Мой брат не присоединился к нам за вечерней трапезой.

Я на это и не надеялась, но укол разочарования оказался таким же острым, как и в первый раз. Наш ужин прошел за вежливой беседой, но хозяева не могли скрыть своего любопытства в отношении Йозефа. Они задали несколько вопросов о мастерстве его игры на скрипке, о таланте, о музыкальной одаренности. Я понимала, что гении и виртуозы были чудесными и необыкновенными, но их интерес к способностям моего брата, а не к моим задел за живое раны, которым давно уже пора было зарубцеваться.

«Особенная Лизель. Избранная Лизель. Тебе всегда хотелось быть необыкновенной, и вот ты ею стала».

Холодное маслянистое чувство вины соседствовало внутри меня с возмущением и сожалением, и я обнаружила, что не хочу есть. Оставлять еду было высокомерно и невежливо, и я попробовала все блюда, которые Нина для нас приготовила, но не смогла насладиться ни одним из них. Меню было простым и сытным: сосиски и рагу, клецки в кремовом соусе, тушеная капуста и свежий хлеб. Знакомая еда. Удобная, привычная. Но все эти блюда тяжело усваивались моим желудком.

После ужина я вернулась в свои покои и обнаружила, что дверь между моей комнатой и комнатой Йозефа все еще закрыта. Я не знала, вернулся ли он уже ночевать или все еще где-то бродит. Я разделась и легла в постель, хотя было еще рано. Наша послеполуденная экскурсия в монастырь утомила меня, и мне захотелось отдохнуть.

Но уснуть я, как ни старалась, не могла. Тишина билась в моих ушах отсутствием звуков. Дома пение леса убаюкало бы меня своей симфонией и какофонией. В Вене непрестанный гул и ударный ритм человеческих жизней создавал басовую партию к стаккато моих дней. Но здесь, в Сновине, всюду было тихо. Это была пустая разновидность тишины. Когда-то я чувствовала, костным мозгом ощущала, спал Йозеф или не спал по ту сторону двери, окна, стены. Трос между нами, сотканный из нашей любви к музыке и волшебству, износился так сильно, что вместе нас связывала лишь тончайшая кровная нить.

Хотя и она нас не связывала.

Я повернулась в постели, плотно зажмурившись, как будто тем самым могла отогнать чувство вины.

В другие времена эта особенная предательская мысль о Йозефе проносилась по моему подлому разуму, и мое тело начинали раздирать ненависть и отвращение к себе. Но сегодня вечером я заставила себя исследовать это чувство. Заставила себя подумать о том, что это значило для меня – что мой брат не мой брат, а подменыш.

Подменыш. До того, как я спустилась в Подземный мир, я этому даже радовалась. Или гордилась. Или даже завидовала по тем самым разным причинам, по которым Йозеф завидовал мне теперь. Я лучше, чем кто-либо другой, понимала, как это больно, когда тебя не замечают. Разве я втайне не твердила себе, что талант моего брата отделил его от всех нас, остальных? Музыка была языком, на котором мы с ним оба разговаривали, но мне было больно понимать, что он не просто лучше меня, а что он помазан папой. Что мой брат не просто связан с миром мифов и волшебства, в который мы часто сбегали от реальности, а что по-настоящему принадлежит ему. Меня эта мысль опустошала.

Особенная. Избранная. Необычная. Йозеф сумел подобрать точные слова, и его обвинения ранили меня в самое сердце. Я плотнее свернулась в клубок и положила на лицо подушку, чтобы укрыться от последних лучей заходящего солнца.

Но с тех пор, как я ушла из Подземного мира, мое мнение о подменышах изменилось. Я помнила миловидных юношей, с которыми моя сестра и я танцевали на балу гоблинов, их приятные лица и загадочные глаза. Создание у озера, хитростью заставившее меня пересечь границу между мирами, сыграв на моей тоске по дому и страстном желании наслаждаться простыми удовольствиями смертной жизни. Лживый, хитрый, жестокий. Бесчеловечный.

Йозеф был бесчеловечным. Йозеф не был смертным. Йозеф был созданием, духом, тварью. Все мое существо съежилось при мысли о том, что мой брат – тварь. Если мой брат и не был человеком, то худо-бедно он был личностью. Он смеялся, плакал, сердился и гневался. Он размышлял и чувствовал то же самое, что и любой другой мальчик, юноша. Ну и что, что его кости и кровь имели нечеловеческую природу, а не мою.

И, тем не менее, это имело значение. Я подумала о ребенке, который должен был вырасти и превратиться в моего брата, о ребенке моих родителей, простых смертных. О том, чье имя и чью жизнь украл мой брат. Тот Йозеф был радостным, спокойным малышом, розовощеким и ясноглазым. Мой Йозеф страдал коликами, был болезненным младенцем, тяжелым и противным ребенком, которого я, несмотря ни на что, любила. Возможно, любила даже больше, чем мальчика одной со мной крови.

Мне следовало испытывать отвращение к самой себе. Я любила захватчика, вора, чудовище. Я крутила и вертела на пальце кольцо Короля гоблинов, чувствуя, как серебро мягко скользит по коже.

Возможно, я любила все чудовищное, потому что сама была чудовищем. Йозеф, Король гоблинов и я. В верхнем мире мы выглядели гротескными, слишком другими, слишком странными, слишком талантливыми, слишком… В нас всего было слишком.

Я лежала с закрытыми глазами, и в голове стали мелькать образы. Тени облаков, проползающие по красной плитке в солнечных пятнах. Монастырь, глядящий, опустив нос, в раскинувшуюся под ним долину. Имена монахов, высеченные в горных склонах, отголоски памяти в моей голове. Алые маки, с шепотом и вздохами выпрыгивающие из белого снега. Быстрее, быстрее и быстрее длинная спираль опускалась вниз, в лабиринт моего подсознания, но я все еще не могла уснуть, не могла расслабиться. Я ворочалась и вертелась, не в силах остановить водоворот, смерч, карусель мыслей, вылетающих из основной идеи: я должна сказать Йозефу правду.

Я пнула простынь, запутавшуюся вокруг ног, и, чтобы сдержать крик, крепко сжала кулаки и зубы. Ноты, музыкальные фразы и мелодии врезались мне в мозг, и я била ладонями по ушам, чтобы заглушить шум. Ярость и разочарование скрутили мне руки и ноги, и истерика созревала в моем теле и готовилась вырваться с воплем или рыданиями. Правда о природе моего брата была ловушкой, о которую можно было споткнуться в любой момент, и я бы предпочла запрыгнуть в нее сама, чем позволить ей захлопнуться над нашими шеями и разрушить наши отношения.

Я должна ему сказать.

Я должна сказать Кете.

Я резко открыла глаза. С трудом выбравшись из-под одеяла, я вытащила себя из постели, не в силах дольше лежать неподвижно, несмотря на усталость. Я стала бродить взад-вперед перед окнами своей комнаты. Впервые за долгое время мне захотелось играть. Мне захотелось сесть перед клавиром и выразить свои чувства через пальцы, через черно-белые клавиши, через мажор и минор.

Ваша музыка создает мост между мирами.

Я подумала о том вечере, когда мы играли «Эрлькёнига» для графа и графини. Аромат льда, хвои и темных лесных дебрей наполнил тесную, душную комнатку. Шепот моего имени через завесу. Вес кольца Короля гоблинов в моей ладони, когда я очнулась от сна. Внезапное желание играть не давало мне покоя, несмотря на Дикую Охоту, несмотря на барьер между мирами, несмотря на то, что совершенно неверно и бессмысленно было возвращаться к моему искусству в тот момент, когда это было наименее безопасно.

Мне не следует.

И все же.

Почему не следует?

Буря истерики, бушевавшая внутри меня, подхватила мое маниакальное раздражение, расширила свои границы и уже охватила Йозефа, мою сестру, графиню, весь мир. Я больше не была Королевой гоблинов, больше не была хозяйкой сферы, которая сжимается и гнется по моей воле. Я не могла порвать шторы. Я не могла разбить стоящий передо мной комод. Не могла сорвать с петель дверцы бельевого шкафа. Не могла голыми руками разбить оконные стекла. Сейчас я находилась в верхнем мире, и я не могла, не могла, не могла.

Снаружи сгущались сумерки, придавая небу оттенок индиго и сделав тени лилово-фиолетовыми. Я подошла к окнам в своей комнате и посмотрела на холмы позади поместья в направлении озера Лорелеи. Я увидела графиню, идущую к маковому полю: даже в темноте ее было легко узнать по неровной походке. Одна за другой на небе появились звезды, булавочные уколы света, посеребрившие мир. В такую ночь, как эта, мы с братом представили бы себе гоблинов и фей, повсюду сеющих хаос и несчастья на спящий мир. Какие-то очертания мелькали в лесу за границами поместья, и мое воображение разыгралось.

Пока из леса, неся скрипку, не вышла суровая фигура.

Йозеф.

Он стоял и смотрел на дом. Я не могла разглядеть черты его лица, но представила, что его взгляд обращен на второй этаж, что он видит меня в моей белой ночной рубашке, резко выделяющейся на черном фоне окна. Мы смотрели друг на друга – или не смотрели – несколько долгих мгновений. Наш первый момент единения с момента ссоры. Затем мой брат развернулся и пошел обратно к маковому полю и лесу.

Я почувствовала себя так, будто меня ударили.

«Хорошо, – подумала я. – Ты больше не на первом месте в моем сердце». Я ждала, что чувство вины вот-вот сожрет плоть с моих костей и выест меня внутри до пустоты, но этого не произошло. Я не чувствовала ничего, кроме измождения и смирения.

Я устала ждать, устала хотеть, надеяться и желать, чтобы мой брат обернулся и понял меня. Этот Йозеф любил меня, я в этом не сомневалась, но он, как и многие другие, считал меня чем-то само собой разумеющимся. Считал, что я примчусь к нему в Вену и спасу его. Что приведу домой. Что буду в его полном распоряжении. Мы с Франсуа все пытались и пытались собрать его по кусочкам после того, как он развалился, но чем больше мы пытались, тем больше кусочков не находили своего места.

Тогда я подумала о Кете. Однажды сестра сказала, что я как волчок, который неуправляемо вертится вокруг своей оси, и что малейшее колебание меня опрокинет. До того момента я не осознавала, как эгоистично поступила, возложив на ее плечи этот эмоциональный груз. Мне бы хотелось, чтобы Йозеф это сейчас увидел.

«Я устала держать твое сердце».

– Я возвращаю его, – прошептала я брату, потерявшемуся в тенях снаружи. – Я возвращаю тебе твое сердце.

Меня накрыла грусть. Вместо чувства вины, разочарования или ярости, по завершении бурной истерики я не ощущала ничего, кроме меланхолии. Мания и меланхолия, мои демоны-близнецы. С грустью пришла усталость, глубокое и неизменное чувство изнеможения. Я забралась обратно в постель.

– Я возвращаю тебе твое сердце, – сказала я в темноту. – И желаю, чтобы ты отдал мне свое.

В Сновин-холле были привидения.

Не такие, как обычно, – призраки, эльфы, духи. Йозеф знал, как очистить дом от призраков с помощью колокольчиков и святой воды. Он знал, как задобрить кобольдов и хёдекена, предложив им молоко и хлеб, как защитить свое жилище от невидимых сил мира солью и молитвами. Но чего он не умел – так это изгонять демонов из своей головы.

Многоголосый шепот доносился из каждого угла поместья, достигал его слуха и не давал спать. После того, как все просыпались, он отправлялся гулять по холмам, играл на скрипке в лесу, где его никто не мог услышать. Игра не заглушала беззвучное бормотание в его голове, но он, по крайней мере, забывался в строгом, нудном повторении нот. Он проигрывал одну за другой все пьесы, какие только мог вспомнить, и даже те, что вспомнить не мог, – по одному, по два, по три раза. Первый раз он играл для того, чтобы выразить чувства: смычок был то плавным и томным, то резким и настойчивым. Второй раз он играл для точности: отрабатывал четкие движения пальцев и безукоризненное чувство ритма. Третий раз играл от отчаяния: музыка была последним прибежищем его расползающегося разума. Проиграв весь свой репертуар несколько раз подряд, Йозеф возвращался к упражнениям. Гаммам. Отработке ритма и темпа.

Но ничего не помогало.

Закрыв глаза, он по-прежнему видел лицо сестры – каким оно стало после того, как он назвал ее Королевой гоблинов. Это прозвучало не ласково, а осуждающе. Он все еще видел, как слова словно стрела пронзили ее ребра, и выражение ужаса, боли и предательства на ее лице одновременно и потрясли, и успокоили его. Они оба ушли далеко от дома и оба изменились: его сестра стала женщиной, а он – дрожащей развалиной. У Лизель был Эрлькёниг, а у Йозефа был маэстро Антониус, хотя должно было быть наоборот. Его сестра была рождена для славы, признания и всеобщего поклонения. Он был рожден для Рощи гоблинов.

Когда спустилась ночь, Йозеф направился обратно к поместью. Он устал, от измождения у него под глазами и на щеках появились черно-синие впадины. Ему хотелось уснуть, опустить голову на подушку, забыть полные упрека карие глаза Лизель. Его первое воспоминание – это глаза сестры над краем его люльки, огромные, сияющие и полные любви. Из раннего детства он больше почти ничего не помнил. Рядом была Лизель, всегда Лизель, и с ней он чувствовал себя в безопасности. Но он не мог простить сестре того, что ее не было рядом, когда он нуждался в ней больше всего. Что она отправила его прочь, хотя каждая клеточка его существа умоляла о том, чтобы остаться.

Вернувшись, наконец, на земли Сновин-холла, Йозеф поднял глаза и посмотрел на окно второго этажа, где, как он знал, спала его сестра. К своему удивлению, он увидел ее, стоящую на фоне темной комнаты в белой ночной сорочке и очень похожую на привидение. Резкая боль пронзила его тело, скрутив внутренности в узел противоречивых чувств – чувства вины, обиды, ненависти и любви. Глядя на нее, он испытывал бесконечную, беспрерывную боль, и ему хотелось пустить себе кровь, чтобы стало легче. Приложить к телу сотни пиявок, чтобы избавиться от дурной крови и дурных мыслей.

Он отвернулся.

Вдали он различил прихрамывавшую фигуру графини. В кромешной тьме ее тропу освещали только звезды, но женщина шагала энергично и решительно. Возможно, она знала дорогу назубок. Слабая волна любопытства затрепетала у него в груди, такая незаметная, что он с легкостью не обратил бы на нее внимания, если бы не один нюанс:

Она следовала за шепотом.

Беззвучный шепот обычно четче всего доносился со стороны макового поля, и Йозеф подумал, что графиня, должно быть, тоже слышит пульсирующие вздохи – будто бриз колышет траву. «Безымянный, – твердили они. – Захватчик».

Йозеф всегда игнорировал этот шепот, как игнорировал многие вещи, прогоняя свои эмоции. Так он поступил, отвернувшись от Франсуа. Ложась спать, он порой видел не полные упрека глаза Лизель, но губы своего возлюбленного. За свою жизнь Франсуа научился мастерски носить маску безмятежного спокойствия, и она стала его оружием в мире, враждебно настроенном к людям его цвета кожи, но Йозеф знал, где искать брешь в этой маске. Настоящие чувства скапливались в уголках его рта, плотно сжатого от ярости или искривленного от грусти. Чувства сестры и возлюбленного давили на Йозефа своей тяжестью, и он устал тащить на себе их бремя. Шепот был очередным грузом, который ему предстояло на себя взвалить.

Но этим вечером он решил последовать за голосами. За графиней. Он мягко ступал по высохшей траве и сломанным веткам и не заметил, как алые лепестки маков увядают и умирают после того, как по ним проходит графиня. И как рядом с ней смолкает шепот.

Лишь когда графиня обернулась и посмотрела на него, Йозеф понял, что все это время она знала, что он идет за ней.

– Здравствуйте, Йозеф, – мягко произнесла она.

Ее голос затерялся среди шипящего бриза, а маки бормотали: «беги, беги, беги». Но Йозеф не убежал.

– Здравствуйте, мадам, – ответил он. После долгого молчания его голос поверх шепота прозвучал хрипло, но твердо.

Зеленые глаза графини сверкнули в темноте.

– Вы не играете?

Он знал, что она говорит о его скрипке.

– А вы не слышите?

Она склонила голову набок. В тусклом свете свечей, льющемся из окон, Йозеф видел, как ее губы шевелятся, произнося слова, но они потонули в какофонии безмолвных предостережений. «Берегись, берегись, берегись!»

– Простите, – сказал он. – Боюсь, я не совсем понимаю.

Она лишь улыбнулась, наклонилась, сорвала цветок, и Йозеф вздрогнув, услышав беззвучный болезненный крик.

– Вам известно, почему символом дома Прохазки является мак? – спросила она.

Он не ответил.

– Говорят, – продолжала графиня, – что Ярослав Прохазка основал свое имение на месте великого сражения, где погибло множество солдат, напитавших землю своей кровью. – Она поднесла лепестки к носу, и хотя Йозеф знал, что эти цветы не пахнут, ему почудилось, что он уловил в воздухе легкий аромат меди. – Дом было построен в память об их жертве, а это поле маков посажено для того, чтобы увековечить их уход.

Йозеф взглянул на сморщенные и высохшие лепестки у ее ног, черные и хрупкие.

– Как бы я ни старалась, я так и не нашла здесь никаких признаков сражения, – призналась графиня. – Но это не означает, что здесь не проливалась кровь.

«Берегись, безымянный, берегись».

– Что вы имеете в виду? – Йозеф точно не знал, кому задает вопрос – графине или макам.

– Моя семья берет начало от старинного рода палачей, – сказала она. – Несмотря на свою сверхъестественную родословную, я не могу похвастать благородным происхождением. Мой отец был палачом, а мать – модной французской шлюхой. Как низко пали потомки первой Королевы гоблинов. От невесты Эрлькёнига до сапожников и портных, палачей и булочников. Но Сновин, – она глубоко вдохнула в себя аромат цветка без запаха, – был местом, куда мы всегда возвращались.

– Почему? – спросил Йозеф.

– Знаете ли вы, что наследником первой Королевы гоблинов всегда является незнакомец? – Рассмеялась она. – Иностранцы, простолюдины, люди скромного происхождения. Однако мы здесь потому, что это место пропитано кровью невинных, и Королева гоблинов в конечном счете была палачом.

«Беги, безымянный, беги».

– Какие невероятные маки, – заметила графиня. – Цветут в конце зимы. Это место изобилует магией, а легенды гласят, что цветок – это все, что остается от душ украденных.

– Украденных кем? – Страх и холод начали просачиваться в Йозефа сквозь онемевшие члены.

– Дикой Охотой. – Даже в темноте зеленые глаза пронзали его. – Убитые мертвы, а заколдованные в западне.

Он опустил глаза и посмотрел себе под ноги, на лепестки маков, прилипшие к его ботинкам как капли крови.

– Они что – защищают нас? От Охоты, я имею в виду.

– Дьявольское войско нельзя умилостивить ничем, кроме жертвы, – мягко пояснила графиня. – Это древняя сделка, которой мы связаны. Жизнь за жизнь. Наши жизни. Наше существование.

Йозеф нахмурился.

– Жертва?

Графиня ответила не сразу, вместо этого она опустилась на колени и сорвала еще один цветок. Он тут же поник в ее руке и завял, став фиолетово-черным. Она поднялась, шагнула вперед и заткнула его себе за ухо.

– Подарки Эрлькёнига нельзя принимать легко. Но фрукты, как и все вознаграждения, нужно срывать созревшими, во время сбора урожая.

Не было никакого ответа – только стон ветра сквозь деревья.

– Отправляйтесь спать, Йозеф, – ласково сказала графиня. – До весны осталось недолго.

Он послушался, развернулся и, как зачарованный, побрел обратно в Сновин-холл. Тьма сгустилась, затем просветлело. Небо за холмами сменило цвет с самого плотного лилового на блекло-лавандовый, и тени отступили. Йозеф забрался в постель и стал смотреть, как звезды гаснут одна за другой, улетая из ночи, как светлячки. Силуэты обретали текстуру и форму, детали становились более четкими и яркими, и мир, спокойно расшевелившись, проснулся, приветствуя новый день. И только когда первый рассветный луч коснулся кровати Йозефа, он вспомнил, что урожай собирают по осени, в то время как весна – время посадок. Все было наоборот, шиворот-навыворот в этом странном и неожиданном месте, и, погружаясь, наконец, в сон, он подумал, что так и не заметил, в какой момент шепот умолк.

Люди говорили, что в лесах бродят призраки волков.

Рассказы стали распространяться из города в город – истории о том, как кого-то обнаружили тут, кого-то повстречали там. Свежие пироги исчезали в мгновение ока, стоило их выложить на подоконник, чтобы остудить; запасы зерна целиком пропадали, животные на фермах жалобно кричали. Не было и двух схожих описаний призраков: одни говорили, что это мальчики-призраки, другие настаивали на том, что это волчата, которые ходят на задних лапах. Пожилые люди, пережившие много зим, говорили о кобольдах и духах, интриганах и ворах. Паучьи пальцы и черные, как спинки жуков, глаза.

Гоблины.

Несмотря на столь разные показания, во всех рассказах присутствовала одна неизменная деталь: кем бы ни были эти волки-призраки, там, где они ступали, расцветали красные маки.

«Невозможно, – говорили философы. – Это противоречит законам природы».

Но не заметить этого было нельзя.

Все началось в коровниках и конюшнях сельских фермеров. Распахнутые двери, следы в грязи и навозе, испуганное блеяние и мычание, отпечатки тел на сене. Первый фермер, увидевший призраков, проснулся до рассвета, чтобы подоить корову, и увидел, как из коровника выскользнули две тени. Думая, что это воры, он погнался за ними, но они исчезли с последними остатками звездного света, не оставив после себя никаких следов, кроме горсти алых маков.

Это потянулось от фермы к ферме, из города в город: маки начали прорастать в самых необычных местах – на сеновале, между булыжниками на мостовой, вокруг коньков крыши. Каждое появление цветка сопровождалось жутким рассказом о призрачных фигурах и страшных ночных злодеяниях. Запертые кладовые, из которых исчезали запасы копченого мяса на полгода. Мебель, полностью переставленная, без единого звука в кромешной темноте. Гнетущий шикающий звук, звук голых веток, трущихся друг о друга на ветру.

По мере того как маки стали простираться все дальше на юг и на запад, описания злоумышленников становились все более схожими.

«Мальчишки, – соглашались все. – Два мальчика-призрака».

Их всегда было двое, по крайней мере, так говорилось в рассказах. Один выше, другой ниже, один черный как ночь, другой белый как снег. Кто-то утверждал, что это духи двух детей, убитых родителями для жертвоприношения в пользу хорошего урожая, другие говорили, что это вовсе не люди, а подменыши, сбежавшие из царства фей и ищущие свой дом.

По мере того как дни становились длиннее, а ночи – теплее, маков стало появляться все меньше. Легенды о цветах менялись в зависимости от местности, и теперь в удаленных деревнях говорили одно, а в процветающих городах – другое.

«Не мертвые мальчики, – говорили люди. – Живые».

Двое детей, один старше, другой младше. Сироты. У одного волосы чернее сажи, у другого зрачки бледные, как вода. Загнанный вид, исхудавшие лица, глубоко запавшие глаза. Никто не знал, откуда они пришли, поскольку они не говорили на языке, который был бы понятен жителям.

«Отведите их в аббатство, – сказали люди. – Монахи разберутся».

Образованные братья аббатства были учеными, философами, музыкантами и художниками родом со всего света. Действительно, хормейстер владел их языком и понял, что мальчики в поисках безопасного места прошли долгий путь. Но чего хормейстер не понял, так это того, что с мальчиками он общался не на человеческом языке, а на языке музыки.

«Добро пожаловать, дети, – сказал хормейстер. – Отдыхайте и располагайтесь, поскольку теперь вы в руках Господа. Рука Провидения привела вас к нашему порогу».

Vlček шел по лесным волчьим тропам к монастырю, но на самом деле его влекли к себе звуки пения на воскресных службах. Мальчик не знал слов для обозначения мелодии, гармонии или контрапункта, но он хотел их узнать. В моменты редкого отдыха, когда их дыхание замедлялось после бега, и они укладывались спать, Махье слушал, как Vlček в лесу сам себе напевает колыбельные. Только в эти моменты Махье вообще слышал, как мальчик-волчонок использует свой голос, и тогда Верный Махье раз и навсегда решил, что будет учиться музыке, чтобы общаться со своим другом.

Когда хормейстер спросил у мальчиков, как их зовут, ответил только один.

– Я Махье, – произнес старший.

Монах взглянул на младшего ребенка.

– А как зовут его?

Vlček ничего не ответил, только смотрел на хормейстера своим пронзительным, тревожным взглядом разноцветных глаз.

– Он… он еще не называл мне своего имени, – сказал Махье. Глаза Vlček потеплели, и по его лицу пробежала тень улыбки.

– Это дитя умеет говорить?

Мальчики переглянулись.

– Да, – сказал Махье. – На языке деревьев, птиц и лесных тварей.

– Но говорит ли он на языке Человека?

Махье не ответил.

– Тогда будем звать его Себастьяном, – постановил хормейстер. – Это наш покровитель, святой, исцеливший немую Зою Римскую. Возможно, такое же чудо произойдет и с этим ребенком.

Vlček оскалился.

Позднее в тот же вечер, когда монах привел мальчиков в их новое жилище, Махье повернулся и прошептал в темноте мальчику-волчонку:

– Говори, друг, – сказал он. – Ты понимаешь мои слова, и я слышал, как ты пользуешься своим голосом. Почему ты отказываешься отвечать по-хорошему?

Прошло много времени, прежде чем Vlček ответил. Поначалу он сморщил губы и свернул язык, как будто молча перекатывал во рту звуки, слоги, ноты и имена.

– Мое имя не Себастьян. И пока они не окликнут меня по имени и не позовут домой, я не буду им отвечать.

Махье помолчал.

– Но каково твое имя?

Последовавшая тишина была пропитана болью.

– У меня нет имени.

– Тогда как кто-то может позвать тебя домой?

Мальчик долго не отвечал.

– Никто не дал мне дома.

– Тебя привели сюда волчьи тропы, – сказал Махье. – Если монастырь не твой дом, а Себастьян не твое имя, тогда где твой дом и каково твое имя?

– Волчьи тропы, – пробормотал Vlček. – Мой дом и мое имя находятся в самом конце этих троп. А здесь еще не конец.

Махье был озадачен.

– Что такое конец?

Мальчик не отвечал так долго, что Махье решил, что он уснул. Затем он произнес таким низким голосом, как будто это говорил вовсе не Vlček.

– Не знаю, – пробормотал он. – Не знаю.