– Расскажите мне о вашем брате, – попросила графиня.

День выдался мягким для поздней зимы, и мы с графиней устроили пикник на воздухе. Уже четвертый день подряд Йозеф не присоединялся к остальным домочадцам во время еды. Любой. Завтрак, обед, чай, ужин – Йозеф пропускал все. И только крошки на его подносе за дверью каждое утро успокаивали меня, подтверждая, что он хотя бы что-то ел.

– Йозеф? – Я удивилась, что она спросила о нем, а затем с опозданием отругала себя за эгоистичность и самовлюбленность. Он был еще одним гостем – заключенным – супругов Прохазка.

Графиня кивнула, намазывая на булку сливочное масло.

– Я его почти не видела с тех пор, как мы приехали, хотя и слышала, как он играет на скрипке. Изысканно. У вашего брата необыкновенный талант.

Я вздрогнула. Наши пути не пересекались после ссоры в тот первый вечер, когда мы прибыли в Сновин-холл, но время от времени я замечала Йозефа на территории поместья со скрипкой, погруженного в свои мысли. С его музыкой я сталкивалась гораздо чаще, чем с его физической оболочкой: высокий, сладкий голос его инструмента часто пел в заброшенных холлах и коридорах поместья.

– Да, – ничего не выражающим тоном произнесла я. – Это так.

Хозяйка искоса посмотрела на меня.

– И как он? Я понимаю, что все это, – она указала на Сновин-холл, на поместье, на Подземный мир, – стало тяжелым опытом для вас обоих.

Порой я ненавидела ее зеленые глаза, которые смотрели то с осуждением, то с сочувствием. Я по-прежнему ей не доверяла, но бывали моменты, когда мне хотелось ей открыться. Бывали моменты, когда я чувствовала себя такой одинокой и мне так хотелось иметь подругу, наперсницу, что я была почти готова прогнать все свои подозрения и принять ее в свою жизнь. Я была так изолирована и лишена всего и всех, кого знала и любила, – мамы и Констанцы, Кете и Франсуа, и Йозефа, особенно Йозефа, – что я ничего не могла с собой поделать и ощущала соблазн принять ее поддержку, опереться на нее так же, как она опиралась на свою трость.

– Я… я не знаю, – сказала я. – Йозеф и я… мы поссорились.

Я ненавидела себя за то, что призналась ей, но чувствовала при этом и определенное облегчение.

– Из-за вашего прошлого в роли Королевы гоблинов? – мягко спросила графиня.

Я удивилась.

– Как вы?..

Она рассмеялась.

– О, дитя, – сказала она. – Всегда будут находиться те, кто завидует нашему дару. Прикосновению к нам Подземного мира. Я обожаю Отто, но не могу делать вид, что он женился на мне исключительно по любви.

Я принялась за еду. Ревность Йозефа к моей связи с Королем гоблинов была гнойной раной между нами, но это не было единственное ранение, разъедавшее наши отношения. Мой брат больше остальных имел право на Подземный мир и его магию. Он был создан из этой магии, хотя и не знал об этом. Хотя я не хотела, чтобы он об этом узнал. Я боялась того, что может сотворить это знание с ним. С нами.

– Как… как вы с этим справляетесь? – спросила я.

Графиня выдержала паузу.

– С чем?

– С одиночеством. – Я не осмеливалась на нее взглянуть.

Прошло много времени, прежде чем она ответила. Я чувствовала на своем лице эти глаза, острые и ищущие, и не знала, что делать – избегать ее сочувствия или радоваться ему.

– У вас есть судьба, – наконец, произнесла она. – И я не стану врать и говорить, что путь будет легок. В живой памяти больше нет никого, кто бы сделал то, что сделали вы: вышел из Подземного мира и жил дальше. Даже я, последний потомок первой Королевы гоблинов, не знаю, что это такое.

В горле застыл ком, я не могла даже сглотнуть. Я одна. Я всегда буду одна.

– Но если бы ваш брат любил вас по-настоящему, он бы понял, – мягко сказала графиня. – Так или иначе, Подземный мир коснулся каждого из вас.

Я напряглась, и где-то в глубине раздались тревожные звоночки. Правда об истинной природе моего брата, о том, что он – подменыш, была тайной, которой я не делилась ни с кем, даже с тем, кто больше всех заслуживал ее услышать.

– Что вы имеете в виду?

Она склонила голову набок и загадочно улыбнулась.

– Он необычайно одарен в музыкальном плане. Говорят, что искусство и гений – плоды Подземного мира. В конце концов, мы ведь принадлежим Эрлькёнигу.

Мои плечи расслабились.

– Понимаю, – сказала я и прикусила губу. – Но достаточно ли этого?

– Для вас или для него? – В ее глазах загорелся хитрый огонек.

– Для нас обоих, – ответила я. – Ревность может быть ядом.

Я должна была знать. Я завидовала брату всю жизнь.

– Только вы и он можете сказать, – ответила она мягким голосом. – Для кого-то любовь преодолевает ревность. У кого-то ревность и зависть берут верх над любовью. Кто вы и кто он – это вопрос, на который можете найти ответ только вы вдвоем.

Я посмотрела вниз на недоеденную, искромсанную булку в моих руках.

– Идемте, – немного погодя сказала графиня, стряхивая крошки с рук и с юбок. – Давайте прокатимся.

– Прокатимся? – Я посмотрела, как она складывает посуду и остатки завтрака обратно в корзину для пикников. – Куда?

– Куда езжу я, когда мне становится себя жаль. – Она нежно улыбнулась, и на ее лице я прочла и сочувствие, и понимание. – А теперь помогите мне подняться, дитя, и я позову Конрада, чтобы он привел лошадей.

Я не ездила верхом, но, по словам графини, добраться до монастыря было проще всего на лошади.

– Монастыря? – удивленно спросила я. Я помнила, как брат при въезде в долину указал на выгоревшее здание. – Но я думала, он разрушен.

– Был разрушен, – сказала графиня. – Но руины до сих пор прочные, и оттуда открывается один из лучших видов на долину.

– Там… безопасно? – Я имела в виду не руины.

– Охота? – спросила графиня, разгадав мои опасения. Я кивнула. – Да, до тех пор, пока ты со мной.

– Почему?

– Потому что, – сказала она, и ее зеленые глаза вспыхнули. – В моей родословной заключена Древняя защита. – Она перевела взгляд на Конрада, который вел нам лошадей. – Из-за того, что сделала моя праматерь, уходя.

Я нахмурилась.

– Но меня Охота все еще преследует. Как она избежала кары?

Этот вопрос сжигал мое сердце как горящий уголек с тех самых пор, как я впервые узнала о храброй деве. С тех пор, как увидела галерею картин с изображением предыдущих невест в лавке портного в Подземном мире, где наряд на вешалке оставался единственным доказательством их существования. Я получила историю и имя каждой из них: Магдалена, Мария Эммануэль, Беттина, Франциска, Лайк, Хильдегард, Вальбурга. Женщины, отправившиеся на смерть по самым разным причинам: ими двигало отчаяние, удовольствие, заблуждение, тяга к приключениям. Но имя самой первой невесты – храброй девы – было вычеркнуто из памяти гоблинов, ее наследие предано забвению и запрещено Древними законами. Как ей удалось убежать… навсегда?

– Всему свое время, дорогая, – сказала графиня. – А теперь позволь Конраду помочь тебе сесть в седло. Это хорошая девочка.

Я взглянула на лошадей со страхом и подозрением. Хотя в конюшнях нашей гостиницы мы держали лошадей, я еще ни разу не ездила верхом. Графиня заверила меня, что она и сама плохая наездница и что бояться нечего, потому что мы лишь потихоньку поднимемся по склонам к пункту нашего назначения.

Четверть часа спустя меня бережно усадили на белую кобылу по прозвищу Весна.

– Названа в честь богини весны, – сказала графиня, сидя верхом на сером мерине и гладя Весну по крупу. Несмотря на свои заявления о том, что она – неумелая наездница, графиня сидела верхом с легкостью человека благородного происхождения. Верховая езда была для нее удовольствием, а не обязанностью, не трудом, и она пустилась бойкой рысью, позволяя мне и Весне следовать за ней по мере наших сил. Я бы предпочла сидеть в седле по-мужски, как графиня, но на Весне было женское седло. Я что было мочи вцепилась в поводья, трясясь на горных тропах, ведущих к монастырю Сновина.

– Красиво, не правда ли? – выдохнула графиня, как только мы достигли вершины. Ее щеки раскраснелись от холода и утренней нагрузки, глаза сияли. Когда она сидела верхом, у нее было четыре здоровых ноги, и я видела, как окрыляет ее свобода. Я же почти не чувствовала рук от стужи и мертвой хватки, которой цеплялась за поводья последние полтора часа.

– Да, очень, – пропищала я. Горло стиснула тревога. Я держалась лишь благодаря молитве и крепким мышцам, но понемногу мое тело расслабилось, и я смогла насладиться открывшимся передо мной видом.

Моя хозяйка была права: открывшаяся перед нами картина была прекрасна. Близкое расстояние позволило мне разглядеть, что монастырь построен из золотистого камня, который все еще блестел, несмотря на разрушающее воздействие времени, и с нашей высокой точки обзора мы видели перспективу на многие мили вокруг. Я впервые заметила ближайший город Новый Сновин и его здания с крышами из красной черепицы, ярко горевшими в лучах послеполуденного солнца, как маки на поле. Графиня объяснила, что город уже давно перенесли с его изначального местоположения из-за чумы и голода. И правда, по пути к монастырю мы проехали мимо останков нескольких старых домов и коттеджей. Вот почему Сновин-холл выглядел таким изолированным: окружавший его город был заброшен многие годы назад.

Через проржавевшие железные ворота мы въехали в большой каменный внутренний двор, очень похожий на деревенскую площадь.

– Прежде чем стать монастырем, это был замок, – сказала графиня. – Это та самая крепость, что изображена на гербе моего супруга. Но когда войны прекратились и Прохазки в наступившем мире достигли процветания, они построили Сновин-холл в качестве родового гнезда. Здесь можно оставить лошадей, – объявила она, когда мы подъехали к обугленным и полуразрушенным конюшням.

– Это не опасно? – спросила я, глядя на сгнившие деревянные балки.

– В таком состоянии он простоял триста лет, так что еще три часа, по крайней мере, точно простоит. А теперь, будьте добры, помогите мне спешиться, – велела она.

Я едва знала, как мне самой слезть с лошади, не упав при этом на землю, но каким-то образом мне удалось это сделать и не размозжить себе череп. Я уже направилась, чтобы помочь спешиться графине, но она, несмотря на изуродованную стопу, оказалась куда проворнее меня.

– Отто не нравится, когда я приезжаю сюда одна, – призналась она. – Он думает, что я не достаточно осторожно хожу, – криво улыбнувшись, добавила графиня. – Но мне здесь, наверху, очень нравится. Это место обладает особым очарованием; какая-то темная, постыдная сторона моего существа возбуждается при виде красоты увядания и смерти.

Гуляя рука об руку с графиней, я поняла, что она имела в виду. Утверждение, что увядание и смерть красивы, могло бы показаться глупым и ненормальным, но во мне оно нашло живой отклик, поскольку и я разглядела в них настоящую романтику. Я думала о том, как листья Рощи гоблинов разлагаются в перегной, растворяются в почве, превращаясь в богатую, плодородную землю, которая сразу же даст жизнь, как только ее коснутся солнечные лучи и капли дождя. Я подумала о Сновин-холле, о том, как его былое величие медленно разрушается и превращается в руины, которые жаждет заполучить земля. Различие между печалью и меланхолией подобно острию бритвы, отделяющему эстетическое удовольствие от эмоционального опустошения.

И снова я ощутила на своем лице взгляд зеленых глаз.

– Я всегда знала, что вы – одна из нас, – промолвила она с улыбкой. – Те из нас, кто является собственностью Эрлькёнига, знают, что все мы, в конце концов, возвращаемся в объятия Подземного мира.

В конце концов, мы все возвращаемся. Я подумала о Йозефе и задрожала.

– Но я думала, что вы – она – первая Королева гоблинов – сбежала. Что она свободна и чиста.

Мы переступили через порог и вошли в колоннаду, окружавшую бывший сад или лужайку. Теперь она заросла сорняками и дикими цветами, удивительно зелеными несмотря на прикрывавшую их легкую снежную порошу. Мне было интересно, куда же ведет меня графиня.

– Самый лучший вид – с юго-восточной башни, – сказала она, как будто прочитав мои мысли. Мы пробирались через упавшие обломки. – Никто не является свободным и чистым, – мягко сказала она. – Только не с Древними законами.

Я нахмурилась.

– Тогда как же она это сделала? Как смогла уйти? – Мы прошли через колоннаду и дверь в основании башни и стали подниматься по узкой спиралевидной лестнице.

Ее лицо помрачнело.

– Когда моя праматерь ушла из Подземного мира, Дикая Охота преследовала ее через холмы и долины, тут и там. Но она могла бы избежать их и остаться незамеченной, если бы согласилась просто уйти. В конце концов, жизнь за жизнь: Эрлькёниг просто нашел бы себе другую невесту.

Другую невесту. Ревность в моей душе сменилась печалью, затем надеждой.

– А почему он не нашел?

Графиня улыбнулась.

– Он любил ее. И не хотел другую. Древние законы наказали его за любовь.

У меня в груди все сжалось. Я вспомнила видение, посетившее меня, когда я уезжала из Вены, когда супруги Прохазка накачали меня наркотиками и я очнулась с кольцом Короля гоблинов в руке. Темнота, ползущая по его коже, выгоревшие, бледные глаза, вырастающие из волос рога, измученные, длинные, многосуставные пальцы.

«Завет нарушен. Она уничтожает нас. Уничтожает его».

– Тогда что произошло? – спросила я.

– Она вернулась в Подземный мир.

– Что? – Такого поворота сюжета я никак не ожидала. – Почему?

– В имени заключена сила, – сказала графиня. – Она нашла его имя. Его истинное имя, имя, которое было ему дано, когда он стал Эрлькёнигом. Он поместил его внутри ее сердца, чтобы частичка его продолжала жить, пока ее сердце бьется, а легкие дышат. Его имя было ключом, который вскрыл ее оковы, и так они вместе вошли в верхний мир.

Мое дыхание участилось, пульс забился как бешеный и запорхал от радости, страха, ликования и немалого напряжения.

– Как? – прошептала я. – Как она нашла его имя?

– Она вырезала свое сердце и положила его, обнаженное, перед собой.

Я не знала точно, использовала ли графиня поэтический образ или говорила сущую правду. Выражение ее лица ничего не выдавало, и я подавила в себе желание прикоснуться к кольцу Короля гоблинов.

«Я бы бродил по миру и играл, пока кто-нибудь не окликнул бы меня по имени и не позвал домой». Мое горло сжалось, и накопившиеся слезы норовили прорваться наружу. Мой юноша-аскет, запертый в Подземном мире, которого медленно уничтожают – наказывают – за грех, который заключается в том, что он любит меня больше Древних законов. Если бы я сумела найти его имя, я бы его освободила… но это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Жизнь за жизнь. Тогда кем стал Эрлькёниг после того, как первая невеста была освобождена? И как?

– Ах, вот мы и здесь, – сказала графиня.

Мы достигли верха лестницы, и пространство вокруг нас расширилось в длинный высокий коридор. Очевидно, огонь почти не коснулся этой части монастыря. Пол был выложен мрамором, а стены украшены желтой шелковой парчой. Двери в монашеские кельи были обшиты дорогим темным деревом, а между ними стояли оставшиеся нетронутыми фарфоровые статуи Христа и несколько картин.

– Из этой комнаты самый лучший вид, – сказала графиня, открывая дверь в конце коридора. – Я завидую братьям, которые жили здесь.

Комната была маленькой и темной, с крошечным оконцем, вырезанным в нескольких футах над головой в толстой внешней каменной стене башни. Прежде окно было закрыто стеклом, но оно разбилось, и ветер задувал в комнату и свистел высоким, безутешным плачем. Вдоль двух стен, почти вплотную друг к другу, стояли две узкие кровати, хотя я и не знала, возможно ли, чтобы здесь ночевало более одного монаха. Кровать напротив окна была прикрыта полуистлевшим покрывалом, нити которого растащили птицы, а грызуны построили в нем гнезда, а на сундуке у подножия кровати лежали несколько пыльных, заплесневелых ряс. Библия по-прежнему покоилась на прикроватном столике вместе с наполовину сожженной свечой, воск которой расплавился и стек, образовав лужицу у основания.

Кровать напротив была совершенно пуста. Ни покрывала, ни подушки, ни даже матраса. Графиня указала на раму, подразумевая, что мне следует подняться на нее, чтобы лучше все увидеть.

– Я для такой акробатики уже слишком стара, даже и без изуродованной ноги, – сказала она. – Вперед, дитя. Обопритесь об меня.

Я нерешительно оперлась о ее плечо и встала на носочки, чтобы выглянуть в окно, когда заметила, что в строительном растворе вокруг оконной рамы нацарапаны какие-то слова. Слова, выгравированные на удивление четкой рукой: Wolfgangus fuit hic. Латынь. Я провела пальцем по буквам, и на кратчайшее мгновение соединилась с братом, оставившим частичку себя в этом мире.

Затем я выглянула и посмотрела на долину.

– О, – у меня перехватило дыхание.

– Чудесный вид, не правда ли? – За своей спиной я услышала в ее голосе гордость.

– Да, – сказала я. С настолько высокой точки я смогла увидеть и горы, и сверкающую серебристую ленту, прорезавшую дно долины. – Что это за река?

– Река Сновин, – сказала графиня. – Боюсь, представители рода Прохазка не страдали богатым воображением.

Я напряглась, пытаясь рассмотреть, что там дальше, за Сновин-холлом и за горами. Я заметила сияние чего-то яркого, сине-зеленого, заколдованного зеркального озера, на которое я наткнулась, когда впервые услышала о родословной графини. – А что это… что это за озеро? – спросила я.

– Вы его видите? – как будто удивленно спросила она.

Я кивнула.

– Озеро Сновин, – сказала она. – Я уже говорила вам, что предки Отто не обладали богатым воображением. – Заметив выражение моего лица, она рассмеялась. – Но мы с Аделаидой всегда называли его озером Лорелеи, – продолжила она, и ее голос смягчился. Ее дочь.

– Озеро Лорелеи? – Я вспомнила ощущение повисшего над водой волшебства и окно в другой мир, который я разглядела в его отражении.

– Да, – сказала она. – Семейная легенда с гордостью повествует о том, что они ведут свое происхождение от Лорелеи, которую нашли купающейся в этом самом озере. На их гербе изображена Мелюзина.

– Вода в нем всегда такого цвета? – спросила я.

– О, да, – ответила графиня. – И всегда теплая. Вулканическая активность, как мне говорили, но нам с Аделаидой хотелось верить, что все дело в волшебстве. Она верила в то, что это – ворота в Подземный мир. – Что-то внутри графини как будто резко захлопнулось, как капкан на мышиной шее. – Слезайте, дитя, – коротко сказала она. – Мне тяжело вас держать.

Я спрыгнула со своего насеста у окна, подала руку графине, и мы стали спускаться обратно по лестнице.

– Надеюсь, ваш брат присоединится к нам за ужином сегодня вечером, – произнесла она каким-то странным тоном, когда мы вышли через другую дверь и оказались в широком, похожем на пещеру помещении. – Возможно, мы узнаем его лучше, когда вы оба здесь обоснуетесь.

Внезапная смена темы разговора настолько ошеломила меня, что я не нашлась с ответом.

– Где мы? – спросила я, указывая на каменную комнату, через которую мы проходили.

– Склеп, – сказала графиня. – Большинство братьев похоронены на кладбище у основания горы, но их имена высечены здесь, чтобы о них помнили еще долго после того, как сгниют их останки.

Я провела пальцами по высеченным в камне буквам. Мне вспомнился день, когда мы хоронили папу, его надгробье из известняка рядом с маленькими деревянными крестами его братьев и сестер – моих дядь и теть, большинство из которых умерли, даже не успев глотнуть воздуха. Со временем эти кресты сгниют и исчезнут с лица земли, не оставив ничего кроме имен в деревенском реестре. Но даже тогда чернила поблекнут, а бумага рассыплется в пыль. Все, что остается после ухода человека, – это его наследие, которое будет жить на земле, пока тебя любят или ненавидят. Бессмертие – это память.

Я задержалась на последнем имени, с удивлением ощутив, как во мне что-то отозвалось. Это были имена монахов, умерших и давно ушедших и точно мне не знакомых, однако от имени Махье у меня внутри прозвенел звоночек, как будто я слышала это имя, как будто кто-то прошептал мне его во сне.

Я замерла. Голос Короля гоблинов вернулся ко мне, наши признания друг другу в ту последнюю ночь в часовне. Я спросила у него, кто научил его играть на скрипке.

Затем я поняла, почему все это мне очень знакомо. Почему меня не покидало чувство, будто я когда-то уже видела это место. Потому что я видела этот монастырь прежде. В зеркале. В Подземном мире.

Над кроватью Короля гоблинов.

Горожане называли мальчика Vlček, или «волчонок». У него было вытянутое волчье лицо, грива белых волос и гортанное рычание загнанного в угол зверя. Возраст волчонка было трудно определить: он был маленьким, ростом не выше младшей дочери булочника, Каролины, которой исполнилось три года. Священник считал, что мальчик может быть старше, потому что он был проворным и гибким, как кошка, а также коварным и хитрым.

Прошло много времени, прежде чем кто-либо сумел подобраться к нему поближе, чтобы искупать его и залечить его раны. Длинный порез шел по его груди через сердце, воспаленный и инфицированный. Священник боялся, что разрез начнет гнить, но никто не мог подойти к мальчугану, не рискуя остаться без пары пальцев рук или ног. У самого священника на руке была повязка и компресс в том месте, где Vlček вырвал зубами большой кусок плоти.

Только у Махье, оставшегося сиротой после Великой Зимы несколько лет назад и также находившегося под опекой церкви, получилось приручить волчонка.

Верный Махье – так звали его жители. Это был добрый и покладистый юноша, любитель все выращивать и почитатель природы. «Его коснулся Бог, – объявил священник. – Махье уговорит даже цветы, чтобы они расцвели в снегу». Действуя, как пастух с непокорным стадом, юноша понемногу приручал ребенка и, наконец, выманил мальчика из волка. Он научил его основам того, что значит быть человеком, научил держаться прямо и содержать себя в чистоте, научил манерам и научил одеваться. Процесс был длительным и медленным. Наконец, Vlček стал пользоваться пальцами, а не когтями, облачаться в хлопок вместо меха и есть приготовленную пищу вместо сырой. Когда настало время его крестить, он не сопротивлялся и не помешал окунуть свою голову в купель. Священник нарек его Каспаром, его занесли в церковный реестр с пометкой «Отдан нам Господом и принят из дикого леса».

Приручение прошло благополучно во всех сферах, кроме одной.

Vlček не умел говорить и не отзывался на свое имя.

Дело было не в том, что мальчику не хватало сообразительности. Он был быстрым и умным, отгадывал загадки и решал головоломки, которые давал ему священник, исполнял приказы и послушно прибирал крошечную келью в церкви, которую ему предоставили. Поскольку он был подходящего возраста, его отдали обучаться чтению и письму в местной школе, и он успешно выучил все буквы наряду с другими детишками.

Мальчик не был глухонемым. Когда его отпускали прогуляться по городку или по опушке ближайшего леса, местные жители подслушивали, как он шепотом беседует с деревьями и лесными тварями. Это был язык, который напоминал забавную болтовню и бормотание младенцев и который понимали только невинные, сумасшедшие и Махье. «О чем он с ними шепчется?» – удивлялись горожане. Это было похоже на таинственные заклинания.

«Отец, отец, – умоляли они священника. – С ребенком что-то не так».

Добрый отец делал все возможное, чтобы успокоить свое стадо, но страх, как суждено было узнать священнику, был сильнее веры.

Молчание ребенка больше не считалось признаком робкой, замкнутой натуры. Это было звериное упрямство и проявление животного коварства. Жители города все больше убеждались в том, что Vlček умел говорить, но не хотел – это было понятно по тому, как внимательно его разноцветные глаза наблюдали за всем и каждым. «Волчонок соображает, – говорили они друг другу на рыночной площади. – Он что-то замышляет. Он шпионит за нами».

Какие секреты может таить в себе безмолвный? Только свои собственные. Но жители страшились того, что мог знать Vlček. Мясник и его любовница, на два года младше его дочери. Жена кузнеца и ее тайник с припасенными сладостями, которые она ела во время Великого поста, когда все набожные и благочестивые постились. Козопас и булочник, их сердца и губы, все еще теплые от пламенных объятий.

В день, когда старый год умер, любовница мясника была найдена мертвой в своей постели.

На ней не было никаких следов: ни раны, ни пореза, ни синяка. Ее нашли посиневшей и остекленевшей, словно зима заморозила ее изнутри.

«Заколдованная! – вскричали жители. – Гоблины настигли Людмилу во сне!»

Стужа усилилась и привела с собой другие смерти, другие предательства. Стадо Якоба-козопаса потерялось, щипцы кузнеца стали хрупкими и сломались, и жители поняли, что равновесие этого мира сильно пошатнулось.

И все потому, что среди них поселилось чудовище? Кто такой Vlček? Откуда он пришел? Истории и слухи стали распространяться от дома к дому, люди вспоминали сказания о кобольде с разноцветными глазами, который воровал безделушки и тотемы, чтобы накликать на их владельцев беду и неудачу.

«Возможно ли такое, возможно ли?» – шептались жители.

Но Vlček оставался беспорочным, далеким, обособленным. День за днем он ходил среди них, молчаливый и уверенный, призрак среди живых.

Затем Каролина, младшая дочь пекаря, стала одержима дьяволом.

Поначалу у нее появились резкие боли в руках и ногах. Бедное дитя плакало и жаловалось, что волк пожирает ее конечности во сне, и она просыпалась с красными, влажными болячками и глубокими гнойными ранами. «Гоблинские укусы», – говорили деревенские и послали за священником для совершения обряда изгнания бесов.

Он явился с ладаном, святой водой и двумя спутниками: то были Vlček и Махье. Но когда волчонок подошел к постели больной, Каролина закричала так, будто ее посадили на кол и подожгли.

Это был знак.

«Это он, это он! – закричали жители. – Он самый!»

Священник с жителями стали окружать мальчика, а тот зарычал и опустился на все четыре конечности, потому что еще не научился терпеть прикосновения чужих людей. Они пришли с котелками, они пришли с кастрюлями, а мужчины на улице отправились за вилами и лопатами, когда загнанный в угол Vlček от страха стал бросаться на людей.

Их всех предал Махье.

«Беги, Каспар!» – вскричал он и метнулся вперед, заслоняя собой волчонка от жителей. Волчонок сверкал оскаленными зубами и в панике закатывал глаза. Мальчик посмотрел на Махье, своего единственного друга, рванул вперед, прорвался сквозь толпу и исчез в темноте.

Все зажгли факелы, все стали кричать, и лихорадка погони охватила всех как чума, как пожар. Пока Каролина вопила от боли и страха, ее мать и отец, священник и мэр, мясник и кузнец вооружились своими инструментами и отправились на поиски мальчика-волчонка.

«Убить его, убить! – скандировали они. – Демон! Демон!»

Махье знал, куда мог пойти Vlček, и не последовал за остальными в ночи. Вместо этого он помчался к церкви, к кладбищу, к склепам, где потерянный маленький мальчик мог спрятаться в темноте с мертвыми, единственными из людей, кто не просил его разговаривать.

Внутри Махье нашел волчонка, сжавшегося в комок среди кучи тряпок, коллекции всякой всячины и секретов, украденных у местных жителей. Маленький голубой стеклянный флакон, осколки разбитого меча, колокольчик козопаса, который в последний раз видели на шее премиальной дубинки Якуба.

– О, Каспар, – сказал Махье.

Vlček взглянул на него, в его взгляде было написано упрямство. Он знал, что Махье обращается к нему, но отказывался отвечать.

– Каспар, – повторил Махье, борясь с поднимающейся в нем паникой. – Пожалуйста. Нам нужно бежать.

Волчонок зарычал.

Верный Махье, благословенный Богом даром общения со всеми птицами и тварями, не мог подобрать слов, чтобы достучаться до этого мальчика, наполовину дикого, наполовину прирученного.

– Я знаю, что это не твое имя, – прошептал он. – Но пока ты не назовешь мне свое имя, я не смогу позвать тебя домой.

Быть может, доброта этой мольбы тронула волчонка-ребенка, Махье точно не знал, но Vlček выронил свои сокровища и разрыдался. Мальчику пришлось многое пережить с тех пор, как он вылез из логова зверя, брыкаясь и отплевываясь, и научился ходить, одеваться и есть как человек, но чего он точно никогда не делал – так это не плакал. Наполненные блестящими слезами, его разноцветные глаза засияли, и от их сверкающей красоты у Махье перехватило дух.

– Идем, – прошептал он. – Идем, нам нужно бежать.

Он протянул руку волчонку, который смотрел на нее без подозрения и страха. Мальчик-волчонок выдержал взгляд Махье, и на мгновение между ними зависла вечность и всего один вопрос.

– Да, – сказал Vlček. – Да.

Его голос был хриплым и грубым, язык неумелым и неповоротливым. Но это были слова, настоящие слова, больше слов, чем кто-либо когда-либо от него слышал. Vlček схватил ладонь Верного Махье, и они вдвоем побежали в лес, вдаль, в неизвестность.