Глядя, как мать спускается по вьющейся меж зарослей кустарника тропке, Витантонио понял, что уже скучает. Дорожка петляла по открытой местности, огибая скалы Мурджи, как гигантская змея. Время от времени Доната останавливалась и оборачивалась, чтобы помахать ему рукой, но когда тропинка нырнула в лес, мать скрылась за деревьями. Вот она снова появилась ниже, у входа в ущелье, похожая на крошечную фигурку из рождественского вертепа; пересекает небольшой открытый участок – овсяное поле, сжатое, вероятно, в конце весны. Затем дорожка окончательно пропала в густом высоком кустарнике, и мать исчезла из виду. Они проплакали весь вечер и плакали, расставаясь, и сейчас глаза у Витантонио снова защипало. Впервые за три года Доната и Витантонио дали волю чувствам, чего не могли себе позволить, пока он был в бегах, а потому никогда раньше и не плакали, прощаясь. Но в тот день чувства взяли верх.

Витантонио постоял, устремив взгляд поверх оврага Гравина-ди-Латерца, в направлении Беллоротондо. Небо затянуло тучами, с противоположной стороны, из-за Матеры, донеслись раскаты грома. Вдруг стало темно, окрестные холмы словно растворились. Витантонио вздрогнул, услышав позади себя голос:

– Святая Варвара!

Это был Рузвельт. Он стоял в паре шагов позади, облокотившись на каменную изгородь загона для скота и равнодушно глядя на него. Витантонио не знал, давно ли за ним наблюдают. И как можно быть таким бесшумным?..

Четыре года назад Рузвельт вернулся из Америки и жил в хижине один со своим стадом, в двух часах пути от Матеры. Порой он по нескольку дней кряду не видел человеческого лица, перегоняя скот с одного пастбища на другое между Апулией и Луканией, окруженный лишь овцами да собаками.

Хижина состояла из одного большого помещения, где на почетном месте висел образ Девы Марии и рядом – портрет американского президента Франклина Делано Рузвельта. Одновременное почитание Богоматери и президента Соединенных Штатов Америки не было редкостью во многих домах Матеры и других горных поселений. И все же тут был особенный случай. Пастух мог часами говорить о своем герое: вот если бы в Италии был такой же Рузвельт; только Рузвельт заботится о бедных; Рузвельт лучший правитель на свете; Рузвельт скоро освободит Италию; Рузвельт погонит немцев до самой границы. Наслушавшись его речей, пастухи Альта-Мурджи решили переименовать своего товарища:, и Марио Монклузо навсегда стал Рузвельтом. Просто Рузвельтом.

Доната навещала Витантонио во второе или третье воскресенье каждого второго месяца, и безопасности ради Рузвельт уступал им для встреч свою хижину, удаленную от любопытных взглядов. Витантонио приходил на рассвете, чтобы не рисковать, и ждал тетю, которая ночевала у кузины в Латерце, на полпути от Беллоротондо. Когда Витантонио впервые вошел в хижину Рузвельта, он глазам своим не поверил: кроме упомянутых образа и портрета на стенах висели десятки открыток и плакатов с видами Манхэттена.

– Почему ты уехал из Нью-Йорка? – спросил он хозяина.

– Нью-Йорк – пустыня, – ответил тот без колебаний.

– Пустыня?.. Сколько там миллионов?.. – Витантонио был сбит с толку.

– Семь! Семь миллионов жителей, но все равно это пустыня. Я прожил там десять лет. Каждое утро по пути на работу я видел в поездах и метро тысячи человек; вечером, возвращаясь с работы, встречал их снова. Но за все это время ни разу словом не перемолвился ни с кем из своих попутчиков. В Америке я был один, и одиночество убивало меня.

– Тогда здесь, в этой дыре, ты тем более должен быть в отчаянии.

– Ничего подобного! С тех пор как я поселился в Мурдже, я ни дня не страдал от одиночества.

Таков был Рузвельт, и так он судил о мире. Он мыслил, как философ, и говорил, как поэт. Очередной проблеск молнии вернул Витантонио к действительности, и он решил вернуться в Матеру. Даже если за два часа пути его застигнет гроза, к наступлению ночи он будет уже у себя в пещере.