Коробка из-под печенья
Джованна и Витантонио всегда знали, что отличаются от остальных. Отцы у них погибли на войне еще до их рождения, и им едва исполнилось четыре, когда похоронили Франческу, первую из тех двух женщин, что стали для них матерями. Может быть, поэтому с детства у них развился инстинкт, делавший их сильнее других, – некая сила, непонятно откуда бравшаяся, которая до тех пор всегда помогала им легко преодолевать все невзгоды. Но эта смерть, теперь, была не такой, как все предыдущие. Они не были к ней готовы, ведь это они рисковали жизнью на войне, особенно во время диверсий в тылу врага, а Доната работала медсестрой в больнице и была как будто бы вне опасности. Второй раз в жизни у них умирала мать, и перенести это горе было выше их сил.
Почувствовав, что мать замерла у него на груди, Витантонио не сдержал яростного вопля – как тот, который Доната издала в хижине Рузвельта, когда он сказал ей, что идет на войну. От крика в испуге проснулась Джованна – проснулась, чтобы узнать, что тети нет больше с ними. Они обнялись и обняли Донату, устроив своеобразное бдение над покойной.
Довольно долго оба молчали. Джованна только всхлипывала и время от времени восклицала: «Тетя!» Витантонио как-то сжался и стал похож на беззащитного ребенка. В ту ночь, видя, как Доната мучается, он желал ей скорой смерти, теперь же все бы отдал, лишь бы оживить ее на мгновение и поцеловать в последний раз. Прошло два часа, а может быть, гораздо больше, потому что в те дни колокола Бари, обессиленные от погребального звона, перестали отбивать часы и было трудно уследить за временем. Свеча догорела, они остались в темноте, однако не двинулись с места и так и сидели над безжизненным телом Донаты. На рассвете Витантонио положил голову Донаты Джованне на колени, встал и зажег еще одну свечу.
От ледяной трамонтаны, дувшей в разбитые во время бомбежки окна, свет от пламени метался по комнате, скользнул по столу, высветив коробку из-под печенья, которую принесла Доната. Блеск привлек внимание Витантонио, и он машинально сел за стол и открыл коробку. Внутри лежали письма, медали, фотографии, газетные вырезки, удостоверения и какие-то документы. И бумажник, который был при отце в последний день войны, когда его сразила пуля австрийского снайпера. Витантонио вытряхнул содержимое и взял бумажник; он был в точности в том виде, в каком Тощий передал его в день, когда доставил личные вещи Вито Оронцо Пальмизано и Антонио Конвертини в Дом вдов. Этот бумажник был самым близким к отцу предметом из всех, что Витантонио когда-либо держал в руках, он осторожно открыл его. Первое, что он там увидел, была поясная фотография матери, ослепительно молодой, глядящей в объектив тем спокойным взглядом, который так умиротворяюще действовал на Витантонио. В детстве он всегда находил в этих карих глазах спасение и подумал, что, должно быть, то же чувствовал и отец. Он представил себе, как на фронте Вито Оронцо каждый вечер целовал перед сном эту фотографию и засыпал, успокоенный взглядом матери.
Также в бумажнике лежали личные документы отца, среди них – увольнительная, которую ему предоставили с 14 по 26 октября 1918 года. Последнее письмо, которое написала ему Доната, – прямо на следующий день после того, как проводила его на вокзале в Беллоротондо. Собственно, она опустила его в ящик, когда отец еще возвращался на фронт по пути к Витторио-Венето, где должен был присоединиться к товарищам, начавшим последнее наступление в той войне.
Вито Оронцо Пальмизано
94-й Пехотный полк
Беллоротондо, 25 октября 1918 г. (пятница)
Любовь моя!
Я диктую письмо Франческе – это не так стыдно, как диктовать его муниципальному писарю, и таким образом я смогу сказать тебе гораздо больше и о более личных вещах.
Вчера, в четверг, когда я вернулась, дома еще чувствовался твой запах, и я заскучала по тебе сильнее, чем когда бы то ни было. С тех пор как ты уехал, стоит мне взглянуть на кухонный стол, у меня мурашки по всему телу и я умираю от тоски. Как же мне хочется зацеловать тебя и прикоснуться к красному сердцу, отпечатанному у тебя на груди! Неужели это сердце все принадлежит мне? Моего не видно, но оно тоже бьется только ради тебя.
Как дела на фронте? Ты все еще думаешь, что эта проклятая война скоро закончится? Обещаешь вернуться домой к Рождеству? Мне нравится воображать, что к следующей рождественской мессе мы вместе пойдем в Иммаколату и войдем в церковь под руку, а потом сядем в первом ряду, как настоящие господа. После четырех лет войны ты заслужил честь стоять впереди всех, высоко держа голову. Отец Констанцо, новый настоятель, может быть, даже отдельно поприветствует тебя.
На следующей неделе мы начинаем собирать оливки. Сегодня мы собрали последний остававшийся урожай примитиво, а в понедельник, думаю, начнем с наших ньястре за домом. Мне помогут Франческа, Кончетта, моя двоюродная сестра Бруна, а еще жена Вичино. Может быть, ты еще успеешь помочь нам перебирать оливки на кухонном столе, и, может быть, потом я разрешу тебе расстегнуть мне пару пуговиц на блузке.
Береги себя, ты нужен мне дома, живой и здоровый. По правде говоря, я не знаю, что стала бы без тебя делать. Я бы умерла.
Напиши мне и расскажи обо всем, что ты делаешь и думаешь. Целую тебя тысячу раз и крепко обнимаю. Люблю тебя безумно.
Твоя Доната
P. S. Франческа учит меня читать и писать. Она говорит, что скоро я уже сама справлюсь.
Целую еще раз.
Доната
Витантонио почувствовал ком в горле и заплакал. Он взял две пачки писем, аккуратно перевязанные белой ленточкой, и какое-то время держал их в руках. Это была вся переписка его родителей, пока Вито Оронцо был на фронте, в каждой связке порядка тридцати писем; более трех лет отец и мать аккуратно переписывались – как минимум раз в месяц. Витантонио отложил письма в сторону, на потом, и стал по одному перебирать прочие материнские сокровища.
Он за цепочку вытянул золоченый медальон в форме сердечка – из тех, что открываются посередине и хранят в створках фотографии влюбленных. Раскрыв его, он увидел лица отца и матери и вспомнил, что, когда был маленький, на всех семейных праздниках этот медальон был на Донате. Витантонио с грустью подумал, что вот уже три года, как он покинул Беллоротондо, и за все это время у них не было повода что-нибудь отпраздновать. Потом взял две золоченые сережки с жемчужинами, которые бабушка подарила его матери на сорокалетие, и улыбнулся – Доната считала, что эти сережки слишком хороши для нее, и стеснялась их носить.
Затем он вернулся к вещам отца. Членский билет Всеобщей итальянской конфедерации труда не удивил его, потому что Тощий рассказывал об этом на фабрике, еще когда Витантонио думал, что его отец – Антонио Конвертини. Дальше он нашел еще какой-то билет и на сей раз с удивлением обнаружил, что отец был членом Социалистической партии. Это объясняло некоторые сложности, которые раньше казались загадочными.
В стопке официальных документов был один, сложенный особенно тщательно; развернув его, Витантонио увидел, что это avviso di morte, извещение о смерти отца. Документ прекрасно сохранился ровно в том виде, в каком подполковник 94-го Пехотного полка прислал его мэру Беллоротондо, с тем чтобы тот официально известил семью о смерти последнего Пальмизано. Прошло всего двадцать пять лет, и Европа снова низверглась в варварство: Витантонио подумал, что если бы отец не погиб в последний день Большой войны, то, возможно, сейчас его бы снова мобилизовали и заставили вернуться на фронт. И почувствовал от этого пустоту в душе.
Еще размышляя об этом, он стал вертеть в руках газетную вырезку с карандашными пометками. Многочисленные восторженные комментарии принадлежали, должно быть, матери: буквы были аккуратные, как у человека, научившегося писать во взрослом возрасте. Оказалось, что это вырезка из выпуска Il Seme, газеты социалистов Беллоротондо, за сентябрь 1914 года, и Витантонио начал читать статью за подписью Джованни Джанфрате:
«Матерям Италии!
О матери Италии, к вам это слово!
Одурманив ваших сыновей табаком, шампанским и пышными словесами, уводят их на войну! Поспешите же к ним на помощь, о матери!
Их отрывают от вашей груди и забрасывают далеко, на выжженные огнем поля, под пулеметы. Матери Италии, держите их крепче! Сотни, тысячи уже отправились на бойню. Их похитили у детей, их похитили у жен. Вы вскормили их для жизни, не для смерти… Матери Италии, восстаньте!
Ваши сыновья честны, а их превращают в негодяев; они здоровы и красивы, а их калечат; они добры, а их учат убивать…»
Самую горячую часть воззвания Доната подчеркнула самой жирной линией, и Витантонио показалось, что это подчеркивание было сделано поверх другого – возможно, принадлежавшего руке самого Вито Оронцо. На полях мать написала: «Брависсимо!!!» – с тремя яростными восклицательными знаками, а ниже, помельче и с большим знаком вопроса: «Прочитать Витантонио?» Он почувствовал, что в горле снова встает ком, буквы поплыли, и он не смог продолжить чтение.
Господи, как же мать страдала, если она, словно сокровище, берегла это страстное антивоенное воззвание! Изменили бы что-то эти строки, если бы мать дала их прочитать ему? Витантонио подумал, что нет, но наверняка они сделали бы горше его решение взяться за оружие и отправиться воевать. Слова из газеты были исполнены не только страсти, но и здравого смысла – это доказали последние месяцы войны. Но как раз поэтому сейчас они должны были сражаться и разбить нацистов и фашистов. Витантонио отогнал эти мысли, утер слезы и дочитал статью.
В коробке, аккуратно сложенные, лежали еще две первые полосы той же газеты. На одной был перепечатан манифест Социалистической партии Италии, призывавший страну соблюдать нейтралитет в европейском конфликте. Другая открывалась антивоенной редакционной статьей: Abbasso la guerra! Витантонио удивился, что мать никогда не рассказывала о политической деятельности отца. Даже в последние годы! Ее предубеждение против войны было столь велико, что она постаралась уничтожить все воспоминания о ней. И особенно хотела оградить его от каких бы то ни было политических обязательств.
Витантонио положил вырезки обратно в коробку и взял стопку фотографий. На первой отец, в военной форме, стоял в профиль, держа мать под руку, и тянулся губами к ее щеке, за секунду до поцелуя. Она стояла лицом к камере и кокетливо следила за ним краешком глаза. Лица у обоих были смеющиеся, они казались счастливыми и уверенными в том, что жизнь приберегла для них много радостных мгновений и с ними не может произойти ничего плохого. Должно быть, фотография была сделана осенью 1918 года, когда Вито Оронцо приехал в отпуск. Поднеся карточку к свече, Витантонио поразился своему сходству с отцом, у них было одно лицо, одинаково длинные шеи и широкие плечи. Витантонио посмотрелся в буфетное зеркало и улыбнулся. Вытащил еще одну фотографию. На фоне экзотической декорации с голландскими ветряными мельницами, нарисованной каким-то художником-любителем, под ручку стояли родители, а рядом – Антонио Конвертини и Франческа, и Витантонио изумился еще больше: трудно было поверить, что вторая девушка на фотографии не Джованна! Черные волосы, смуглая кожа, зеленые глаза хохочущей Франчески были ровно те же, что завораживали Витантонио в Джованне. Глаза у матери и дочери были такой невероятной красоты, что иногда при взгляде на них становилось дурно. А когда они от души заразительно смеялись, прекрасные дикарки превращались в сущих ангелов.
Он отложил фотографии и снова взял пачку писем. Развязал ленточку и стал читать их одно за другим в надежде обнаружить какую-нибудь подсказку, которая поможет представить себе родителей – какие они были, о чем говорили то недолгое время, что провели вместе. Ему не повезло, все письма были одинаковые, полные без конца повторяющихся признаний в любви в одних и тех же клишированных выражениях, но Витантонио вспомнил, что в те времена родителям приходилось диктовать свои послания писарю, который всегда прибегал к постоянному набору банальностей.
Он уже хотел положить письма обратно в коробку, когда увидел еще одно, лежавшее отдельно и написанное другим почерком. Оно было датировано текущим годом, всего месяцем ранее.
Бари, 2 ноября 1943 г.
Дорогая Доната!
Приближается день, когда мы распрощаемся навсегда, и я хотел бы в последний раз выразить тебе свое восхищение и уважение. В эти последние недели в больнице я окончательно убедился, что ты обладаешь особым даром помогать людям. Сколько же ты страдала, что видишь чужую боль с первого взгляда! Сколько же ты боялась, что распознаешь чужой страх, прежде чем люди попросят о помощи! Скольким же ты пожертвовала, что тебе не жаль поделиться последним! Чем больше я наблюдал, как ты утешаешь других, тем ближе ты мне становилась и тем больше проклинал я Италию, которая не заметила талантов лучших своих детей и не дала им никаких возможностей.
Ужасное время – и только твое присутствие в больнице давало мне силы и помогало смотреть в будущее. Как больно видеть этих юношей, которых присылают нам с фронта! – они никогда не оправятся от своих ран. Какой ужас написан у них на лице! Как они страдают даже во сне! И как ты умеешь успокоить их ласковым словом, идущим от сердца, заботясь о них так, как тебе хотелось бы, чтобы заботились о Витантонио и Джованне, если бы их ранило.
Я всегда восхищался твоим мужеством, но сейчас я знаю, что мое восхищение переросло в любовь. Чего бы я только ни сделал, чтобы вознаградить тебя за все страдания, чтобы хоть отчасти вернуть тебе то, что ты отдала другим! Быть может, вдали от этой неблагодарной страны мы могли бы построить свой рай, чтобы встретить старость. Но теперь, когда ты окончательно воссоединилась с сыном, ты больше не сможешь с ним расстаться. Мне жаль терять тебя, но я радуюсь, видя тебя рядом с Витантонио и Джованной, когда между вами нет больше наконец ни тайн, ни лжи. Я всегда чувствовал этих детей немного своими – предполагаю, с той самой ночи, когда вы с Франческой посвятили меня в свою тайну. Позже, видя, как они растут, я все больше и больше гордился ими и понимал, что твоя жертва того стоила.
Когда этот кошмар закончится, я уеду далеко. Говорят, на Земле обетованной происходят чудеса. Ты знаешь, что я агностик и не верю в чудеса, творимые богами, но я верю в чудо, творимое народом, с которым история обошлась жестоко и который не дал себя сломить. Ты давно решила, что Пальмизано – твоя единственная родина. Теперь и я понял, что еврейский народ – моя семья.
Ты всегда будешь в моем сердце.
С любовью,
Габриэле Риччарди
Витантонио услышал всхлип и понял, что Джованна проснулась. Он аккуратно сложил все бумаги и вещи, которые еще не просмотрел, поставил коробку на буфет и опустился на пол рядом с Джованной. Обнял ее за плечи и взглянул на балкон. Рассвет едва забрезжил, ледяная декабрьская ночь была поразительно тиха, только запах пожарищ, долетающий из порта, напоминал о трагедии. Витантонио посмотрел на безжизненное тело Донаты, не веря, что все случилось наяву. Он положил Джованне под спину подушку и опустил руку на ее живот. Вдруг он заметил, что все еще держит в руке письмо доктора, и сказал:
– Ты должна прочитать это письмо. Риччарди написал его маме.
Судя по лицу Джованны, письмо не произвело на нее ожидаемого впечатления. Она сказала только:
– Здесь не написано ничего такого, чего я не читала бы тысячи раз в его взгляде. Все эти годы, когда он смотрел на нее, в его глазах была любовь.
Витантонио растерянно слушал Джованну.
Она поцеловала тетю в лоб и расплакалась.
