С колен спорхнула «свежая бабочка». Щечки трепетного создания покрыл румянец. Значит, еще не стала актрисой. Ванзаров подождал, пока барышня выбежит, прижимая отворот блузки.

– Что за манеры? Почему считаете возможным входить без стука? Это возмутительно. – Негодование Вронского кипело слабовато. Со спущенными штанами негодовать затруднительно.

– Здесь театр, а не врачебный кабинет, – ответил Ванзаров.

– Вот именно: театр! – Знаменитый режиссер приводил себя в порядок. Но держался под защитой письменного стола.

– Как прошел осмотр? Барышня созрела для сцены? Зажжете своим талантом новую звезду?

Вронский хотел было возмутиться недопустимым тоном, буквально полицейским тоном, но вспомнил, что перед ним и есть полицейский.

– Что вам угодно? – строго спросил он.

Ванзаров показал своих бабочек: и бумажных, и драгоценную. Но для него они все были драгоценными.

– Меня уверили, что вы знаете, откуда выпорхнули эти создания.

Режиссер скроил мину возмущения:

– О, злые языки! Морев, старый идиот и пьяница, наговорил вам кучи всякой дряни, а вы и поверили?

Надо заметить, что «старый» для Морева было оскорблением хуже «идиота». Да, вид у него потасканный. Но антрепренеру не больше тридцати пяти. Впрочем, Ванзаров не стал вдаваться в эти детали.

– Значит, отказываетесь давать показания, – заключил он, пряча дрессированную стайку. – И брошь не знакома?

Ему был заявлен самый решительный протест. С застегнутыми штанами протест был куда солиднее.

– Зачем соврали?

Вопрос был столь обширным, что Вронский немного растерялся.

– О чем? – спросил он в свою очередь. Невольно выдав, что в его шкафу припрятаны кое-какие скелеты. Ванзарова интересовал только один. Вернее, не скелет, а сыровяленая барышня. О чем и спросил.

Все-таки в каждом режиссере загублен артист. Вронский так театрально отрицал любое знакомство с барышней, что характер менее закаленный поверил бы ему. Закалки Ванзарову хватало. Весь поток он пропустил мимо ушей.

– Мне известно, что у вас хранятся фотографии актрис, – ровным тоном проговорил он. – Не изволите показать некоторых из них?

Вронский еще сыпал искрами, но накал иссяк.

– Так и быть, уважу полицию, – бросил он с вызовом. – При одном условии: если скажете, что вы делали вчера ночью с Варламовым.

Какие же любознательные господа в театре! Ванзаров повторил надежную версию, чем разрушил ожидания. И напомнил про снимки.

– Кого желаете лицезреть?

Были названы три французские фамилии звездочек. Вронский полез вниз стола, где недавно находились его брюки, и вынырнул с картонными снимками.

– Прошу вас, бережно, – сказал он, передавая снимки. – Это моя память.

Ванзаров обещал хранить их как зеницу око. Тут он хотел спросить о забинтованном пальце великого режиссера, но этому не суждено было случиться. Из коридора в кабинет влетел ураган криков, визга, плача и грохота дверей, как будто театр заняли турки и тащат актрис в гарем. Звуки эти были призывом к решительным действиям.

Сыскная полиция, хоть и в отпуске, опять бросилась спасать и защищать.