Чужие доспехи ― пластины чешуи, нашитые на плотную ткань, ― тяжелее, чем показались впервые. Тогда я пересекла в них лес, и спаслась от сковывающей траву ледяной волны, и даже забралась на мангуста. Но я не представляла, каково носить их часами, и бежать, хотя они тянут вниз, и тем более ― драться. Ведь чешуя, весящая не меньше десяти фунтов, ― ничто без оружия, такого изящного с виду, с искусно черненной рукоятью… и такого неподъемного. Но я привыкла. Удивительно: мне не понадобилось много времени. Оровиллской недели, умноженной на ход времени в Зеленом мире, хватило; теперь я без труда поднимаю меч. Меч моей Джейн.

А наставник моей Джейн улыбается, хотя глаза как всегда пусты.

– Ты многому научилась, Эмма.

И он склоняет передо мной голову. Я не только отразила его удар, не только не пропустила подсечку, но и атаковала сама. По щеке Меткого Выстрела стекает темная кровь.

– Нет. ― Борюсь с желанием протянуть ему платок, вспоминаю, что нынешнее одеяние даже без кармана для платка. ― Вряд ли…

– Это было правдой, уже когда ты решилась, Эмма.

Он вытирает лицо кончиками пальцев. Я опускаю глаза.

– Что ж. Мне пора. Одежду я сегодня заберу с собой, Вайю.

– Почему?..

– Время приближается. Не спрашивай более ничего.

Наставник Джейн ― мой наставник ― кивает. И мы идем прочь.

…Я вернулась сюда наутро после того, как дала вечно живому и вечно мертвому неосторожное согласие. Я проплакала всю ночь, то представляя, как мучительно нас с доктором убьют в Лощине, то воображая оскверненное тело Джейн. Я все время вспоминала: самого Эйриша не будет с нами, не будет никого. Надежда на воскрешение зыбка, светоч боится, что волшебство одной раны не сработает, и потому скрывает помыслы от всех, кто мог бы нас сопроводить. Это не было важным, когда вести доктора к Саркофагу предстояло Джейн ― сильной и смелой. Но Джейн нет, есть только я. Я и человек, способный спасти тех, кем дорожила моя бедная сестра. Его жизнь бесценна. Я должна защитить и его, и себя.

Поэтому в то утро я вновь, преодолевая ужас, склонилась над водой. Шепнула Зеленой Леди: «Я вернулась», а на Той Стороне отчаянно шагнула под душную лесную сень. Я боялась встретить людей Мэчитехьо или вовсе его самого, но мне повезло: я наткнулась на старушку с «луковой» прической, ту, что носит на запястье лоскут платья Джейн. Я попросила: «Приведи Вайю. Это очень важно. Никому ничего не говори, молю». Я положилась на то, что старость мудра и бережет тайны, доверилась слепо, но не зря. Вайю пришел. И я сказала ему:

– Научи меня драться.

– Тебе никогда не занять место сестры. ― Это он почти прошептал. Ему тяжело было даже смотреть на меня, я понимала, ведь он видел другую. «Вы разные» ― читалось на лице. Привычно. Слишком привычно, чтобы ранить.

– Я знаю. Я и не хочу. Но если вы поможете мне, ― сделаете то, чего не успела она.

Жалкий обломок правды, но я не опустила глаз, и он кивнул. Отныне я приходила каждый день. Надевала одежду Джейн. Брала меч. Вайю уводил меня на укромную и удобную для стремительных перемещений лесную поляну, и мы бились. Обо всем знала лишь воля Омута, которой я сказала, что готовлюсь к решающему бою. Я постоянно боялась ее вопросов, но она не задавала их. Она вообще казалась странной, даже более странной, чем впервые: грезила наяву.

Грезит она и теперь, стоя посреди озера и глядя в пустоту. Вода тихо плещет об ее обнаженные груди; плавающие рядом кувшинки неотличимы от кувшинок в волосах.

– Не больна ли она? ― спрашиваю тихо.

– Все мы ныне немного больны, Жан… ― Вайю осекается. Всплескивается сладкий запах орхидей. Никогда еще цветы не пахли для меня так больно. ― Вот видишь? Все больны.

Никто здесь по-прежнему не знает о гибели сестры, а кто знает, ― так и не попрощались с ней. Я иду чуть впереди; Вайю не видит моего лица, зато видит спину, которую я стараюсь держать, ― и ему довольно для секундной иллюзии. Когда я оборачиваюсь, он утомленно проводит рукой по векам.

– Прости, Эмма.

– Простите и вы, ― отзываюсь, вымучивая улыбку. ― Скоро я вернусь в последний раз. И… спасибо за все.

Ежась от холода, я шагаю в воду. Зеленая Леди все так же глядит в одну точку.

– Элилейя!

– Эмма. ― Вайю сжимает мою ладонь. Он замер у кромки. ― Скажи, зачем тебе… вам… это нужно? Этот меч, этот доспех, этот…

– …мир?

Он осекается. Я слабо улыбаюсь; в этот раз получается проще. Я верю себе, хотя привкус моей веры ― горечь слез.

– Всякий мир заслуживает спасения, Вайю. Так учит мой Бог, но это знают и многие безбожники. А мир, любимый кем-то, заслуживает его вдвойне.

– Эмма, Эмма… ― Он вздыхает. Я впервые замечаю: один из цветков в его волосах начинает увядать, да и другие стали не так свежи. ― Порой мне кажется, нас уже не спасти.

Зеленая Леди наконец видит меня, плавно скользит навстречу. Я оборачиваюсь в последний раз и мягко освобождаю руку.

– Ты ошибаешься. Поверь.

Элилейя тянет меня вперед. Мир вращается, меркнет; последним пропадает зеленое облачное небо. Я прихожу в себя уже на своей стороне, меж Двух Озер, распростертая на листве. Глаза слепит теплое солнце, пробивающееся меж дубовых крон и еловых лап.

Как всегда после то ли полета, то ли падения, сердце учащенно стучит, сжимается зверьком, не верящим, что улизнул от кошки. Успокаиваю его, прижав ладонь к груди и смежив веки, лишь через минуту поднимаюсь. Хрустит ветка. Впрочем, скорее всего, я слышу то, чего нет. Даже рейнджеры больше не рыщут по лесу; я никого тут не встречала в последние дни.

Я совсем сухая, чужая вода не существует здесь. Но чужой доспех и меч со мной, тяжелые и настоящие. Чешуя как приросла; дико, но мне не хочется менять ее на свежее платье, спрятанное в развалинах индейского жилища. Впрочем, выбора нет: в городе неспокойно, позавчера «чудовищные звери» убили хозяина оружейной лавки. Люди слишком напуганы странностями, чтобы еще одной странностью стала я. Добропорядочная христианка Эмма Бернфилд, бродящая в одеянии рыцаря. Умершего рыцаря из не самой доброй, не самой светлой сказки.

Оружию лучше быть под рукой ― так я решила, потому что понятия не имею, когда начну путь. Помня о спонтанных появлениях светоча, и о засаде, куда попала впервые, и о настороженности рейнджеров, времени для переодевания будут крупицы. Случиться может что угодно. Когда все решится, когда все призрачное, чего я боюсь, обретет плоть, я шагну в озеро уже как Джейн. Жанна. И, возможно, умру так же, как она. А возможно…

Возможно и худшее: я обреку себя на ад. Это неизбежно, если погублю доктора, если подведу Эйриша, Кьори, Вайю ― всех, кого сестра пыталась спасти. И неизбежно, если кое-что найдет лазейку из измученного сердца. Семена бросили давно, ― когда прозвучало одно проклятое имя. Я отринула их, потому что была слабее, чем ныне, но помыслы не погибли. Они еще во мне, их не изгнать даже пастору. Впрочем, Ларсену я бы и не открылась. Он слишком косо, слишком зло глядит в последнее время, будто я уже совершила какой-то грех.

…Я вспоминаю героинь классицизма ― разноликих трагедий, где спорят чувства и долг. Яростная Эмилия, и коварная Гермиона, и отважная Ифигения не многим были старше меня, но одни бесстрашно приняли удар кинжала, другие нанесли сами. Они искали не только самопожертвования; некоторые искали мести. А… я?

Злое Сердце убил мою сестру, ― верит Кьори. Смертельно ранив, оставил погибать. Она страдала. Чувствовала каждую ускользающую секунду. Видела каждую родительскую слезу. Я не могу забыть этого, что-то, прорастающее во мне, что-то, политое слезами, говорит: «Убей», просит: «Отомсти», шепчет: «Не отдавай месть рыжему мертвецу». Я закрываю глаза. Молюсь. Воскрешаю в памяти облик индейского вождя: вороний череп, окровавленную руку, упавшее в траву выдранное сердце. «Что я против него?» ― просыпается трусливый разум, и чудовище замолкает. Ему нечего ответить. Было, пока я не научилась держать меч и не вспомнила, что револьвер Джейн все еще в ее ящике. Барабан полон.

Ныне… я еще жива, я еще здесь. На мне платье цвета гнилой черники, потому что, ненадолго забыв о трауре, я вновь в него облачилась. Это не траур по Джейн. Он по мне самой.

Скоро меня не будет. По крайней мере, той, которую все знали.

Доктор прав: к любому страху ты привыкаешь. Я приняла осознание грядущего пути, и возможную смерть, и свою душу, оскверненную гневом. Я приняла все, я готова. Осталось единственное. Единственный.

Сэм в тюрьме. Даже не будь страшной правды, ничто не убедило бы меня в его виновности. Не верят и родители: в отличие от большинства, мы видели раны Джейн, слышали ее последние слова, разделили последние минуты. Но удивительно… наши доводы ― ничто для Оровилла, требующего крови. Соседи и городская верхушка, не говоря о низах, ― тех, кто, живя в грязи, не верит безоговорочно даже праведникам, ― убеждены, что мы просто помутились рассудком, отрицаем очевидное, глухи к тому, что знает перепуганный город. Но город ничего не знает, ничего. А рассудком помутился сам Сэм, теперь в этом нет сомнений.

Безумие таилось уже в злом бессмысленном поцелуе, в пелене слез и горечи слов, сказанных и услышанных. Мне было больно… но боль затмил ужас. С Сэмом случилось что-то; что-то измучило его настолько, что он предпочел позор, решетку, гибель. И я не уверена, что это не связано как-то с нами. Все сейчас кажется мне даже не переплетенным ― спутавшимся, слипшимся от крови. Я разучилась мыслить ясно и знаю одно: я хочу увидеть Сэма. Попрощаться. Умру ли я вскоре, или повесят его, или случится и то, и другое… у него, убиенного невинно, будет право на рай, у меня ― едва ли.

…Я спешиваюсь, привязываю лошадь, осторожно толкаю дверь участка. Под деревянным навесом никого, и это настораживает: обычно тут курят, или играют в карты, или торопливо чем-нибудь перекусывают отдыхающие между патрулями рейнджеры. Но терраса пуста, пуста вся улица. Погруженная в мысли, я и не заметила этого, а теперь гулкая, пронзительная солнечная тишина несет тревогу. Я глубоко вздыхаю и шагаю вперед.

– Есть здесь кто-нибудь?..

Есть. Винсент за рабочим столом читает письмо. Он все такой же неопрятный и помятый, как в последние дни, и мне не нравится, что он вздрагивает, еще не поняв, кто пришел. Обычно он иначе встречает посетителей, многих заранее, вслепую узнает по шагам.

– Мисс Эмма? ― Он поднимает воспаленные глаза с явным облегчением. ― Слава Богу. Мне уже казалось, еще кто-то пришел винить нас в том, как скверно мы стали работать.

Он часто зовет меня «мисс Эмма», так и не привык просто обращаться по имени. Как никогда хочу напомнить, сколь близки мы ― он, Джейн и я ― были в детстве, хочу зацепиться за что-то светлое, утешить немного и себя, и его. Но времени нет. Я не уверена, что оно есть и на формальную вежливость. И все же… Винсент мне не чужой, а возможно, его я тоже вижу в последний раз. И, подходя, я тепло улыбаюсь своему неродному краснокожему кузену.

– Это лишь я. Здравствуй, как ты? Где остальные?

– В церкви. ― Он все так же изнуренно глядит снизу вверх. ― В церквях, каждый в своей. Священники города, даже китайская община, как сговорились: созвали прихожан, еще недавно так звонили колокола и так кричали служки… Будут молиться. Об избавлении от чудовищ и очищении города. Неужели ты не слышала?

– Я была далеко.

Слишком далеко. Усмешка Винсента становится кривой и стирается вовсе.

– Вряд ли Ларсен поддался общему порыву, если и поддался, я не пойду. Я… ― он медлит, ― опасаюсь оставлять участок. Андерсен один сейчас. Я даже не решился посадить рядом поджигателей, запер в дальних камерах, но и оттуда они иногда кричат проклятья.

– Боже…

А ведь он прав: пока одни будут молиться, другие спалят тюрьму, и никто не помешает. «Веселой весталке», горевшей недавно, просто повезло, у нее пострадали лишь крыша и часть палубы. Животные сразу подняли такой шум, что перебудили труппу, и пожар потушили без потерь. Я знаю, кто помог всем спастись, у этого кого-то обгорела часть лица и волос. От башни Великого остались угольки, я сама видела, когда почернелый театр уходил по реке. Его чинят, чтобы скорее убраться еще дальше. На церковном собрании преподобный осудил поджог, высказался и шериф, собрав толпу на главной площади. Слова первого, может, и утихомирили часть нашей общины, но не помешали трусливым возгласам других священников. Слова второго неожиданно не поддержал мэр: мялся, отводил глаза, бормотал: «Поймите, нужно же расследовать, больше расследовать…». В тревожном молчании похоронили торговца оружием, ― на горле его виднелись следы волчьих зубов. В таком же молчании разошлись. А сегодня ― когда откуда-то просочились слухи о похищении тела Джейн, ― стало совсем плохо.

– Винсент, я… хочу увидеть Сэмюеля, ― произношу после промедления, и он без удивления кивает. ― Пожалуйста. Я ненадолго. Я не верю в его вину, я…

– Знаю, ― тихо прерывает он. ― Ты никогда не была слепой.

Он кладет письмо, которое все время мял в пальцах, на стол. Я не могу разобрать мелкий почерк, но легко читаю размашистую подпись ― «Дж. Андерсен». Редфолл перехватывает взгляд и все так же глухо сообщает:

– Его отец скоро привезет хорошего адвоката и пару пинкертонов. ― Лицо мрачнеет сильнее, хотя мне не казалось это возможным. ― Не стану возражать. Мэр прав в одном: нужно расследовать, а я в тупике. Люди злы и напуганы, время дорого. Мне бы продержаться, сберечь хотя бы жизни этого юноши, своих парней…

– …и свою собственную. ― Я тяжело сглатываю. ― Джейн бы этого хотела. Мы тоже.

Он благодарно, но блекло кивает и поднимается на ноги.

– Если я поймаю чудовищ, это уже мало поможет. Хотя мне все чаще кажется, что они ― даже не шутка. Выдумка, издевка над моим прошлым. Что ж… идем.

Выдумка. Пока Винсент ведет меня к двери, через коридор, а затем по тюремному двору, я избегаю его взгляда и украдкой вытираю глаза.

Мне давно стоило пойти к повстанцам. Под личиной Джейн, с ее непреклонностью допытаться, как они попадают в Оровилл. Элилейя, конечно, сказала, что никого не выпускает, а Кьори когда-то уверяла, что другого пути нет. Но Ойво и Эйро нашли его. Как? Я и не пыталась выяснить, я боюсь: с мечом и в доспехе, я все равно не Жанна. Если «звериные», поверившие обману впервые, раскроют его сейчас, мне не жить. Я не просила и помощи Вайю: сегодня, заметив увядающие цветы в темных прядях, я окончательно поняла, что он не выстоит против Ойво и Эйро, особенно теперь, когда они вооружились. Нет. Лишь один человек способен усмирить бешеных чудовищ. Я помогу ему воскреснуть и спасу всех.

С этой мыслью я переступаю порог. В темной тюрьме не так тихо, как было на солнечной улице. Камера Сэма ― одна из первых на пути, соседние пустуют, а вот из глубин помещения слышны брань и смех, от которых Андерсен, лежащий на койке, то и дело вздрагивает. Впрочем, возможно, его просто колотит озноб ― тот, что охватывает в сырых застенках и меня. По рукам расходятся колючие мурашки. Ниже оттягивая рукава платья, я глубоко вздыхаю.

– Мистер Андерсен. ― Винсент отделяет от связки ключ, чтобы впустить меня в камеру. ― К вам пришли.

– Я ни с кем не хочу говорить.

Сиплый голос, резкие движения, мутный взгляд исподлобья. Подбородок Сэма зарос, волосы свалялись, одежда помята. Он будто не видел ни стопки свежих вещей на краю койки, ни кувшина для умывания. Возможно, действительно не видел, а теперь не видит меня. Сердце сжимается. Винсент скрежещет ключом в скважине, собирается отомкнуть замок…

– НЕ ОТКРЫВАЙТЕ!

Крик тем страшнее, чем глуше были первые слова. Сэм вскакивает, бешено летит нам навстречу. Рука, просунувшись через решетку, бьет по запястью шерифа, силясь… нет, не отнять, а отшвырнуть ключ. Редфолл подчиняется, отступает, стиснув пальцы на кусочке металла, затем возвращает его к десятку таких же на кривое железное кольцо. Сэм смотрит на связку завороженно и облегченно одновременно, кивает и… разом успокаивается.

– Спасибо, мистер Редфолл. Эмме все равно не стоит задерживаться, тут промозгло.

– Сэм… ― Вблизи вижу: губы отливают нездоровой синевой. Как он сидит здесь?

Горячая пелена снова застит глаза. Я сжимаю железные прутья, накрывая своими руками руки Сэма. Мы смотрим друг на друга, ― безмолвные и источенные горем, но неожиданно сближенные им, как никогда прежде. Мы оба ― узники. Моя камера больше, моя камера ― целый мир, но важно ли это, если мне точно так же не сбежать?

– Скоро вернусь, ― произносит Винсент откуда-то издалека. ― Отыщу для мистера Андерсена что-то теплое. Мисс Эмма, пожалуйста, не отходи от камеры.

– Не отойду…

Смогла бы я? Смогла бы вообще оставить Сэма так? Направляясь сюда, я не думала, каким застану его. И не думала, что разбитое, обожженное, а потом закаленное сталью сердце меня предаст.

Винсент покидает нас, уносит ключи. В тюремном коридоре снова брань и зычные смешки: назойливый шум в ушах, но я не улавливаю ни слова из грязных потоков. Сэм же что-то понимает, видимо, не может не слушать и не слышать. Он горестно улыбается.

– Слышишь? Обещают выбить из меня всех демонов сапогами.

– Демонов…

Его холодные руки дрожат под моими руками.

– Да, Эмма. Демонов. Я очень опасен.

– Глупости.

– Они вырвались несколько дней назад. ― Он не сводит с меня глаз. ― Разбили окно. Погнули решетку, рейнджерам пришлось ее чинить. Я доставляю столько неудобств хорошим людям… например, убивая их или ломая их вещи…

Он дико смеется, качая головой; сальные пряди падают на высокий лоб. Хочется отвести их, но… держать его за руки важнее. Его никто не держал за руки так давно.

– Ты никого не убивал, Сэм. Я ведь знаю.

– Жаль, я не знаю. ― Он высвобождает одну руку, тянет, пальцы касаются моей щеки и стирают слезу. ― Нет, бедная Эмма. Не знаю. Глупая… я чудовище. А ты сказала, что меня любишь. Глупая, глупая…

Он почти прижимается лбом к моему лбу. Я не могу отстраниться, не могу ответить, только закрываю глаза, едва их закрывает он. Я слышу его дыхание. По-прежнему левая моя рука накрывает его лежащую на решетке руку. Он осторожно перебирает волосы близ моего виска. Жестоко… не мечтала ли я о подобной близости, о ласке, хотя бы о минуте наедине еще несколько недель назад? Не готова была отдать за это душу? Теперь души нет, она в залоге у другого. Нет, не так, у других, и Джейн среди них. Из груди рвется всхлип.

– Сэм, пожалуйста…

Не умирай. Не сдавайся. Не отворачивайся от тех, кто пытается тебе помочь. Я едва ли повторю слова любви, едва ли уже верю в них: они рассыпались в прах после всего, что случилось… но я хочу, чтобы ты жил. Чтобы жил хоть кто-то из нас. Чтобы…

– Эмма.

Что-то меняется. Что-то, что я ощущаю даже сквозь мокрые ресницы.

Сэм зовет меня, всего лишь зовет, но я опять содрогаюсь и не хочу, не хочу откликаться. Смутный ужас ворочается внутри; это напоминает молнию, которую силишься не видеть, гром, который силишься не слышать, прячась под одеялом. Но не видеть и не слышать нельзя, потому что гроза прямо за окном. Не прячься, маленькая. Я ведь все равно найду, и будет хуже. Будет хуже. Поэтому я решаюсь. Размыкаю веки, успеваю заметить, как глаза напротив плавно меняют цвет. Из серых они становятся темно-карими, почти черными, и…

Однажды я в них уже смотрела. Тогда моим убежищем были зеленые заросли.

– Эмма. Слушай внимательно.

Низкий голос ― не Сэма. Не его взгляд, уже не мутный, а жгучий; не его сжатая линия губ. Пальцы, только что нежно касавшиеся моих волос, хищно тянутся к руке. Отдергиваюсь, но вторую он успевает стиснуть, впечатать в железный прут так, что хрустят пальцы. Я вырываюсь. Он не пускает. Сила в худом, подточенном холодом и болью теле ― тоже не его.

– Сэмюель, пожалуйста! ― Тщетно, хватка лишь крепче. ― Помогите! Вин…

Я слишком близко, ― и, просунув вторую руку сквозь решетку, он легко зажимает мне рот. Отросшие ногти царапают кожу, впившись в скулы, но я помню, помню, какими длинными они были у другого. Тот, чьими глазами Сэм смотрит, просто вспорол бы мне лицо крепкими треугольными когтями, впрочем, его смуглая рука свернула бы мне шею раньше или выдрала бы сердце, как индейцу с красным хохолком волос. Если бы…

– Эмма. Я умоляю…

…Если бы он хотел этого.

Он произносит мое имя в третий раз ― мягче. Голос вдруг надламывается, злая линия губ становится горькой. Наши взгляды встречаются, и что-то заставляет меня перестать давиться криком. Он отстраняется. Я могу звать кого угодно, сколько угодно, могу бежать.

Но не зову и не смею двинуться с места.

– Что тебе нужно?

«Отпусти Сэма. Сгинь. Я приду убить тебя. Мы придем». Это рвется следом, но я молчу, жду, не отводя глаз, наблюдаю, как судороги пробегают по лицу напротив. Ему тяжело в чужом теле. Тяжело даже держать голову ровно, не роняя к груди. Тяжело дышать, судя по протяжным хрипам. Сэм ― где-то там, за этой темной душой ― сопротивляется. Не потому ли то сжимаются, то разжимаются кулаки со вспухшими жилами? Не потому ли дрожит челюсть, точно у говорящей куклы из тех, какими странствующие артисты тешат публику?

– Вы должны торопиться, ― слетает наконец с еще больше посиневших губ.

И я сама зажимаю рот дрожащей рукой, подаюсь ближе.

– Воскрешение ждет вас.

– Я не понимаю…

– Не лги. Ты знаешь… секрет Саркофага. Я… тоже.

Он говорит с тяжелыми паузами, а, замолчав, вдруг улыбается. Так, будто происходящее начинает его забавлять, так, будто сообщил мне лучшие известия на свете. Впрочем, это ведь не улыбка, скорее гримаса. Глаза полны только мук.

– Не бойся. Не… сейчас. ― Скрюченная кисть тянется навстречу, а губы шепчут то, что мой рассудок в ужасе отбрасывает: ― Ради Джейн…

Чтобы не кричать, я кусаю ребро собственной ладони. Отступаю на пару нетвердых шагов, падаю, не чувствую, как ушибаюсь. Из-за решетки на меня по-прежнему жадно, с невыносимой тоской глядят недвижные глаза.

– Ради Джейн? Что?..

Я не жду ответа, не желаю его. Все мысли сжались до одной: Мэчитехьо узнал о плане, откуда-то узнал, и обреченность приходит приступом дурноты. Если знает, значит, ждет на любом витке душных зеленых троп. Встретит ― такой же ужасный, каким был в Лощине. Вера, что хоть какое-то время нашему отряду из трех жертвенных овец удастся остаться незамеченным и, возможно, спасти льва, готового защитить нас, окончательно растаяла. И Злое Сердце смеется: «Ради Джейн»… Конечно, ради Джейн: чтобы мы воссоединились, чтобы на оровиллском кладбище появилась могила и с моим именем. Такая же пустая, ведь от моего тела не останется ничего, что удастся похоронить. Никто не вернет его родителям, змеи едят быстрее. О чем я думала, баюкая помыслы о мести? Как бы убила вождя? Я не могу даже перекреститься, я просто сжимаюсь, отползаю и вою, оплакивая и себя, и все, на что решилась. Господи, помоги. Господи, за что…

– Ради Джейн. ― Звучит в раскалывающейся голове. ― Ее можно спасти, Эмма, она может жить. «То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит Марфе: отнимите камень…»

Отнимите камень.

Приподнимаюсь, глотая слезы. Сэм ― Мэчитехьо ― опять силится улыбнуться. Ноги подламываются, он падает на колени и сгибается пополам. Не кричит, но я уже видела однажды, как впиваются в волосы эти пальцы. Я знаю, что происходит. Когда Сэм поднимает голову, его глаза серые.

– Эмма? Ты плачешь? Господи, я что… ударил тебя?

Я лишился чувств…

Я все еще на полу, трясусь, так же как трясется он, весь устремившийся ко мне и прильнувший к решетке. Злоба вдруг пронзает, вспарывает когтями, силится впиться в душу крепче. Вождь что-то говорил о моей Джейн, что-то очень, очень важное. Но не успел сказать, потому что этот юноша, юноша, который и так уже сломал нашу жизнь своим появлением, помешал. Помешал, а теперь так нежно, с такой тревогой глядит на меня. Не догадывается, что только что сломал что-то еще. Ненавижу. Ненавижу. Не…

– Эмма, прошу, ответь…

– Все в порядке.

Удается разомкнуть губы, подняться и отряхнуть платье. Я даже нахожу мужество вернуться к камере и легонько сжать протянутую Сэмом руку. Но в глаза ему я больше не смотрю и не хочу, не могу слышать голос. Разум тщетно кричит: «Тебя заманивают в силок!», ведь тоскующее сердце плачет: «А если нет, если не просто так опустела могила?». И чудовище во мне… чудовище снова на стороне сердца. Оно проснулось и тоже подает ревущий голос. Оно беснуется: «Поторопись».

– Мне пора. Я буду за тебя молиться.

– Эмма…

Он тянется поцеловать мою руку, но я отнимаю ее. Покидаю тюрьму, пересекаю двор, нетвердо следую обратно в основное здание рейнджеров. Я яростно вытираю глаза. Бормочу как заклинание, как молитву: «Господи! Уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе…». Не помогает. Ничего не помогает. Я продолжаю слышать другие слова. «Отнимите камень».

Откуда эта тварь может знать Библию? И почему зовет мою сестру не Жанной ― Джейн?

…Винсент, возможно, забыл об обещании вернуться, возможно, потерял счет времени. Он сидит недвижно за своим столом, уронив голову, закрыв ее руками. Он не рвет волос, плечи не трясутся. Конечно, он не плачет. Не оплакивал прилюдно даже отца, не позволит себе подобного и теперь. Но я никогда не видела его таким, не думала, что увижу, и не решаюсь не то что подойти ― окликнуть. Я не стану его жалеть. Не могу, не вправе, не хочу. Просто осторожно миную, чтобы выскользнуть прочь. Слышу:

– Не езди по городу одна, Эмма. Пожалуйста.

Эмма. Не «мисс».

– Конечно, Винсент. Спасибо за заботу. И… Сэму действительно холодно.

– Я принесу ему что-нибудь.

– Благослови Господь…

Вас обоих. Вас всех.

Я выхожу на пустую террасу, спускаюсь с крыльца и отвязываю лошадь. Улица безлюдна, и каждый пыльный камень пронизан злым любопытным солнцем. Оно наблюдает. Оно чего-то ждет. Ждет, и слова молитв в его лучах, наверное, острее ножей.

…Я выполню обещание, которое дала Винсенту: не буду ездить по Оровиллу одна. Я даже не вернусь в лес, где в развалинах древних жилищ оставила доспехи Джейн. Впрочем… я не вернусь и домой. Мой путь дальше. Лжет Мэчитехьо или нет, но захватившее мою душу чудовище право в одном: мы с Великим задержались. Слишком положились на обстоятельства, слишком уступили: он своей дружбе, а я ― своей трусости.

И теперь мне остается только скорее найти путь к реке.