На закате Тощий принес в Матеру известие, что бабушка при смерти, – доктор Риччарди полагал, что ей осталось несколько часов. Витантонио немедленно отправился в дорогу. Они шли всю ночь и весь следующий день, пробираясь лесами, где можно было встретить лишь кабана да изредка опытного путника. Печальное известие настигло их к вечеру в дубовой рощице вблизи Беллоротондо, где они остановились передохнуть и где их поджидала жена Галассо, чтобы подтвердить: синьора скончалась в полдень. Ожидая, пока стемнеет, чтобы войти в деревню, Витантонио услышал погребальный звон и понял, что бабушка ушла навсегда.

За полгода до того у Синьоры Беллоротондо обострился давнишний сердечный ревматизм, появившийся когда-то вследствие недолеченной ангины. Она уставала, даже просто пройдясь по комнатам палаццо, при малейшем усилии начинала задыхаться, но и лежать в постели было нельзя: дыхание окончательно затруднялось, и приходилось вставать, чтобы восстановить его. День ото дня ей становилось хуже. Отекли ноги, она исхудала сверх меры, но не слушалась кардиолога и пульмонолога, настаивавшего на переезде в столицу региона. К всеобщему удивлению, она послала за доктором Риччарди, хотя относилась к нему с недоверием из-за его политических убеждений, и спросила совета.

– Мой врач хочет отправить меня в Бари и сделать там кровопускание, которое якобы поставит меня на ноги, но я не попадусь на такую уловку. Я не дамся студентам, которые набивают руку на несчастных больных из поликлиники. Я не собираюсь никуда ехать. Вы ведь согласны со мной, доктор?

Доктор Риччарди уважал синьору, но никогда не боялся. Напротив, он находил удовольствие в жарких диалектических беседах, которые они вели в свое время, обсуждая итальянскую политику.

– Вопрос не в том, чтобы лечиться там или здесь, госпожа Анджела, но ваша болезнь требует немедленного вмешательства. Я никогда не прописал бы вам кровопускание, но, быть может, вам самой стоило бы прописать его себе.

Бабушка прекратила сопротивление, покорилась приезжему врачу и неуклонно, хотя и нехотя соблюдала его предписания, чтобы победить болезнь. Тот ничего ей не навязывал, просто напоминал, что рекомендует то же лечение, что и больным из знатных семей в европейских столицах. Синьора Беллоротондо не собиралась отступать перед столь обычной болезнью, так что терпеливо позволяла врачу из Бари пускать себе кровь, всегда под неявным наблюдением доктора Риччарди, и быстро пошла на поправку.

Дни напролет – с появления первых лучей солнца и до заката, а часто и дотемна – бабушка проводила на застекленной террасе, выходящей в сад, – в постели, лежа на спине, она задыхалась. Она сидела в кресле и смотрела на сад, находя утешение в терпеливом наблюдении за тайной жизнью растений и в ежевечерних визитах Донаты. Когда та уходила, бабушка разговаривала сама с собой и вела долгие споры с Создателем, сетуя, что осталась одна в палаццо, где жизнь исполнена ностальгии и становится ей в тягость. Бабушка скучала по Джованне, любимой внучке, – та жила далеко от Италии, и непохоже было, что она вскоре вернется, – и по Витантонио, которого в конце концов полюбила больше, чем родных внуков.

Постепенно она приободрилась, но по-прежнему не выходила из дома и целыми днями грелась в лучах солнца, проникавших сквозь остекление террасы. Она сидела в кресле и смотрела на облетевшие деревья в декабрьском саду, когда пришло известие о гибели Марко и Джованни на Дону, в далекой России. Это подкосило ее: синьора Анджела вдруг почувствовала, что устала от жизни, и прекратила лечение.

Она всегда была строга к сыновьям, находя их спесивыми и слабохарактерными, но понимала, что это не только их вина. Конвертини были чересчур требовательны к своим отпрыскам, которым никогда не удавалось оправдать все возлагаемые на них надежды. Когда они были маленькими, отец не разговаривал с ними – не затыкал их, но и не слушал, думая только о делах, и в конце концов сыновья привыкли к этому и смирились с собственной незначительностью. Они могли бы лучше подготовиться к тому, чтобы усилить семейную империю, но удовольствовались выгодной женитьбой или эксплуатацией крестьян в унаследованных от отца или от брата Антонио поместьях. Никто из них никогда не мучился угрызениями совести, получив часть земель Антонио в обмен на исполнение каприза Франчески, желавшей во чтобы то ни стало оставить Витантонио и Джованну на попечение бедной крестьянки из Матеры. Они находили это странным, но в остальном их все устраивало.

Антонио был другим. Старший сын Конвертини рос при матери, она предъявляла к нему не меньше требований, но в то же время поощряла его и с самого детства оказывала ему предпочтение – до тех пор, пока Антонио не решил отправиться добровольцем на войну и она не перестала с ним разговаривать. И Анджела Конвертини все горше и горше раскаивалась в этом, жалея, что упустила последние четыре года жизни первенца, единственного из сыновей, которого по-настоящему любила. Уж больше двадцати лет минуло, а она еще не оправилась от удара, и сейчас у нее не было сил пережить смерть других сыновей. Может быть, она и не любила их так, как Антонио, но это были ее дети, и она не могла представить себе, как они умирают в холодном краю на другом конце Европы. Мысль об этом мучила ее невыносимо.

Не могла она смириться и со смертью внуков. За два года войны она потеряла пятерых: один погиб в походе во Французские Альпы, другой – при осаде порта Тобрук на севере Африки, еще двое – недалеко от Янины в Северной Греции и последний – на борту «Бартоломео Коллеони», военного корабля, прикрывавшего высадку немцев на северо-западе Крита и потопленного австралийским крейсером. Во всех этих несчастьях сыграла свою роль бездарность военачальников. Принцы, графы и маркизы без признаков необходимых для того способностей руководили войсками совместно с фашистскими главарями, добившимися высоких постов благодаря своей беспринципности и неразборчивости в средствах. Большинство отличалось неумеренными личными амбициями вкупе с презрением к жизни подчиненных. Им обещали быструю победу, но теперь армии вязли на всех фронтах, засевая поля сражений трупами.

В конце 1942 года бабушка жила с ощущением, что ее мир рушится, и когда до нее дошла весть о смерти Марко и Джованни на Дону, она решила, что достаточно пожила. Она отмерила себе еще несколько недель – лишь для того, чтобы умолять небеса даровать ей возможность проститься с Джованной и попросить у нее прощения. Но самая близкая ей внучка не давала о себе знать, и, поняв, что чуда не произойдет, бабушка перестала бороться. Дыхание стало еле заметным, лицо приобрело голубовато-бледный оттенок; она угасала, как лампада, в которую забыли подлить масла. Через два месяца бабушка умерла.

Если подходить к Беллоротондо с юга, с высот Альта-Мурджи, кладбище оказывается ровно на противоположном краю деревни. Его окружает стена из беленого камня, вдоль которой с внутренней стороны бегут дорожки, ведущие к скромным захоронениям в нишах, а ближе к центру высятся мавзолеи влиятельных семей округи. Издалека, сквозь плотные заросли дикого кустарника, видна только часть ограды да апсида кладбищенской часовни, окруженной высокими кипарисами – под стать тем, что растут по обочинам дороги, ведущей на кладбище из деревни. Как раз с этой стороны и подошел Витантонио. Перепрыгнув через стену, он подыскал укрытие, семейный склеп Рагузео, откуда хорошо была видна усыпальница Конвертини, и стал ждать. Витантонио был уверен, что покойные Рагузео простят ему вторжение, ведь он дружил с их потомком Паскуале.

Наконец он увидел похоронную процессию. Витантонио поразился многочисленной, состоявшей в основном из женщин толпе, шедшей за гробом. Все, кто не ушел на войну, были в тот день на заупокойной службе в церкви Иммаколаты, а теперь пришли на кладбище, чтобы проститься с Синьорой Беллоротондо. Из своего укрытия, сквозь частокол больших и маленьких крестов, в просвет между могильными памятниками семей Курри и Пентасулья, он видел медленно проплывающие поникшие фигуры и печальные лица. Он задался вопросом, любил ли покойную кто-нибудь из пришедших, и решил, что наверняка многие ее уважали, но почти все боялись – даже после смерти, потому и пришли на похороны. Избежавшие мобилизации дядья Анджело и Маттео возглавляли процессию, тут же был и Франко, гордившийся службой в тайной полиции режима.

Слеза скатилась по щеке Витантонио, когда он увидел тетю, шедшую за гробом вместе с тетушками из Бари и Отранто; также он узнал тетю Маргериту, приехавшую из Венеции со старшей дочерью. Он удивился, не найдя взглядом второй ее дочери, поскольку не знал, что младшая кузина только что похоронила мужа, погибшего на Кефалонии в стычке с греческими партизанами, и не нашла в себе сил поехать еще на одни похороны. Среди немногих мужчин в процессии он узнал доктора Риччарди и нотариуса Фини с сыном, который теперь заправлял делами в конторе отца, отвертевшись от мобилизации – дескать, астма, при том что ни разу в жизни не посылал за врачом. В конце траурной процессии он увидел Тощего в компании самых старых работников фабрики.

Витантонио наблюдал за похоронами, словно смотрел фильм. Картины, сменявшиеся перед его глазами, мешались с далекими воспоминаниями: первые рождественские подарки, которые приносила колдунья Бефана; цветочные побоища с Джованной; воскресные обеды; праздничные мессы в церкви Иммаколаты; летние каникулы в Савеллетри. Вот бабушка что-то пишет, сидя за столом в кабинете палаццо, а вот она идет по улице, прямая и гордая, направляясь на фабрику. Из укрытия ему видны были фигурки людей, двигающихся к усыпальнице Конвертини, и он представлял себе тех же людей за годы до этого – как они почтительно склоняли головы, когда по Беллоротондо шла Синьора.

Витантонио видел, как люди по очереди подходят к дядьям, чтобы выразить соболезнования. Он помедлил в укрытии еще немного, чтобы убедиться, что никто не замешкался. Прячась среди могил и выглядывая в приоткрытую дверь усыпальницы, Витантонио улавливал обрывки разговоров и испытывал нестерпимое желание обнаружить себя и со всеми поздороваться. Но он не мог рисковать. Его мир и мир пришедших на похороны соседей существовали параллельно и не должны были пересекаться – как в детстве, когда он лежал в постели больной и слышал через окно голоса детей, играющих на площади Санта-Анна. Это всегда казалось ему странным.

Присутствующие стали постепенно расходиться, удаляясь по ведшей в деревню аллее, и Витантонио принялся мысленно считать кипарисы. Когда все ушли, он еще раз напоследок поискал взглядом усыпальницу Конвертини и нашел ее ровно на пересечении воображаемых линий, продолжавших крылья ангела на мавзолее Курри и трубу херувима на склепе Пентасулья. Вход в усыпальницу утопал в цветах, свежие букеты смешались с высохшими венками, оставшимися с похорон дядьев Марко и Джованни. Витантонио сосредоточился и помолился за Антонио и Франческу, как его научила тетя, когда они приходили навестить могилы в день поминовения усопших.

Решив, что все разошлись, Витантонио прокрался на другой конец кладбища и подошел к нишам семьи Пальмизано. Он сорвал красную зимнюю розу с росшего поблизости одинокого куста и положил ее перед могильной плитой Вито Оронцо. Возвращаясь в свое укрытие, чтобы дождаться ночи, Витантонио столкнулся с доктором Риччарди.

– Я знал, что найду тебя здесь.

После смерти синьоры Анджелы доктор оставался единственным, кто знал тайну Донаты. Он ни на день не забывал те напряженные часы в Доме вдов, в особенности потому, что лечил Витантонио и всякий раз, посещая его, видел родимое пятно в форме сердца – такое же, какое обнаружил много лет назад на левой ключице его отца, Вито Оронцо, когда только окончил университет и открыл практику в Беллоротондо. Увидев впервые красное сердечко на ключице Витантонио, доктор сам себе не поверил: «Ничего не понимаю! Обычно родимые пятна не наследуются!» – «Может быть, это печать проклятия?» – предположила Доната, крестясь. Теперь, протягивая Витантонио руку, доктор усмехнулся, вспомнив этот разговор.

– Больше я не смогу приносить тебе книги, меня высылают на остров Липари, – сказал он вместо приветствия. – Завтра меня депортируют в Таранто, а оттуда через Реджо, Мессину, Милаццо – и на мелкие острова… Будь я моложе, счел бы это путешествие увеселительной прогулкой.

– Сочувствую! Но, полагаю, лучше быть высланным, чем томиться в тюрьме?

– Пожалуй, мне остается утешать себя тем же. Тебе нужно что-нибудь? Книги, лекарства?.. Могу достать перед отъездом – мне не разрешают брать с собой почти ничего.

– Хинин? – спросил Витантонио.

По возвращении в Матеру Витантонио благодаря хинину на несколько месяцев стал очень популярен; в те дни в горах Лукании обладание хинином делало человека богом, а место его обитания превращалось в центр паломничества, который мог привлечь внимание карабинеров. Потому, когда Витантонио выгонял скот на пастбища Мурджи, ему пришлось несколько раз менять место своего пастушьего жилища.