Месяц шестой

– Я хочу снова устроить вечеринку. – Дженни глянула на мужа, сидевшего за рулем.

Шел снег. Супруги попали в пробку, возвращаясь домой с Манхэттена, где отпраздновали День благодарения в красивой двухкомнатной квартире Лакшми и Виктории. Последняя, разумеется, расстаралась: едоков было всего четверо, а еды – на четыре огромных семьи. После обильнейших закусок к главному блюду они едва притронулись. Большинство бутылок вина так и осталось непочатым. Том и Дженни налили себе лишь по одному бокалу красного. Том вино только пригубил, а Дженни хлестала воду, бокал за бокалом. В последнее время ее постоянно мучила жажда.

За ужином Дженни почему-то следила за Томом: тот мало пил и очень мало ел. В последнее время к спиртному он почти не прикасался. По крайней мере, при Дженни. «Может, так он говорит мне, что боится стать алкоголиком?» – подумала Дженни, но потом выбросила эту мысль из головы. В зависимости от происходящего в жизни Том и прежде пил то больше, то меньше. Такого минимума, как сейчас, Дженни не помнила, но ведь и столь плотного графика раньше не было. К тому же несколько месяцев назад на крыльце они серьезно поговорили про то, что обоим пора взрослеть. Нужно радоваться, что Том отнесся к ее словам серьезно (если дело, конечно, в этом). Но почему-то поведение мужа беспокоило все сильнее. Временами Дженни казалось, что она живет с незнакомым человеком.

На работе у Тома дела не шли совершенно; Дженни чувствовала, что это осложняет ему отношения с Кевином, хотя Том едва признавал и то, и другое. Пит Кролл шпынял его безжалостно, но с полным основанием: Том совершенно не оправдывал надежд.

Дженни очень за него переживала. Том казался хронически усталым и с каждым днем становился все вспыльчивее. Через три месяца у них родится ребенок, и Дженни надеялась, что это мобилизует мужа, а не добьет его. Неделей раньше ей позвонил Кевин и спросил, все ли у них в порядке. «Да, конечно», – ответила Дженни и тотчас поняла, что лжет.

– Хм-м! – промычал Том с водительского сиденья. Он судорожно сжал руль и всмотрелся в стоп-сигнал минивэна, застывшего впереди. Только что перевалило за полночь. В темно-красном свете тормозного фонаря лицо Тома казалось изможденным и каким-то дьявольским. Дженни подумала, что у нее опять галлюцинации.

– Нужно снова устроить вечеринку, – повторила Дженни. На последней вечеринке Том был в ударе, потом дела пошли под откос. Может, новая вечеринка взбодрит его? – Устроим праздничную вечеринку заранее, например в следующие выходные, пока не началась рождественская кутерьма. Андреа говорила, что у них с Фрэнком потом все расписано аж до Нового года. Безумствовать, как в прошлый раз, конечно, необязательно…

– Не знаю, – перебил Том, и они снова поехали.

– Гостей лучше позвать, пока у меня живот не такой огромный. Вдруг через пару недель мне вообще никого видеть не захочется?

Дженни вгляделась в профиль супруга. За ужином он отмалчивался, что удивило ее, ведь Виктория сказала, что парой недель ранее они мило провели время за ланчем, хоть Том и показался той немного рассеянным. Сегодня он держался так, будто никакого ланча не было, замкнулся в себе и едва разговаривал.

В какой-то момент Виктория отвела сестру в сторону и предложила остаться на ночь: снегопад как-никак. На Тома приглашение определенно не распространялось. Дженни сказала «нет», а ведь ей хотелось заночевать у сестры, ненадолго оторваться от мужа и проветрить голову.

А вот и причина пробки – авария в правом ряду. Когда они проезжали мимо, Дженни бездумно глянула в окно – и тотчас об этом пожалела. Трупов она не увидела, но на лобовом стекле одной из машин зияла огромная брешь. Большая, окровавленная, эдакий след неудачных механических родов. Перед мысленным взором возникли жуткие картинки, и Дженни спешно их прогнала.

– Том! – позвала Дженни, вглядываясь в бесстрастное лицо мужа.

– Что?! – рявкнул он.

– Как насчет вечеринки?

– Я подумаю, – ответил он после большой паузы.

До дома они добрались в половине второго. Пугающее число аварий на трассе объяснялось наледью и водителями, выпивающими в праздники. Дженни запретила себе глазеть на искореженные машины. После раздраженного ответа Тома они больше не разговаривали. Дженни ненадолго задремала, но стоило коснуться лбом холодного окна, и сон мигом отлетел.

Снег до сих пор не кончился и облепил Тома с Дженни даже за короткую прогулку от машины до парадной двери. Белым ковром покрылись и садовые качели.

За порогом Дженни сняла сапоги и запорошенную куртку, потом, осторожно пятясь, прошла в столовую и села за обеденный стол. Она очень устала, и просто сесть оказалось сложнее, чем обычно. Том сразу отправился на кухню, молча, в ботинках и куртке. Таящий снег падал с него на пол, превращаясь в цепочку лужиц.

– Том?..

Том замер у двери на кухню, не глядя на жену.

– Что?

– По поводу той вечеринки… Хотелось бы начать приглашать гостей уже завтра. То есть сегодня, в черную пятницу. Я соберу небольшую компанию, объявлю, что вечеринка у нас черно-белая, как…

– Я же сказал, что подумаю! – зло проорал Том и скрылся на кухне.

От его злости, от несдержанного крика Дженни в буквальном смысле оторопела. Том никогда не разговаривал с ней таким тоном, даже во время самых бурных ссор.

Дом погрузился в тишину, лишь изредка поскрипывая от холода и снега. Дженни огляделась по сторонам. Вокруг было удручающе темно. Выключателем она щелкнула сразу, как они вошли, но две лампочки из трех перегорели пару недель назад. Вот еще одна вещь, которой Том обещал заняться, не говоря уже о клятой подвальной лестнице, которая так и осталась сломанной. Если честно, она выглядела еще хуже, чем раньше.

«Том даже детскую не закончил», – подумала Дженни.

– Том! – позвала она во тьму в глубине дома.

После долгой-долгой паузы Том ответил:

– Я спущусь в подвал и немного порисую. Ты наверняка устала, Дженни. Ложись спать. Я скоро приду.

Скрипнула подвальная дверь – ее открыли и закрыли, – а потом на лестнице глухо застучали шаги. И все стихло.

Совершенно неподвижная Дженни посмотрела на дверь кухни, на тени за ней, потом на следующую дверь, за которой начиналась лестница, ведущая наверх. Дженни выбилась из сил, но подумывала спуститься в подвал за Томом. Она дерзко перешагнет через зазубренную брешь, пробив которую поранилась до крови, и отчихвостит Тома за мерзкое поведение. Что он о себе возомнил? Он хоть понимает, каково ей? Постоянная ноющая боль в низу живота, гудящие стопы, резкие перепады настроения, сильная тревога, депрессия, страх. Плюс к тому – собственный бизнес (совсем молодой и пока успешный, но Дженни беспокоилась и за него: сколько еще она сможет работать?).

Вот только… чего она добьется, если спустится в подвал, помешает Тому рисовать и отчитает его за странное поведение? Он не слушает ее, что толку кричать? Может, она перегнула палку с праздничной вечеринкой? Ей просто захотелось собрать побольше гостей, пока не настали трудные времена. После праздников ей, наверное, будет не до развлечений. А потом, когда родится ребенок? Кто знает, когда они снова смогут вздохнуть свободно?

– Завтра… – пробормотала Дженни, обращаясь к себе, к мужу, к дому. Встала и направилась к лестнице, которая вела в спальню.

– Они все уникальны. Каждая из них.

Дженни мигом проснулась и села резче, чем следовало. В итоге живот пронзила боль, голова закружилась.

В тусклом свете из ванной в конце коридора (Дженни оставила там свет, чтобы Том не убился на лестнице) она увидела, что над ней стоит муж. Куртку он так и не снял, одну руку вытянул над кроватью и что-то в ней держал. Дженни глянула на часы. Начало пятого.

– Том? В чем дело, мать твою?!

В последний раз Том так будил ее несколько месяцев назад. Тогда он напился до поросячьего визга – то есть Дженни могла понять его и простить. Сегодня спиртным от него не пахло, язык не заплетался.

Глаза привыкли к тусклому свету, и Дженни поняла, что в голой руке у Тома снег.

– Каждая гребаная снежинка уникальна, Дженни. Сколько раз на нашей планете шел снег? Сколько снежинок в результате упало с неба? Миллиарды миллиардов. И каждая уникальна. Как такое возможно? Понимаешь, что это значит?

– Том, ты меня пугаешь.

– Так это впрямь пугающе. Это значит, что бесконечное возможно. Не только возможно, а происходит. Повсюду. Всегда. Ежедневно.

Дженни заметила, что низ снежка темнеет. Прищурившись, она поняла: не темнеет, а краснеет.

– Том, у тебя кровь!

– Ты знаешь, что кровь каждого человека уникальна, как отпечатки пальцев? – шепотом спросил Том, склоняясь над ней. – Это значит, Дженни, что и мы бесконечны. Мы бесконечны.

Снег таял, на кровать капала кровавая вода. До невозможного резво Дженни соскочила с кровати и схватила Тома за руку. Он не сопротивлялся, когда она потащила его из спальни в коридор и дальше, в ванную. Зло щелкнув выключателем, Дженни сунула окровавленную руку в раковину, и багровая вода полилась на белую эмаль. Она открыла кран и, смыв снег, увидела на грязной ладони глубокий порез.

– Боже! – пролепетала Дженни. – Том, мать твою, возьми себя в руки! Я понятия не имею, в чем дело, в твоей работе, в скором отцовстве, в покупке ли этого громадного говно-дома… но с меня довольно. Слышишь меня? Довольно!

Том смотрел на нее, словно не узнавая, потом несколько раз моргнул. Его глаза сфокусировались и тотчас наполнились слезами.

– Извини меня, Дженни. Боже… Извини меня!

У Дженни защемило сердце. Том казался сбитым с толку, потерянным – как ребенок, который заблудился во время грозы. Волосы спутанные, яркий свет ламп подчеркивает бледность кожи, в глазах слезы, белки глаз покраснели, веки набрякли. А ведь он не стригся уже несколько месяцев, с тех пор, как имидж сменил, – грязные нечесаные патлы лезут в глаза. Как же она раньше этого не замечала?

– Извинений и слышать не хочу! – заявила Дженни, борясь с жалостью. – У тебя кожа ледяная. Я хочу, чтобы ты принял душ, вымылся и согрелся. И руку перевязал. Хочу, чтобы ты лег в постель и выспался. Тебе нужно как минимум восемь часов, а лучше десять. На завтра у нас планов нет, можно встать когда угодно. Как встанешь, мы устроим большой завтрак – с молоком и яйцами. Потом ты посмотришь мне в глаза и извинишься за свой крик. Потом мы как следует поговорим. И такая хрень больше не повторится, не то нас с тобой ждут серьезнейшие проблемы, и дело не только в ребенке.

Том смотрел на жену, насупившись. Похоже, страх не отпускал его.

– Ты понял меня? – осведомилась Дженни.

– Да, – чуть слышно выдавил он.

– Вот и хорошо. Тогда спокойной ночи. – Дженни вышла из ванной, закрыв за собой дверь.

Как долго он стоит в ванной, прижав к груди порезанную ладонь, Том не знал. Если бы его спросили, где он находится, какой сегодня день и что случилось, Том не смог бы ответить…

Толпа пульсировала вокруг Тома, прижимая его к стене гостиной. Вечеринка вышла из-под контроля. Как и в прошлый раз, они пригласили совсем немного народу, только новость опять расползлась по городу – очевидно, подогреваемая слухами об осенней тусовке. К десяти вечера первый этаж трещал от гостей. Откуда-то ревела музыка, свет почти нигде не горел, но кто-то принес стробоскоп, поэтому лица и потные льнущие друг к другу тела Том видел лишь в ярких вспышках.

Том чувствовал себя несчастным и едва сдерживал слезы.

После черной пятницы, когда он до смерти напугал Дженни кровавым снежком, к подвалу он не приближался. За милю его обходил. Следующим утром он, полный искреннего раскаяния, пообещал измениться, а для этого следовало избегать хризалиды. Том понимал, что она губит его брак, губит его жизнь.

Прежде разлука с хризалидой ощущалась как разлука с любовницей – на этот раз было хуже. Том чувствовал физическую боль, не мог ни есть, ни сосредоточиться. Решив, что он простудился, Дженни предложила отменить вечеринку, но Том сказал, не стоит. Дженни отдала ей столько времени и сил, подготовила все в рекордно короткий срок. Неделю до вечеринки Том старался вести себя как можно нормальнее, хотя саморазрушение продолжалось.

Кевин приехать не смог. Он встречался с новой девушкой Фелисити, их отношения быстро стали серьезными. Кевин не сомневался, что она «та самая». Пожалуй, хорошо, что корпоратив у Фелисити совпал с вечеринкой у Дженни: Том и Кевин особо не разговаривали. Нет, они не поссорились, но Том с головой ушел в работу, стараясь поднять продажи. Шутить-дурачиться он не желал, а Кевин просто не мог иначе.

Виктория и Лакшми приехали, но Том едва их видел. Чувствовалось, что Виктория до сих пор злится на него из-за Дня благодарения, только беспокоиться об этом не хватало сил. Ему бы тошноту унять.

Том хотел пересечь комнату, пробиться сквозь толпу гостей, но стая волков с окровавленными мордами снова прижала его к стене. Нет, это не волки, а люди, в основном – женщины с ярко-красной помадой и дико развевающимися волосами. Они танцуют, веселятся, совершенно не замечая Тома. Они то и дело его лапают.

– Отвалите от меня! – крикнул Том.

Гости засмеялись и чуть отодвинулись от него, не прерывая ни разговоров, ни танца. Том оттолкнулся от стены и снова попробовал пробиться сквозь призрачную толпу. Из-за мусора и разлитых по полу напитков маневрировать было сложнее. Мебель сдвинута, повалена, перевернута – в гостиной царил хаос.

Ему нужно в подвал. Ему нужно к хризалиде. Немедленно!

Вокруг глаза и рты – внимательные, любопытные, неумолчные. Том отчаянно протискивался мимо полуодетых, целующих и ласкающих друг друга людей. С каждым шагом стробы казались лихорадочнее, музыка – громче. Том задыхался. Каждая клеточка его тела просила хризалиду. «Пожалуйста, – думал он. – Ну, ПОЖАЛУЙСТА!»

Вдруг полуголая толпа расступилась и притихла.

По узкой тропке меж танцующих к Тому направлялась женщина. Она прошла мимо гостей, и они содрогнулись. Черное платье скрывало все ее тело, даже ноги, струясь вокруг них; черные перчатки тянулись до самых локтей. Волосы у нее были длинными, черными, лицо спрятано за тяжелой черной вуалью. В руках она держала металлический кубок с резьбой – голыми фигурками, корчащимися в агонии. Музыка до сих пор играла, но Тому казалась далекой, визгливой, как воспоминания о кошмаре. Вспышки стробоскопа пульсировали ей в такт.

Когда женщина приблизилась, тени захлестнули людей вокруг и позади нее. Их рты раскрылись в болезненном экстазе, тела заколыхались, потом исчезли, словно тьма проглотила их заживо.

Женщина сделала последний шаг, остановилась перед ним, и мир Тома сузился до кружка пульсирующего света в обрамлении кромешной тьмы и надрывной, пронзительной музыки, похожей на неумолчный плач умирающего старого зверя.

– Выпей! – шепнула женщина из-под вуали, протягивая ему кубок. Том чувствовал, как от нее волнами исходит жар. Он заглянул в кубок: там красное вино, густое, вязкое. Нет… это кровь; и тепло источает красная жидкость, а не женщина. У него на глазах кровь заколыхалась – у самой поверхности в ней что-то плавало. И не одно, а несколько. Длинные насекомые, многоногие, многоглазые, каких Том никогда прежде не видел. Женщина в черном подносила кубок все ближе к его губам. – Выпей… – снова прошипела она. Острый запах крови ударил Тому в голову – металлический, тошнотворный.

Том бездумно оттолкнул кубок правой рукой, на которой еще не зажил порез – памятка о посещении хризалиды в День благодарения. Тогда, очнувшись, он дико бился на полу подвала и напоролся рукой на грабли, которыми хотел содрать темную массу со стены еще в день первого осмотра дома.

– Нет! – крикнул Том, а кровь расплескалась по световому кольцу вокруг него и женщины в черном. Ему в глаза тоже попало, и в гостиной стало совсем темно. Том пошатнулся, когда услышал, как раскалывается упавший на пол кубок.

Почему-то звенело стекло, а не металл. Том яростно тер глаза, пытаясь вернуть зрение. Он расслышал изумленный ропот, стук шагов, мягкую классическую музыку. С глаз, наконец, спала пелена, Том поморгал и огляделся по сторонам.

Ни полуголых гостей, ни похабных танцев, ни женщины в черном. Том был у себя в гостиной и таращился на десяток соседей и друзей Дженни. Кто в спортивных костюмах, кто в коктейльных платьях – но все в черном и белом, как Дженни и указала в приглашении. Все смотрели на него с ужасом. Прямо перед ним, на расстоянии фута, стояла Дженни: руки нервно стиснуты, в глазах боль. По стене растекались винные брызги, пол усеяло битое стекло – Том явно выбил у нее из рук протянутый бокал вина. По щекам у Дженни бежали слезы.

Том понял, что переступил последнюю черту. Виктория подошла к сестре и обняла ее за плечи. Остальные гости не шевелились, не разговаривали, похоже, даже не дышали.

– Я… – только и смог выдавить Том.

– Убирайся! – сквозь зубы процедила Виктория.

В баре «У Ника» было не протолкнуться – из-за субботы ли, из-за близящихся праздников, или потому, что потеплело до мягких плюс пяти, или из-за первого, второго и третьего вместе. Посетители казались моложе, чем обычно: студенты, вернувшиеся домой на зимние каникулы, и местная молодежь чуть за двадцать, в кои-то веки отдыхающая дома, а не на Манхэттене. Когда Том ввалился в бар, он почувствовал себя доисторическим животным, выбирающимся из земли.

Том двинулся к стойке, стараясь никого не касаться. Он будто до сих пор ощущал голые потные тела, которые невольно задевал на вечеринке, хотя никаких тел не было. Не было ведь?

За стойкой хлопотал новый бармен. С длинными волосами. В татуировках. На миг Тому почудилось, что он смотрит на себя. Он что, вернулся в Алфавитный город? Ему выпал шанс начать все сначала? Нет, это сюр.

– Что желаешь, брат? – спросил бармен, швыряя на стол бирдекель.

– Двойной бурбон, безо льда, – прохрипел Том.

– Одну секунду, – пообещал двойник и отправился за виски. Какофония голосов оглушала. Том огляделся, но лица расплывались.

Как ни всматривался, ни Малкольма, ни Ханны Том не видел. В баре он не появлялся с тех пор, как привел сюда Дженни. Жизнь превратилась в полное безумие. Том соскучился по разговорам с Малкольмом, по человеку, который не осуждает перепады его настроения и эти параноидальные мысли.

Неужели он впрямь выбил бокал у Дженни из рук? Невозможно. Том обхватил голову руками. Черт, как же ему не хватало хризалиды!

– Вот и заказ, – объявил бармен. Том поднял голову и уставился на стакан с янтарной жидкостью. Она оказалась в центре его внимания, а через пару секунд – в его пустом животе. Только вот сознание никак на это не отреагировало.

– Повторим! – потребовал Том у бармена.

– За последствия не отвечаю, – предупредил беспардонный длинноволосый хипстер.

Чувствовалось, как за спиной пульсирует толпа. Это люди – правда? В баре?.. А сам он? Или он у себя в подвале? Том осушил второй, потом третий стакан бурбона и понял, что всхлипывает, что по щекам и подбородку текут сопли и слезы. Как странно, ведь в душе он ничего не чувствовал.

– Эй, ГН, что с тобой, мать твою?

Малкольм стоял за стойкой, прямо перед Томом, руки, как всегда, расставлены, на губах участливая улыбка.

Том вытер лицо рукавом, попробовал улыбнуться в ответ, но не смог.

– Малкольм, может… лучше оставить меня в покое… – Том удивился, как членораздельно он говорит. Никакой невнятицы, словно он пил воду.

– Ни фига себе! Держись, я сейчас.

Через пару секунд Малкольм появился рядом с Томом и повел его к столику на двоих в глубине бара. Незаконно напивающиеся подростки и неженатые яппи расступались перед владельцем заведения и доходягой, плетущимся за ним. Они словно понимали, что «У Ника» разворачивается спасательная операция. Малкольм кивнул двум парням, занимавшим столик. Те поняли молчаливый приказ и освободили место для обожаемого многими хозяина бара.

– Я бурбон на стойке забыл, – буркнул Том, падая на неудобный деревянный стул.

– Не волнуйся, никуда он не денется, – заверил Малкольм, придвигая к Тому тарелку с неаппетитным арахисом. – На, ешь.

– Не хочу.

– А мне насрать. Ешь!

Уставившись на старика, Том схватил горсть орешков и сунул в рот. На вкус они были как опилки, но Том послушно прожевал их, а вот проглотить мерзкую кашицу смог далеко не сразу.

– Доволен? – спросил Том.

– Ага, вне себя от счастья, – мрачно ответил Малкольм, встречая пристальный взгляд Тома.

– Предупредил ведь: меня лучше оставить в покое. Кажется, я… с головой своей не в ладах.

– Брехня! Все брехня! Если бы ты хотел быть один, то не приперся бы ко мне в бар. Знаешь, что я думаю? Ты приперся за помощью. Дружны мы недавно, но ты мне как сын. Я тебя понимаю даже в трудный день и в трудный месяц. С головой у тебя нормалек, а вот проблем поднакопилось – большой дом, новая работа, дите на подходе. Ну, и спиртное в избытке. Я знаю, каково это, честное слово. Я сам через такое проходил.

Раз, и Том смахнул деревянную плошку с арахисом со стола, и она загремела по полу. Несколько посетителей оглянулись.

– Ни хера ты обо мне не знаешь! – заорал Том, вскочив на ноги. – Оставь меня в покое, старый мудак!

Малкольм медленно поднялся вслед за Томом. Вид у него был расстроенный.

– Том, я знаю, ты пургу несешь, – начал он, умиротворяюще подняв руки. – По-моему, соседняя забегаловка еще открыта. Пошли, съедим там что-нибудь сытное и поболтаем. Пару часов бар без меня продержится.

Шагнув вперед, Том схватил Малкольма за шиворот и буквально швырнул на стену.

– Я не твой погибший сын, черт тебя дери!

Судя по выражению лица, старик удивился и расстроился пуще прежнего. Том плевать на него хотел. Его тело источало злость, которая растекалась по бару. И Том этим упивался.

Услышав гневные вопли, Том подумал, что ему только мерещится, но вот его схватили, и какой-то студент заорал ему в ухо:

– Отстань от Малкольма!

Том отбивался, но чужих рук было слишком много. Внутри до сих пор клокотал гнев, наделяя дикой силой, и Том дрался с удвоенной яростью.

Энергичная контратака заставила противников отпрянуть, но на помощь им ринулись другие, и Тома снова швырнули на стену.

Из носа хлынула кровь, и Том захохотал, впервые за несколько месяцев испытывая прилив эмоций, какое-то нездоровое счастье. Он наслаждался каждой секундой, хотя до сих пор сомневался, что это реальность. Вдруг он до сих пор на вечеринке? Вдруг он в подвале, к хризалиде прижимается? Вдруг он проснется на грязном полу, оттого что Дженни зовет его и просит лечь спать?

Нет. Это впрямь реальность. Его пригвоздили к той же стене, на которую он швырнул Малкольма, ему орали, веля успокоиться. Сам Малкольм не показывался.

Кровь потекла из носа в открытый рот, и Том понял, что до сих пор хохочет.

– Это все, что вы можете? – проорал он.

– А тебе мало, говнюк? – проорал кто-то ему в висок. – Давайте вытащим этого ублюдка на улицу!

Том глубоко вдохнул, почувствовал прилив сил и снова оттолкнулся от стены. Его обидчики отступили, но на сей раз Том работал локтями просто с фантастической скоростью и разбил несколько не видных ему лиц. Как же его обрадовали жалобные вопли!

Едва его отпустили, Том развернулся и сквозь запекшуюся кровь широко улыбнулся обидчикам. Один из нападавших упал, и Том над ним склонился. Это женщина! Из носа у нее течет кровь, совсем как у Тома, только улыбки на лице нет.

Это Ханна, его сестра. Стоп! Нет, он единственный ребенок.

– Я убью тебя, мать твою! – прорычала Ханна.

Боевой дух испарился. Когда Том попробовал взять себя в руки, то услышал шум бара, а с глаз словно спала пелена.

– Ханна? Я… Я не хотел… Извини…

Закончить не позволили. Снова и снова кулаки били его везде – по щекам, по животу, по спине, по ребрам. Том поднял руки, чтобы защититься, но противников было слишком много. Он не мог различить их лиц, к нему отовсюду летели окровавленные, треснувшие костяшки; он плохо видел, а потом его мир снова поглотила тьма.

Настоящей боли не было, но на команды мозга тело не реагировало. Неизвестно почему, поврежденный рассудок заставлял Тома улыбаться, и его обидчиков это бесило. Том рухнул на одно колено, и от удара о пол в нем что-то треснуло. Боли опять-таки не было. Нападающие с ревом колотили его, в баре закипала звериная ярость.

Словно во сне или в бредовом видении, лес человеческих рук поднял Тома и понес, как Спасителя Святых последних дней . Умиротворяющая тьма полностью окутала разум Тома под его безумный хохот. Кровь текла из носа, капала из ушей, струилась из глубоко рассеченной нижней губы.

Тома бесцеремонно швырнули в сугроб, и после жары и побоев в баре его ослабленный организм терзала стужа. Для пущей верности кто-то еще разок пнул его в живот. Вскоре Том остался один: волна криков и злорадного хохота унесла обидчиков обратно в бар.

Том почти ничего не слышал. Новые снежинки покрывали голую кожу тонким, леденящим слоем. Том поднял дрожащую руку к темному пасмурному небу и смотрел, как снежинки падают на ободранные пальцы.

– Уникальны… – прошептал Том. Когда он потерял сознание, слезы и кровь замерзали у него на лице.

Через какое-то время дрожащий Том стоял на пороге своего дома. Свет нигде не горел. Том не чувствовал пальцев ни на руках, ни на ногах. Сколько он пролежал в снегу? Как добрался до дома? Сколько сейчас времени? Какой день недели?

– Дженни! – громко позвал он, но в ответ услышал лишь скрип старого дома и щелканье радиаторов. Других звуков не доносилось.

Том пересек столовую и гостиную. Всюду виднелись следы званого ужина, будто театральную постановку прервали посреди действия и актеры попрятались за сценой, готовые выбежать в безликих масках, в окровавленных костюмах и заколоть Тома наточенными ножами.

Покачав головой, Том прогнал страшные образы. Вон дверь на лестницу, которая ведет на второй этаж. Том открыл ее и снова позвал жену. Ответа не последовало. У основания лестницы тоже было темно: никакого света из ванной, который Дженни всегда включала для него. Он позвал ее еще раз, в глубине души зная: ее здесь нет.

Нужно сосредоточиться. У него жена пропала.

Том закрыл глаза, пытаясь отделить реальные воспоминания от дурмана. Они пригласили гостей на ужин, и что-то случилось. Это он знал. Еще смутно вспоминалось, что «У Ника» его поколотили. Но зачем?

Что происходит, черт возьми?!

Том включил свет на кухне, одна лампочка негромко хлопнула и погасла. Внимание тут же привлекли две вещи – записка на разделочном столе и дверь в подвал, которая оказалась открытой и манила его. Ладони моментально взмокли, сердце застучало громко и радостно. Во всем доме только он и хризалида. Наконец-то!

Том сделал шаг к подвалу, с огромным трудом остановился и повернулся к записке. «Что с тобой, мать твою?» – подумал он и заставил себя взять листочек.

По щекам у Тома струились слезы, но он чувствовал лишь непреодолимое желание спуститься в подвал.

Живот пронзила резкая боль, и Том повернулся к холодильнику. К тому, что стоял на кухне; к тому, что работал; к тому, что не скрывал объект его единственного желания. Когда он в последний раз ел? Том не помнил. Аппетита не было. Сама мысль о еде вызывала тошноту.

Том смял записку и бросил на заляпанный пол, не сводя глаз с подвальной двери. Кромешная тьма за ней притягивала магнитом. Изо рта вырвался смешок, и он рванул вперед.

Том отодвинул холодильник от стены.

Хризалида выросла еще больше, рождественская гирлянда делала ее темные пульсирующие вены разноцветными. Люминесцентные лампы на потолке перегорели несколько недель назад. Тома это очень радовало: в теплую тьму он погружался с удовольствием.

Увидев хризалиду, Том вздохнул с облегчением. Снежинки стучали в закрашенное оконное стекло чуть ли не с радостью – чем не барабанная дробь, приветствующая его возвращение к темной массе, растущей на стене.

Том осторожно прижал ладони к слизистой поверхности. Хризалида обычно содрогалась от его прикосновения, а сегодня – нет. «Странно», – подумал Том, но закрыл глаза в ожидании прихода.

Он ждал. Ждал. Ждал.

Через минуту он открыл глаза. Удовольствие не накатывало. Наоборот – сознание прояснялось, наполнялось страшными воспоминаниями о вечеринке и об инциденте в баре.

– Нет… – проговорил Том и сильнее нажал на хризалиду. Снова ничего. Может, она… злится на него? Злится за то, что он больше недели не кормил ее зверьками? – Ну, давай же…

Дыхание по-прежнему слышалось, но слабее прежнего.

– Пожалуйста! – взмолился Том, но кайф не накатывал.

Расстроенный, Том оторвал ладони от хризалиды, глаза наполнились слезами, а сознание – страшными картинками. Его тело в петле. Веревка привязана к потолочным балкам. В руке зажат кухонный нож, он вскрывает себе запястья, вспарывает вены. Он исходит кровью на полу кухни, на пятне, которое так и не удалось вывести.

– Нет! – протестующе воскликнул он, сжав кулаки, но желание жить утекало прочь.

Капелька слизи упала на запястье и скатилась на предплечье. Том бездумно наклонился и слизнул ее. Вкус оказался взрывной – одновременно жуткий и восхитительный, как собачье дерьмо в сахарной пудре. Том поперхнулся, но проглотить сумел.

От живота по всему телу растеклось болезненное тепло. Когда оно дошло до мозга, перед глазами взорвались звезды. Том отшатнулся от хризалиды, налетел на поврежденные сыростью ящики и скатился на пол, врезавшись плечом в пол. В баре избили, теперь еще о пол ударился – ему бы в агонии биться, а он дрожал от эйфории. Том перекатился на спину и задышал полной грудью, с каждым вдохом открывая новые грани бесконечного. Хризалида еще немного увеличилась. Звуки дыхания стали громче, а Том все извивался на грязном полу подвала, забывшись в экстазе.