Когда в хижину вошла тетя, полумертвая от усталости, Витантонио обнял ее, дал стакан воды и подождал, чтобы она отдышалась. Уже несколько дней он обдумывал, как сообщить о своем решении сражаться на стороне союзников. Увидев, как она устала, он смешался и вместо этого спросил о Джованне:

– Ты ничего не слышала об Уаннин?

Поселившись в Матере, Витантонио стал называть Джованну на местный манер, «Джуаннин», а иногда пользовался уменьшительным «Уаннин». Он привык говорить на этом диалекте, знакомом с детства. Он часто слышал его от тети, хотя в Беллоротондо она прибегала к нему, только когда сердилась на детей или хотела обозначить свои границы в спорах с бабушкой.

– Она по-прежнему служит медсестрой в лагере беженцев на юге Франции, но несколько дней назад написала, что собирается вернуться в Италию, – ответила тетя с едва заметным беспокойством, которое всегда испытывала, говоря о Джованне. – Она пишет, что очень скоро мы лицом к лицу встретимся с фашистами и в этот решающий час она должна быть здесь, с нами, как Сальваторе. Письмо пришло в понедельник, но написала она его чуть ли не месяц назад, из-за войны почта работает ужасно. Поди знай, быть может, она уже в пути и, вернувшись в Беллоротондо, я встречу ее там.

Джованна возвращается домой – это была лучшая новость для Витантонио, ему никогда не нравилось, что сестра рискует жизнью на оккупированной немцами территории. Ее защищал итальянский паспорт, но Витантонио знал, что Джованна не умеет сдерживать отвращение, внушаемое ей нацистами. Пытаясь скрыть волнение, он перевел разговор на сына Тощего:

– А Сальваторе в Италии?

– Недавно мы узнали, что он вернулся полгода назад, но его арестовали, едва он сошел с корабля в Бари. И больше никто его не видел. Говорят, его держат где-то здесь же, в Апулии, в тюрьме, которую контролируют фашисты.

Донату разрывали противоречивые чувства. Она беспокоилась о Джованне, которая по возвращении могла разделить участь Сальваторе, в то же время она с удовлетворением отметила, что Витантонио, сам того не зная, с каждым днем становился все ближе к своим корням и выучился наречию их предков. Увидев на лице тети улыбку, Витантонио решил, что можно признаться в своих намерениях.

Три года прошло с тех пор, как он укрылся в Матере. Три бесконечных года, в течение которых он убедился, что правильно поступил, отвернувшись от фашистов, в течение которых определился, на чью сторону встать, и нищета ютившихся в скальном городке крестьян укрепила его решение. Было лето 1943 года, пришло время взять в руки оружие и доказать, что он не трус. Он нетерпеливо ждал третьего воскресенья июля, чтобы поведать тете о своих планах. Все мучившие его сомнения могли разрешиться, острое желание встать на сторону правды и справедливости могло осуществиться без необходимости идти против своей страны. Просто нужно было обратить взор в другую сторону и сражаться вместе с союзниками за Италию, свободную от нацистов и фашистов.

– Тетя, я отправляюсь на войну, – сказал он вдруг, без подготовки. – Союзники вот-вот высадятся в Италии. Вместе с другими беглецами мы сформировали здесь, в Матере, отряд антифашистов, чтобы помочь, когда они придут.

Доната ничего не ответила. Она закрыла лицо руками и заплакала. Витантонио попытался утешить Донату, обнял ее и хотел утереть ей слезы.

– Тебе нельзя… – наконец вымолвила она.

– Ничего со мной не случится. Мы сразимся с фашистами и немцами, которые убили отца, и мигом их прогоним. Гитлеру и Муссолини придется сдаться, война закончится, Джуаннин вернется домой, и уже к Рождеству все будет как прежде.

– Тебе нельзя… – Но Доната не смогла закончить фразу. Она вдруг с ужасом осознала, что Витантонио почти слово в слово повторяет обещание, которое дал ей муж двадцать пять лет назад. Доната сочла это дурным предзнаменованием и затрепетала. Она была глубоко потрясена.

Никто не заметил, сколько времени прошло; дрожащая Доната смотрела перед собой невидящим взором, качая головой и повторяя: «Нет, нет, нет…» – а Витантонио успокаивал ее как мог, обнимая, словно хотел убаюкать, но тетя и не думала успокаиваться. Она понимала, что не сможет переубедить его, и от этих мыслей по ее лицу пробегали судороги.

– Тебе нельзя, – снова начала она сдавленным от сдерживаемых рыданий голосом.

– Я все решил. Я должен идти.

– Нееет! – закричала она вне себя, упала на каменную плиту, служившую в хижине полом, и стала биться о нее головой, колотить руками…

Витантонио никогда не видел такого отчаяния. Он испугался. Что вызвало такую бурю?.. Он попытался поднять Донату и пальцами ощутил что-то липкое на волосах у тети. Кровь. Она поранилась, бросившись на каменный пол.

– Ничего со мной не случится, – повторил Витантонио не слишком уверенно, поскольку понял, что словами тетю не успокоить.

Дрожа, Доната наконец подняла глаза – в них стоял такой ужас, какой Витантонио видел только у загнанных животных, когда охотился вместе с Сальваторе. Струйки крови дотекли до губ, и она с трудом разлепила их, когда вновь собралась с силами, чтобы говорить. Бросившись на колени, она закричала:

– Ты ничего не понимаешь! Тебе нельзя идти на войну! Ты мой сын! Я твоя мать! Ты Пальмизано!

Время в хижине остановилось. Снаружи затих собачий лай, оборвали свое монотонное пение цикады. Секунды тянулись бесконечно, но никто не отваживался нарушить молчание. Слышались лишь судорожные всхлипы Донаты, дышать которой становилось все труднее. Откуда-то издалека, с другой стороны оврага, донесся ослиный рев. Этот жалобный звук вернул Витантонио к действительности. Он заговорил:

– Я всегда знал это, мама! – И бросился ей на шею, покрывая поцелуями лоб, щеки, руки.

Доната крепко сжала сына в объятиях. Наконец она отстранилась и внимательно посмотрела на него. Витантонио был вылитый отец, и она ощутила такую же гордость за него, как в тот день, когда бабушка нарядила мальчика на конфирмацию.

– Как, почему ты это знал? С каких пор? Ты не мог ничего знать.

– Мне кажется, я знал это всегда; не могу объяснить почему. Просто однажды почувствовал, что ты моя мать, и с тех пор так и думал. Все эти годы я так чувствовал и привык к этому.

Витантонио и сам уже давно задавался вопросом, откуда взялась эта убежденность. Он не мог быть полностью уверен, поскольку у него не было ни единого доказательства, да и косвенных свидетельств не было. Просто он хотел этого всеми силами души. Откуда взялось это жгучее желание, он не мог понять. Быть может, он не хотел быть братом Джованны?

Доната подняла умоляющий взгляд на своего мальчика и повторила:

– Если ты уйдешь на войну, ты не вернешься. Когда время приходит, не ты выбираешь, на чьей стороне сражаться, а сторона выбирает тебя, это было предрешено! Ты Пальмизано… Последний Пальмизано!

– Как раз потому, что я Пальмизано, я и должен идти. Ты права, мама: задолго за рождения, едва я был зачат, ты связала мою жизнь с судьбой всех Пальмизано. Я не могу обособиться. Даже если бы я ненавидел их, я не мог бы от них избавиться. Даже если бы решил не принимать ничьей стороны, все равно был бы связан с ними. Но разве я заведомо приговорен к смерти, как гласит проклятие?.. Разве я не свободен? Разве я не хозяин своим поступкам? Разве я не могу взбунтоваться и сразиться с судьбой?

– Проклятие неумолимо.

– Так было в прошлом. Человек должен идти навстречу своему будущему и не должен от него прятаться. От проклятия не убегают, проклятие преодолевают. Моя судьба сейчас – бить фашистов и нацистов, потому что так велит мне моя совесть. Уаннин всегда это понимала, поэтому без колебаний отправилась в Испанию, чтобы бороться против фашистских мятежников.

– Она тоже узнала правду. Она давно уже знает, что ты Пальмизано. Потому она и уехала!

Витантонио застыл на месте.

– Уаннин все знает?

– Она прочитала это в одном из бабушкиных писем, когда помогала ей отвечать на соболезнования после смерти отца Феличе. Не знаю, была это оплошность или бабушка намеренно так устроила, потому что еще задолго до того она стала поговаривать, что мы должны все вам рассказать. В любом случае Джованна восприняла это как предательство. Поэтому она сбежала – чтобы отплатить нам за обман.

Оставшееся время они провели в раздумьях, пытаясь переварить все эти новости. Доната уже поняла, что не заставит Витантонио изменить решение. Наконец, собравшись с духом, она спросила:

– Говоришь, ты связался с беглецами? Значит, ты подался к коммунистам?

– Нет! Ты знаешь, что я в этом не разбираюсь и мне все равно – что коммунисты, что социалисты. Но я в любом случае предпочитаю быть вместе с теми, на чьей стороне справедливость и свобода, как доктор Риччарди. Ты же не хочешь, чтобы я примкнул к фашистам? Я дезертир, они расстреляли бы меня, если бы могли. К тому же ты знаешь, что они никогда мне не нравились.

– Я давно догадывалась, что ты не сможешь долго прятаться, – ответила Доната. И снова заплакала.