II. ТЮРЬМА И ПОБЕГ

Теперь начался для меня один из наиболее тяжёлых периодов моей жизни.

Ужасная грязь и зловоние, господствующие в большевистских тюрьмах, происходящие каждую ночь следствия, исключающие возможность сна и отдыха и доводящие нервную систему заключённых до крайнего напряжения, депрессии, используются большевиками в целях вырывания у заключённых нужных им показаний — всё это складывалось в совокупность, смертоносную для тела и духа несчастных жертв большевистской системы.

Следствия проводились почти исключительно ночью, что ещё более усиливало ужас положения.

Происходили же они следующим образом. Вызванного заключённого под эскортом двоих чекистов вводили в следственное помещение. Окна помещения были закрыты тёмными портьерами. Посреди комнаты, у длинного стола с разбросанными бумагами, сидели председатель суда, секретарь и машинистка. Вокруг — на стульях, полках и окнах бесчисленное количество револьверов и разбросанных патронов. Стены увешаны карикатурами истязаемых «буржуев», генералов и духовенства. На центральной стене — огромное красное полотнище с надписью: «Да здравствует революция и пролетариат», несколько ниже — портреты Ленина и Троцкого, у дверей — солдат, вооружённый винтовкой, саблей, револьвером и несколькими ручными гранатами. Рядом с заключённым находится шкаф с готовыми для выстрела револьверами. Полумрак, висящий в помещении по причине слабого освещения, мрачные лица судей — всё это вместе создаёт неправдоподобное ощущение инквизиции.

Внезапно с шумом распахиваются двери, и входит следственный судья. Это 18-летний молодой человек, с характерными не арийскими чертами лица. Он весело и пренебрежительно здоровается со всеми присутствующими, посылает машинистке воздушный поцелуй и наконец садится у стола, на кресло, небрежно закидывая ногу на ногу. Спустя мгновение вынимает из кармана револьвер, кладёт его перед собой на стол и начинает рассказывать циничные анекдоты, которые сопровождает смех и писк машинистки, которую он заигрывающе щиплет. После исчерпания репертуара судья взглядывает наконец на часы (всегда золотые и всегда отнятые у кого-то) и говорит:

— Ну, начинаем.

Следуют стандартные вопросы:

— Имя и фамилия? Откуда? Род занятий? Сколько лет? За что арестован?

Дальнейший ряд вопросов носит сугубо личный характер, обусловленный личностью заключённого, в сущности однако они касаются подробностей жизни обвиняемого, и прежде всего — в период революции. Где был в 1917/1918 и 1919 годах, что делал во время первой революции? В каком ранге и в каких войсках служил? Был ли в «карательных отрядах»? Вешал ли и расстреливал красноармейцев?

Вопросы валятся один за другим с молниеносной быстротой и нужно быть неимоверно внимательным и хорошо помнить, что говорилось на предыдущем следствии, чтобы не запутаться в показаниях. Так как во время каждого расследования секретарь пишет протокол. Очень часто судья, разозлённый самообладанием заключённого и уклончивыми ответами, срывается со стула, хватает револьвер и, направив его на обвиняемого, кричит:

— Врёшь! Ты враг революции! Я знаю тебя! Ты служил у Красильникова! Расстреливал заключённых защитников революции!

Потом в приступе бешенства, с пеной на губах бросает приказ:

— На лёд мерзавца!

Ледовые пытки заключаются в том, что раздетого донага заключённого бросают в подвал, наполненный льдом. Какие мучения переносятся там в это время — знают только те, кто лично прошёл через эти страдания. Спустя несколько часов содержания несчастных жертв на льду, чекисты вытаскивают полузамёрзшего заключённого, который настолько окоченел, что самостоятельно не может одеться. Теперь большевистские изверги «разогревают» его ударами прикладов или ножами сабель, после чего узник возвращается в русло дальнейшего хода следствия, а оттуда — в камеру. Сотоварищи недоли, которых в будущем ожидают подобные истязания, растирают ноги и тело несчастного, таким образом взаимно выручая друг друга. Те же, кто сидят поодиночке, в отдельных камерах, после многоразовых ледяных пыток утрачивают главную функцию нижних конечностей, не могут ходить, ползают на четвереньках, и наконец умирают от изнурения.

Поручик Рачинский из Пятой Польской Дивизии был таким образом замучен в Красноярске.

Бывают спокойные ночи, без следствий. Но тишина этих ночей, не нарушаемая никаким звуком снаружи, приводила заключённых к окончательной степени нервного расстройства. Потому что была эта тишина — перед бурей. На рассвете обычно раздавались тяжёлые шаги солдат, открывались двери камер, и в смертельной тишине тюрьмы, прерываемой только отчаянным стуком человеческих сердец, произносились фамилии. Вызванных окружал усиленный патруль конвоиров и вёл на расстрел.

Происходили всё же такие случаи, когда смерть от пули была действительно спасением от мучений. Сколько же этих несчастных жертв убили большевики таким зверским образом, что от самого воспоминания об этом кровь стынет в жилах. Обычно около полуночи чекисты вели некоторое число заключённых в глубокий подвал. При слабом свете едва горящей лампы на стенах были видны потёки крови и следы человеческих мозгов, отвратительный запах гнили просто задерживает дыхание. Немного погодя входит комиссар в сопровождении нескольких солдат с обнажёнными саблями, на которых отчётливо видно запёкшуюся кровь и пучки человеческих волос. Комиссар вынимает список фамилий и среди присутствующих заключённых выкрикивает некоторых, после чего ставит их в шеренгу; остальные в стороне ждут своей очереди. По данному знаку палачи бросаются на беззащитные жертвы и начинают их рубить саблями. Свист сабель, ужасные крики и стоны убиваемых заглушает тарахтение специально для этой цели запущенного двигателя — немного погодя всё затихает. Комиссар, обращаясь к палачам, говорит:

— Ну, хлопцы, отдыхать, с остальными закончим позже.

По данному знаку чекисты в поспешности, как если бы убегали с места преступления, начинают тесниться к дверям, таща за собой свежие трупы. И снова всё как раньше, только терпкий запах крови, белеющие следы человеческих мозгов и красные медленно запекающиеся лужи свидетельствуют, что это был не сон, но страшная омерзительная действительность. Остальные узники в смертельной тиши ждут своей очереди, и каждая такая минута ожидания кажется вечностью. Внезапно стихает шум мотора, в подвал входит комиссар и отправляет под конвоем остальных, избежавших казни узников, в отдельные камеры.

На прощание комиссар обращается к своим жертвам с предостережением:

— Если не признаетесь в своей вине, совершённой против «священной революции», то Чека сделает с вами то самое, свидетелями чего вы только что были.

Этот род пытки назывался на большевистском языке «моральным воздействием».

Я также был обвинён в преступной поддержке контрреволюции. Однажды ночью вызвали меня и четырёх других заключённых и известили, что мы отправляемся в тюрьму, находящуюся на другом берегу Енисея. Под конвоем патруля, среди тёмной ночи, двинулись мы в дорогу. По приходу к реке, солдаты приказали нам отцепить лодку, а сами занялись изготовлением «самокруток» для курения. Этот момент решил нашу дальнейшую судьбу. В одно мгновение ока, как по команде, опрокинули мы патруль и, оглушив солдат несколькими ударами кулаков между глаз, кинулись в побег. Тёмная ночь облегчила нам задачу. Добравшись до какого-то забора, я перепрыгнул его в мгновение ока и влез в воду, между плотов, оставив только голову на поверхности реки. С другой стороны забора были слышны выстрелы, гомон беспорядочных голосов, крик и шум, вызываемый лихорадочной беготнёй солдат. Услышал также рапорт одного из красноармейцев, из которого узнал, что двоим моим товарищам удалось убежать, двоих, однако, к сожалению, убили. Переждав мгновение, выкарабкался я из воды и направился в сторону леса, а оттуда — в тайгу. Оказавшись в какой-то деревне, расположенной на опушке бора, я был спасён.

Благодаря дружеским отношениям с многочисленными охотниками, я был снабжён оружием и сухарями, и тотчас же отослан вглубь тайги. После трёх дней прятания, получил я через старого казака Григория записку от Лукасевича, из которой узнал, что Лукасевич ещё живёт в Ермаковской, но находится под надзором большевиков и намеревается вместе с Палюхом скрыться в тайге, чтобы потом вместе со мной бежать в Урянхай, а оттуда через Монголию на Восток.

Для совместного обсуждения плана побега, ночью я добрался до Ермаковской. Здесь я узнал, что в тайгу собираются ещё трое казаков, то есть братья В. Андрей и Семён, а также третий казак, Мишка, все отличные охотники и проводники. Братья В. искали в тайге укрытия от мобилизации, объявленной большевиками против генерала Врангеля.

Той же самой ночью, вооружённые карабинами, отправились мы в путь. По дороге заехали на хутор, где нам дали верховых лошадей. После раннего, но сытного обеда, обеспечили самыми необходимыми вещами, такими как плотничий инструмент и т. п., и отправили нас в дальнейшую дорогу. Ранним утром были мы на берегу реки Оки, которая берёт своё начало в Таскыле, протекает поперёк тайги и впадает под Минусинском в Енисей. Здесь встретились мы с Мишкой, который привёл двух коней, навьюченных сухарями и рыбачьей сетью. После внимательного осмотра коней и запасов, наш караван сформировался таким образом, что первым шёл Мишка, за ним Лукасевич и Палюх — каждый из них вёл по два коня. За ними Семён вёл троих верховых коней. Я с Андреем, находясь в самом конце, составляли что-то вроде арьергарда. Все участники путешествия были вооружены карабинами, топорами и ножами.