены женщина и семеро ее детей.

– Господь отвернулся от нас, – посетовал в ночь бомбардировки какой-то человек, разбиравший завалы рядом с Витантонио, когда они достали тело младшего из тех семерых детей.

Но нет, то была не божья воля, виновники были из плоти и крови. И, заново пережив ужас худших часов своей жизни, Витантонио понял, что готов исполнить клятву, которую дал, покидая Матеру, в те дни, когда они шли на север по ужасному следу немецких расправ. Он ускорил шаг, вышел из Борго-Антико поблизости от Корсо Витторио Эммануэле и решительно направился на площадь Гарибальди.