Не смешно!

Первыми, кому я показал уже смонтированную картину, были Ежов и Конецкий. Кроме них, в зале сидели оператор Вронский, Мара Чернова и я.

Фильм прошел при полной тишине.

Не смеются!

– Ты не комедию снял, – сказал Ежов после просмотра. – Ты Чехова снял. «Три сестры»!

Черт, неужели промахнулся? Когда мы начали снимать фильм, я договорился с актерами: играем серьезно, ничего не утрируем, не смешим. Был убежден, что смешно будет в контексте. Ведь, когда мы писали сценарий, мы смеялись!

И я на всякий случай сократил паузы между эпизодами, рассчитанные на смех.

На первом же просмотре для актеров и родственников на «Мосфильме» хохот в зале стоял такой, что, пока продолжали смеяться над одним эпизодом, уже проходил следующий, и реплики невозможно было расслышать. А эти гаденыши – мои соавторы Ежов с Конецким – ржали громче всех.

Смех – штука заразительная. И комедию, если хочешь определить, смешная она или нет, надо смотреть на зрителе, а не с соратниками.

Накаркали

Фильм, как и сценарий, к нашему великому удивлению, тоже приняли без замечаний. Только попросили написать, что это «ненаучная фантастика».

– Пронесло, – сказал оператор Сергей Вронский.

Он с самого начала удивлялся тому, что сценарий приняли, что фильм запустили. И все время торопил меня снимать быстрее, пока не очухались и фильм не закрыли: «Потому что это критика советской власти». Я говорил, что мы снимаем фильм об идиотизме, который существует в любом обществе, а на советский строй и не замахиваемся, а Вронский говорил, что любое упоминание об идиотизме – это и есть критика советской власти. Но работал с полной отдачей: «Фильм на экраны, конечно, не выпустят, но сами-то посмотрим».

Картину приняли, и мы успели показать ее в Тбилиси в Доме кино и в Ленинграде в Доме кино. И в Москве – в Доме кино, в Доме литераторов, в Доме композиторов, в Доме журналистов, в Доме художников, в Доме архитекторов… И на каждом обсуждении после просмотра выступали усатые старушки в очках, называли нас Гоголями и Щедриными и очень удивлялись, что фильм не положили на полку.

– Накаркают, девицы, – каждый раз вздыхал Вронский.

^{Виктор Конецкий и оператор Сергей Вронский.}

И накаркали. Перед просмотром в Доме ученых мне позвонили из группы и сказали, что копию на студии не дают: «родимые очухались» и фильм закрыли.

И закрыли так крепко, что я не смог ее на «Мосфильме» показать даже Расулу Гамзатову – директор не разрешил. Я пытался объяснить директору, что смотреть мы собираемся вдвоем, я картину уже видел, значит, по существу, смотреть будет только Гамзатов. А он член Президиума Верховного Совета СССР, член ЦК партии, секретарь Союза писателей, народный поэт… Директор развел руками:

– Я очень уважаю Расула Гамзатовича, но – нельзя.

Я извинился перед Расулом и повез его в гостиницу «Москва», где он остановился. Когда проехали мимо сада «Эрмитаж», Расул спросил:

– Как фильм называется? «Тридцать три»? Там афиша висит.

Развернулись, подъехали к «Эрмитажу» – действительно висит большая афиша: «Тридцать три». В главной роли Евгений Леонов. Режиссер Георгий Данелия». Точно, моя картина! Неужели идет?

Пошли в кассу, спросили – действительно идет «Тридцать три». Но билетов нет. Пошли к директору – директор извинился, билеты проданы на две недели вперед, но для нас он может поставить в зале два стула в проходе.

Я поинтересовался, каким образом в его кинотеатре оказался этот фильм? Директор рассказал, что взял копию на складе в Госкино. Для выполнения плана в конце года все директора кинотеатров приезжали в Госкино и выбирали себе на складе новую картину – киностудии были обязаны сдавать в Госкино семь копий. Директору досталась «Тридцать три», и он был очень доволен. Дипломатический корпус билеты бронирует, Академия наук, космонавты… А что фильм вроде бы запретили, он слышал, но официально ему никто об этом не сообщал.

Очевидно, не только директор «Эрмитажа» забрал копию этой картины. Двадцать пять лет она была запрещена, и все двадцать пять лет время от времени появлялась на экранах в клубах, в воинских частях и даже в кинотеатрах на окраинах Москвы… А я в семидесятых годах смотрел ее заезженную копию на военной базе на Кубе.

Между прочим. После перестройки, когда все стали хвастаться своими «закрытыми» фильмами, я решил примкнуть к хору и тоже стал рассказывать, что мой фильм «Тридцать три» пролежал на полке двадцать пять лет. Но номер не прошел: в застойные семидесятые почти все умудрились посмотреть мой сверхзакрытый фильм на экране.

Так получилось, что через два дня после того, как мы с Расулом посмотрели в «Эрмитаже» «Тридцать три», вызвал меня министр и велел вырезать эпизод «проезд «Чайки» с мотоциклистами»: это издевательство над космонавтами. «Чайка» с эскортом мотоциклистов положена только президентам крупных стран. Советское правительство в виде исключения разрешило так встречать наших космонавтов. А у нас в машине сидит какой-то идиот.

Я сказал, что если бы эпизод с «Чайкой» вызывал хоть какие-то ассоциации с космонавтами, в этом месте зрители не аплодировали бы, космонавтов у нас любят.

– Ну, это ваша домкиношная публика аплодирует. Нормальный советский зритель в этом месте возмутится.

– Именно нормальные советские зрители в этом месте аплодируют.

– Нормальные зрители фильма не видели. И с этим эпизодом не увидят!

– Уже увидели. Фильм идет в «Эрмитаже».

– Это исключено.

– Давайте так, – предложил я. – Если фильм в «Эрмитаже» не идет, я вырежу этот эпизод и все, что вы скажете. А если идет – вы выпустите его на экраны так, как есть.

– Договорились, – министр нажал кнопку на селекторе, – скажите, фильм «Тридцать три» идет в каком-нибудь кинотеатре?

– В «Эрмитаже», товарищ министр.

– Как?!! Кто разрешил?!! – министр сразу как-то обмяк и загрустил.

– Ну что, выпускаем фильм как есть? – спросил я. – Под мою ответственность.

– Да вы-то здесь при чем! – и министр горько вздохнул.