Кот ушел, а улыбка осталась

Однажды позвонили в дверь. Открываю – стоит незнакомый молодой человек с простым, открытым лицом. Спрашивает:

– Вы – Данелия?

– Я.

– Пожалуйста, выйдете на минуту. Надо поговорить.

– Да заходите.

– Нет, лучше, если вы выйдите, – и шепотом объяснил: – Микрофоны.

Я вышел на лестничную площадку. Молодой человек огляделся, конфиденциально сообщил, что группа прогрессивно настроенной молодежи поддерживает меня в моей борьбе с этим проклятым режимом и готова мне помочь. Я посмотрел в его очень честные серые глаза и спросил, чем они могут мне помочь. Он предложил издать на Западе мои неопубликованные заметки, рукописи – если они у меня есть. Тогда я сообщил ему (тоже конфиденциально, шепотом), что из неопубликованных рукописей у меня осталось только письмо к матери. Сейчас не вспомню, где оно, но текст знаю наизусть. Вот: «Дорогая мама…» Тут я прервался, – вышла соседка гулять с собакой. Переждал, пока она спустится, и продолжил: «Дорогая мама, как ты поживаешь? Я поживаю хорошо. Здесь идет дождь», – и уточнил: – Это я писал из Свердловска, там тогда были дожди.

– А дальше что?

– Дальше – «Целую, твой Гия». Но одно условие, если берете, прошу опубликовать под псевдонимом. Текст запомнили или написать?

– Запомнил, спасибо, – молодой человек вежливо попрощался и ушел.

«Письмо к маме» в западной прессе так и не появилось. Терпеть не могу таких людей: зачем тогда было обещать, вселять надежду?

А через несколько дней, когда я вернулся с работы, мама вручила мне небольшой картонный ящичек, перевязанный бечевкой. Сказала, что заходила какая-то женщина лет сорока, спросила: «Вы мама Данелия? Это для вашего сына». И сразу убежала. Я открыл ящичек: печенье, сервелат, тушенка, шпроты. И никакой записки.

– Как в тюрьму посылка, – сказала мама.

На следующий день выхожу из подъезда, встречаю Женю Авдюхова, электрика из нашего жэка (мы с ним в одном подъезде жили).

– О! Ты на воле? – удивился Женя. – А Горнфинкель свистит, что тебя посадили. Что вы с каким-то евреем Ленина в книжке обосрали и в загранице напечатали…

– Секундочку, – до меня стало доходить, – с каким евреем я книжку писал? С Синявским?

Тогда же, когда запретили «Тридцать три», посадили Синявского и Даниэля за «антисоветскую книгу». А поскольку фамилии похожи (Даниэль – Данелия) и фильм мой закрыли, пошел слух, что посадили меня.

Так что та посылка, очевидно, была предназначена Даниэлю.

Когда я вернулся с работы, сказал маме, чтобы больше она посылки не принимала. Но больше никто и не приносил. Только две открытки пришли. Анонимные. Там писали, что родители могут гордиться таким сыном. И что «Россия воспрянет ото сна…»

Между прочим. Это был не единственный раз, когда меня перепутали с Юлием Донатовичем Даниэлем. Когда мы запускались со сценарием «Джентльмены удачи», нам назначили консультанта из Управления лагерей, полковника Голобородько. Мы с ним созвонились, он заказал пропуска, и мы – Виктория Токарева, Александр Серый и я – поехали знакомиться. Полчаса ждали на проходной. Звонили полковнику: «Подождите, сейчас, сейчас – тут небольшая заминка». А когда мы сидели у него в кабинете, все время кто-то заходил: то за сигаретой, то подписать бумаги, то еще что-то… И каждый входивший украдкой посматривал на меня.

– Вы знаете, что они ходят? – спросил Голобородько. – Слух прошел, что ко мне пришел тот Даниэль права качать. С адвокатами. Вот и бегают посмотреть.

А потом я встретил в Доме кино одного знакомого кинокритика.

– Ну, как дела? – спросил он. – Открыли картину?

– Какое там! Не только закрыли, но даже пошел слух, что меня посадили.

– Тебя-то за что? – удивился критик. – Если уж сажать, то Элема Климова. Он в своем «Добро пожаловать» действительно серьезные проблемы поднял…

Я и сам думал, что сажать меня не надо. Но все равно почему-то стало обидно, что сажать надо Элема, а не меня.

А после перестройки я узнал от бывшего работника КГБ, что посадить собирались не Климова, а меня: очень возмутило тогдашнего председателя КГБ, что я отказался вырезать «Чайку». Но, поразмыслив, там решили: не надо западной прессе давать лишний повод вопить о репрессиях над художниками в СССР, не та я фигура, чтобы делать из меня «узника совести». Мелковат. И в этом я с КГБ абсолютно согласен. Не та я фигура, не та!

Между прочим. В двадцатых годах в Грузии за национализм посадили почти всех ведущих писателей и поэтов. А молодого прозаика К. Г. не посадили. Ему стало обидно, он надел черкеску, папаху, сел на лошадь и стал гарцевать перед окнами здания ЧК.

Из окна выглянул усталый от ночных допросов председатель ЧК:

– Иди домой, Котэ! – крикнул он. – Тебя никто за писателя не считает!

Не угадать

Когда после перестройки на экраны выпустили «запрещенные» фильмы, зрители ринулись в кинотеатры смотреть крамолу, а после просмотра выходили, пожимая плечами: ни антисоветчины, ни порнографии. За что закрывали?

А не надо искать логики в их действиях. Вот на моем примере: когда я показывал фильм «Афоня» в Америке, то на пресс-конференции после просмотра меня спросили, собираюсь ли я возвращаться в СССР. Я сказал, что да. «Не стоит – вас там непременно посадят. Вы сняли антисоветский фильм». Возвращался я с опаской. А дома узнал, что «Афоне» дали высшую категорию (максимальная денежная выплата постановочных). Потом была ретроспектива моих фильмов на фестивале в Сан-Ремо. После просмотра «Афони» на сцену вылез какой-то тип, сказал, что в первый раз видит живого диссидента и стал жать мне руку. А зал дружно аплодировал. Вернулся из Сан-Ремо – «Афоню» выдвинули на Государственную премию…

Фильм «Совсем пропащий» (экранизация романа Марка Твена «Гекльберри Финн») директор Каннского фестиваля отобрал для конкурсного показа в Каннах и даже намекнул, что будет приз. На «Мосфильме» начали печатать фестивальную копию, но тут меня вызвал министр. И спрашивает:

– Скажи честно: твой фильм антиамериканский?

Это мне и в голову не приходило. Когда мы снимали, я старался максимально сохранить дух книги. Но сообразил, что антиамериканский фильм – это хорошо, у нас за такие по головке гладят. И не стал отрицать:

– Да, наверно.

– И как, по-твоему, прилично Советскому Союзу вылезти на Каннском фестивале с антиамериканским фильмом накануне встречи Леонида Ильича с американским президентом?

– Но он очень относительно антиамериканский, – пошел я на попятный. – Это же Марк Твен, американский классик.

– Американский классик… А ты знаешь, как его настоящее имя? Самуил!

– Ну и что?

– Вот то-то!

Я понял, что фильм в Канны не поедет, и спросил, что от меня надо.

– Если иностранные корреспонденты полезут с вопросами, говори, что фильм еще не готов, – распорядился министр.

И фильму дали вторую категорию, а когда он вышел на экраны, показывали только на первом утреннем сеансе, в девять утра (очевидно, решив, что в это время американцы еще спят).

На следующий год, когда французы на Каннский фестиваль отобрали для конкурсного показа «Зеркало» Тарковского, меня опять вызвал министр:

– Данелия, хотел поехать в Канны? Поедешь. С фильмом «Совсем пропащий».

Но на сей раз мне ехать совсем не хотелось. Я понимал, что там будут спрашивать, почему приехал я, а не Тарковский, которого они пригласили.

– Не надо, – говорю я. – Зачем мы полезем в Канны с антиамериканским фильмом?

– Да ладно тебе, – отмахнулся министр. – Какой он антиамериканский!! И вообще, Самуил – не Самуил… Если честно, я во время Московского фестиваля показал картину президенту «Коламбия Пикчерс». Он сказал, что ничего обидного для американцев в нашем фильме нет.

Ну, и послали тогда фильм в Канны. И я с ним поехал. И на пресс-конференциях и в интервью мне задавали один и тот же вопрос: «Почему приехали вы, а не Андрей Тарковский»?

Между прочим. Фильм «Совсем пропащий» американская пресса объявила одной из лучших экранизаций Марка Твена.

Но самая идиотская история произошла с картиной «Слезы капали». Фильм приняли, назначили просмотр в Доме кино. Мы, как обычно, раздали билеты родственникам и знакомым, заказали банкет… Накануне просмотра вечером, часов в десять, позвонил мне Леонов и сказал, что он приехал в Дом Кино за билетами, а ему говорят: просмотра не будет, картину закрыли.

– Кто закрыл? – спросил я.

– Тут не знают. Им позвонили и велели не показывать.

Я позвонил директору «Мосфильма» домой. Тот сказал, что слышал что-то краем уха, но полной информацией не владеет. И спросил:

– Данелия, а ты зачем в церкви венчался?

– Что? В какой церкви?

– Не знаю в какой. Венчался?

– Я женился. Но не в церкви, а в загсе расписался. – Мы с Галей недавно поженились. – При чем здесь это? Я про фильм говорю!

– Так венчался в церкви или нет?

– Не венчался!

– А почему все говорят?

– Откуда я знаю? А с фильмом-то что? Мы же уже тысячу людей пригласили!

Директор посоветовал мне позвонить министру и дал мне его домашний телефон.

Позвонил министру.

– Я не в курсе, – сказал министр, – я только вчера из отпуска. Данелия, а какого хрена ты в церкви венчался?

– При чем здесь церковь? Я про фильм, про просмотр в Доме кино. Решили закрыть – закрывайте, но в Доме кино дайте показать. Вам надо, чтобы завтра меня все вражеские «голоса» диссидентом объявили?

– Не надо. И все-таки зачем в церковь поперся?

– Да никуда я не поперся! В загсе расписались!

– А почему все говорят, что венчался?

– Вы меня спрашиваете? Я вам отвечаю: не венчался!

– Тогда позвони и скажи об этом… – он назвал фамилию заведующего сектором кино в ЦК и дал телефон.

Позвонил. И сразу сказал, что в церкви не венчался.

– А почему все говорят? – спросил завсектором.

– Не знаю я, почему все говорят! Даже если венчался, при чем здесь кино?

– Значит, все-таки венчался?

– Ну если даже венчался? Какое ваше дело?! Я не член партии! Да не венчался я! Позвоните в КГБ, они фиксируют все церковные браки! Фильм дайте показать!

Фильм мы в Доме кино показали. А потом был партийный съезд, на который приехал Шеварднадзе, тогда первый секретарь ЦК Грузии, и попросил показать ему мой новый фильм. Не разрешили.

Как теперь выяснилось, версия моего церковного брака возникла так. Я снимал «Слезы капали» в Калуге, и ко мне приехала Галя (мы тогда еще не были женаты). В выходной я показывал ей город. Зашли и в церковь – посмотреть. Когда вышли, встретили кого-то (сейчас не помню кого).

– Что, венчались? – спросил он.

– Ага, – опрометчиво пошутил я.

А когда готовый фильм посмотрели высокие чины в ЦК, заместитель главного идеолога сказал, что фильм чересчур мрачный. Ну и ему тут же наябедничали, что все говорят, что Данелия еще и в церкви венчался (венчаться в церкви считалось диссидентской акцией). «Совсем распустился»! – возмутился зам. главного идеолога. И велел меня наказать. И наказали. Запретили показывать фильм за границей, полгода продержали на полке, а потом выпустили вторым экраном (только в периферийных кинотеатрах и только на утренних сеансах).

Прошло много лет. Наступили иные времена. И, когда хоронили моего друга Леву Оникова (он раньше был инструктором ЦК), в церкви на отпевании были и бывший министр, и бывший завсектором, и бывший зам. главного идеолога, и остальные высокопоставленные чины из ЦК. Они подходили к иконам, осеняли себя крестным знамением – и делали это вполне искренне. Все-таки на высокие должности отбирали очень способных людей.

Между прочим. За время моей работы в кино сменилось пять министров и семь директоров «Мосфильма». В большинстве в жизни это были порядочные и неглупые люди. Но они работали на Систему. И еще: я ни в коем случае не хочу, чтобы создалось впечатление, что я пытаюсь выглядеть жертвой Советской власти. Напротив. Я благодарен этой власти за то, что она мне дала возможность заниматься любимым делом. Правда, я не снял все, что хотел. Но снял только то, что хотел! Ну, а замечания? Неприятно, конечно, бывало и до сердечного приступа дело доходило. Но тогда кино финансировало государство. А кто угощает барышню, тот с ней и танцует.