Я прождала на мгновение дольше, чем было нужно, и лишь потом бросилась следом за братом.

– Йозеф! – кричала я. – Зефф!

Весь Сновин-холл звенел, отражая эхом мои крики, когда я бежала по бальному залу за братом, но ответом мне было лишь испуганное птичье пение. Йозеф исчез, растворился, ушел под землю, и я не знала, как ему удалось убежать так быстро и так далеко. В спутанных виноградных лозах и переросших сорняках не осталось никаких следов, никакого свидетельства вторжения или бегства. Ничего – только сорванные лепестки маков, раскиданные под ногами, как капли крови.

– Зефф! – снова позвала я. – Зефф!

– Фройляйн? – Я резко обернулась и увидела, что позади меня стоит встревоженная Нина. – В порядке?

Последнее, что мне нужно было в тот момент – так это необходимость выносить чье-либо присутствие, сохранять на лице маску вежливости или спокойствия. Я не была ни вежлива, ни спокойна, во мне кипела и бурлила ярость из-за того, что я вынуждена держать перед ней лицо. Кто заметит? Кому какое дело? В худшем случае Нина вернулась бы к графу и графине и рассказала им, что я грубая, необщительная и нервная. Но все же я не хотела пугать ее своей чудовищностью и водоворотом чувств, грозившим поглотить не только меня, но и целый мир.

– Да, – сказала я, через силу улыбаясь. Уголки моих губ дернулись и скривились, и я почувствовала, что губы выглядят так, будто я вот-вот зарычу. – Все в порядке. Спасибо, Нина.

Судя по всему, экономку это не успокоило. Тревога на ее лице стала еще более явной.

– В порядке? – повторила она, затем что-то бегло произнесла на богемском, чего я не поняла, и сопроводила это жестами, которые мне было не под силу расшифровать.

– Да! – рявкнула я. – В порядке! Я в порядке.

Я почувствовала, как в глубине глаз скапливается давящий комок гнева и разочарования, как нарастает головная боль. Я устала держать на поводу дикую бестию, жившую внутри меня, и испытывала большой соблазн отпустить ее, спустить псов мании и безрассудства, но на ее лице отразилось странное сочувствие. Ее участия я хотела меньше всего и почувствовала как к горлу подступает тошнота.

– Идем, – позвала она. – Я тебе покажу.

– Я пойду лишь в том случае, если это касается моего брата, – резко ответила я. Пусть моих слов она не понимает, но по тону точно все поймет.

– Идем, – повторила Нина. Она говорила твердо, по-матерински, и я подчинилась.

Экономка отвела меня обратно в бальный зал и осторожно подобрала кусочки скрипки Йозефа, которую он швырнул на пол. Частичка меня – та часть, которая не затонула в глубинах ненависти к самой себе и отчаяния, – скорбела по утрате такого инструмента. Дело было не только в том, что это была прекрасная Del Gesu: она пережила и долгие годы, в течение которых ее носили, трепали и ею пользовались, и то, что папа постоянно закладывал ее герру Касселю с целью выручить деньги на выпивку. Экономка протянула мне скрипку, держа шейку в одной руке, а корпус в другой. Я покачала головой: я не знала, можно ли ее спасти.

Нина сурово взглянула на меня, как будто я тупица. Я почувствовала, что со мной обращается как с капризным ребенком женщина, которую я не знаю и которой ничем не обязана. Я вновь покачала головой, но она хмыкнула, взяла шейку сломанной скрипки и мягко сняла головку.

Орнаментальные головки встречались нечасто, и украшение конкретно этого инструмента было вырезано в форме женщины. Нина вложила украшение в мою ладонь, и я сжала фигуру пальцами. Рот женщины был открыт в бесконечной песне, но под определенным углом она выглядела так, будто кричит от радости… или от ужаса. С каждым прошедшим днем я узнавала все больше о том, что черта, разделяющая эти эмоции, тоньше, чем самая острая бритва.

– Спасибо, – прошептала я. Я сказала это скорее для того, чтобы побыстрее избавиться от Нины, нежели из искреннего чувства благодарности.

– В порядке? – повторила она.

Нет, я была не в порядке. Я не была уверена, что вообще когда-либо буду в порядке.

Экономка смотрела на меня с осторожностью, как будто я была хрупкой китайской пастушкой на краю полки. Я выдавила из себя еще одну улыбку, и на этот раз не потрудилась проглотить вырвавшееся из горла рычание. Она поняла намек и удалилась.

Я посмотрела через разбитые окна бального зала. Нужно было пойти вслед за братом. Нужно было попробовать его найти. Нужно было искать его до тех пор, пока в глазах не потемнеет, а горло не охрипнет. Потому что я боялась. За него и его. Того, что он мог сотворить. Со мной, но прежде всего с собой. Нужно было, нужно было…

Но я этого не сделала.

Я погрязла в зыбучих песках собственного разума, оживляя в памяти каждую ошибку, которую совершила по отношению к Йозефу. За одной оплошностью следовала другая, и очередная – длинная цепь по пути обратно в наше детство. Нужно было защитить его от папы. Нужно было понять, каким несчастным делают его наши ожидания. Нужно было привести его домой в Рощу гоблинов в тот самый момент, когда я поняла, что это его убивает.

Нужно было сказать ему, что он – подменыш.

Чем раньше, тем лучше. Правда о природе Йозефа была не моим секретом, чтобы хранить его, и все же я это делала. Я не хотела говорить ему, потому что… потому что в глубине души знала, что потеряю его. Он возненавидит меня за то, что я ему не сказала, и чем дольше я скрывала от него правду, тем больше он ненавидел меня за мой эгоизм. Я давно уже скрывала правду не ради блага Йозефа – а ради собственного спокойствия.

Беспокоилась ли я, что он убежит в Подземный мир? Знал ли он вообще, как это делается? Знала ли я, как это делается? Меня охватила внезапная, яростная, непостижимая злость. К Подземному миру. К Королю гоблинов. Ко всему странному, необычному и зловещему, что не давало мне покоя всю жизнь. Если бы я была нормальной, если бы я была обычной, ничего этого не случилось бы. Я бы не оказалась в ловушке в доме безумцев и мечтателей с преследующим меня дьявольским войском, потому что я бы не была Лизель. Не была бы мною.

Мне хотелось кричать и крушить все вокруг, как делают маленькие дети; руки чесались от сдерживаемого разочарования. В такие времена я обычно бежала к клавиру и выплескивала эмоции в клавиши, упиваясь какофонией диссонанса. Я шумела намеренно и целенаправленно, чтобы звуком излить свою варварскую, неукрощенную сущность в пустоту. Сейчас мне хотелось этого больше, чем когда-либо.

«Ваша музыка создает мост между мирами».

Я не делала этого с тех самых пор, как приехала в Сновин-холл. Не играла. Не сочиняла музыку. Какое-то время я считала, что мое молчание вызвано страхом возмездия, страхом перед тем, что моя сила может сотворить с материей мира. Но, возможно, моя сдержанность являлась лишь следствием нежелания. Мне так хотелось оставить эту часть себя позади. Часть, которая вошла в Подземный мир. Часть, которая вышла замуж – и любила – Короля гоблинов. Я была так сосредоточена на том, чтобы быть одинокой Элизабет, что не подумала о том, что значит быть цельной Элизабет.

А это означало принять свое прошлое так же, как и неопределенное будущее. Я была настолько полна решимости не погрязнуть в своем несчастье, что сделала себя одинокой. Я оттолкнула воспоминания, и чувства, и связь не только с Королем гоблинов, но и с собой. Я скорбела, но не позволяла себе горевать. Не позволяла себе чувствовать.

«Не думай. Чувствуй».

Решимость и стремление вернулись, а с ними пришло желание. Желание выразить себя, желание удовлетворения, саморазрушения. Я подошла к клавесину в галерее музыкантов и села на табурет. Клавиши были покрыты многолетним – за несколько десятилетий, возможно, – слоем пыли, но струны все еще были настроены. Я прошлась пальцами по клавишам, выжимая аккорды и фразы из струн и щипкового механизма. Соната Брачной ночи уже долгое время лежала незавершенная, потому что я не знала, чем закончилась история. Но теперь я поняла: я не знала этого потому, что не подпускала к себе свои собственные эмоции – к своей музыке, к Королю гоблинов, но прежде всего к себе самой.

Соната Брачной ночи была обо мне. О моих чувствах. Гнев, ярость, разочарование наполняли первую часть произведения. Страсть, нежность, привязанность и надежда – вторую часть.

Ненависть – третью.

Ненависть и отвращение к себе.

Я знала, что делать дальше. Играть. Сочинять. Вскрыть себе вены, позволив музыке излиться на клавиши.

Открыть завесу между мирами.

Мне следовало бояться. Мне следовало быть осторожной. Но я была ящиком Пандоры, заполненным отчаянием и безрассудством. Однажды открыв, меня уже невозможно было закрыть. Я беспокоилась обо всем и ни о чем и ничего не жаждала так страстно, как забвения. Если выпивка была пороком моего отца, то Король гоблинов и Подземный мир – моими пороками.

Я ждала призрачного стенания его скрипки.

Ждать пришлось недолго.

Через зеркало, через стекло, через завесу между мирами пробился высокий, тонкий голос поющих струн. Я позвала, и он откликнулся. В горле застряли рыдания – и от облегчения, и от страха. Мне хотелось услышать его, увидеть, прикоснуться к нему, обнять и никогда не выпускать из объятий, и мысль о том, что когда-нибудь я снова смогу это сделать, поглотила меня всю. Я ощущала вес этого освобождения до самых кончиков пальцев, запуская руки в клавиши инструмента.

С надеждой пришла неуверенность. Неуверенность или сожаление, поскольку вместе с появлением Короля гоблинов бальный зал наводнил пьянящий аромат хвои, льда и суглинка.

Барьер был тонок, но продолжал истончаться, пока не исчез вовсе.

Я подняла глаза от клавиатуры и увидела тысячи Лизель, сидящих за тысячью инструментов, которые смотрели на меня из разбитых зеркальных панелей в галерее музыкантов.

Из всех панелей, кроме одной.

– Будь, ты, со мной, – сказала я.

Эрлькёниг улыбнулся.

Юноша-аскет стоит передо мной, сжимая в руках скрипку. Любимые, знакомые глаза разного цвета излучают мягкость, и меня пронзает такое желание, что я думаю, что умру. Руки дрожат, когда я нажимаю на клавиши, не заботясь больше о том, какие ноты я выбираю и какие мелодии наигрывает Король гоблинов.

– Будь, ты, со мной, – повторяю я.

Он опускает скрипку и смычок. Музыка продолжается, непрерывное остинато, состоящее из да, пожалуйста, да, пожалуйста.

– Будь, ты, со мной, – повторяю я и встаю из-за клавесины.

Король гоблинов поднимает руку и нажимает на потрескавшееся стекло. Я подхожу к отражению и встречаюсь с ним ладонь к ладони, осколки серебра вонзаются мне в кожу. Я радостно встречаю боль, острый укол сожаления и страсти. Да, это забвение. Это и рай, и ад.

Наши пальцы обвиваются, когда мы проникаем сквозь завесу и пустоту. Его прикосновение холодное, сухое, но от него меня бросает в дрожь, которая пробирает меня до костей. Я притягиваю его к себе, и он не сопротивляется, переходя из отражения к реальности. Я раскрываю объятия, и он входит в них, принося с собой аромат спящей зелени, земли, корней, скал, и легкий, невероятный аромат персиков. Запах Подземного мира окружает меня, и я погружаюсь в лихорадочный сон. Бальный зал плывет и мерцает, мир отделяется от меня завесой воды и пламени, и я теряюсь.

– Забери меня, – шепчу я. – Забери меня обратно.

Глаза Короля гоблинов, один серый, другой зеленый, вспыхивают белым и синим, а зрачки сужаются и превращаются в крошечное черное пятно. Уголки его губ поднимаются, они близко – так близко – к моим губам.

Дыхание, вдох, поцелуй, и мы встречаемся.

По мне пробегает ледяная дрожь, холод разрезает тело пополам. Его пальцы оставляют на моей коже следы из инея, и я уже не знаю, от чего погибаю – от огня или от мороза. Чернильная темнота черными завитками поднимается по моим рукам и ногам, и я ощущаю на языке тошнотворно-сладкую горечь опиума – или крови. Прежде мне никогда не становилось от этого так больно, ни внутри, ни снаружи. Мне не следовало этого хотеть. Не следовало этого жаждать.

Но я хочу.

Meine Königin.

Он называет меня своей королевой, и я пью его слова, и они наполняют меня и снаружи, и изнутри. Руки Короля гоблинов находят швы моего платья, и я чувствую, как ленты моего корсета с треском развязываются и, замерзшие, падают на пол.

– Mein Herr, – со вздохом произношу я. Я возбуждена и напугана, я ликую и боюсь, а по щекам текут слезы. Я рыдаю и дрожу, но Король гоблинов сжимает меня еще крепче, как будто только он один может не позволить мне распасться.

– Нет, – шепчу я. – Разбей меня. Позволь мне распасться на части.

Накажи меня. Разрушь меня. Позволь мне пострадать от последствий того, что я жалкая и подлая. Я была уже не цельной Элизабет, а уничтоженной. В грубом прикосновении Короля гоблинов больше нет нежности, и оно оставляет меня в руинах. Я ненавидела себя достаточно сильно, чтобы оказаться стертой из существования и из памяти, и я сильнее прижимаюсь к его острым краям. Я не заслуживаю, чтобы меня помнили. Я не заслуживаю, чтобы меня любили.

Руки сами обвиваются вокруг моей шеи, клетка из костей как хомут, и он объявляет меня своей собственностью. Губы Короля гоблинов растягиваются в дикой ухмылке, кончики зубов сверкают в лучах света как волчьи клыки. Мне не следовало убегать из Подземного мира. Мне не следовало ранить брата. Мне не следовало обрекать мир на погибель. Да, пожалуйста, да. Я – грешница, злодейка, негодяйка. Я ничего не стою, я – самая презренная из женщин.

Голос Короля гоблинов изменился, в нем сквозит отчаянная настойчивость, которая только будоражит мою кровь. Я слышу, как мой пульс бьется везде – в ушах, горле, в запястьях, в груди и бедрах – беспрерывный ритм, отдающийся эхом в моем теле. Он задает темп нашей встрече, но я чувствую, как Король гоблинов на мгновение останавливается, нервничает, сопротивляется.

Треск и хруст то ли веток, то ли костей, и его пальцы сжимаются и скрючиваются. Слишком много суставов в пальцах Короля гоблинов, слишком мало цвета в его глазах. Я смотрю в эти глаза, один сине-белый, другой серо-зеленый, когда вижу, как у чудовища в моих объятиях появляется лицо мужчины.

Меня останавливает мольба в его голосе, а не опасность, затаившаяся в глазах, полных смерти и льда. Я держу их обоих, моего юношу-аскета и Владыку Зла, и они и являются одним целым, и не являются.

Эрлькёниг улыбается.

Король гоблинов кричит.

Я с криком отталкиваю его прочь, но я зажата в его объятиях – мои юбки разорваны в клочья, корсет спадает с плеч. Эрлькёниг смеется беззвучно, страшно, и у меня в ушах трещат перепонки под давлением этого смеха.

«Я поймал тебя, Королева гоблинов. Ты моя».

С чудовищным усилием мой юноша-аскет овладевает собой и выпускает меня из своих тисков.

«Иди! Беги!»

Он отступает назад, в окно между мирами, обратно в отражение, обратно в Подземный мир.

– Mein Herr! – кричу я, ударяя по разбитому зеркалу голыми кулаками. Мои ладони оставляют на стекле кровавые подтеки, но как бы я ни умоляла и ни просила, Король гоблинов не возвращается. Мои крики становятся такими же раздробленными, как панели в бальном зале, переломанными и преломленными в вывернутых вверх тормашками руинах моего разума.

«Беги», – и не остается ничего, кроме эха его шепота.