– Извините, мистер Редфолл, я ничего не знаю об этих ваших… чудищах. И, извините вдвойне, не потерплю грязных инсинуаций об осквернении могил. Мы артисты! Артисты, понимаете вы?

– Понимаю. Я выполняю свою работу, сэр.

– Работу… Ха.

Остановившись на палубе, Бранденберг всплескивает руками; это скорее угрожающий, чем экзальтированный жест. Дружелюбие улетучилось, едва выяснилась причина появления шерифа на «Веселой весталке». Пока индеец пытался чего-то добиться от капитана-директора, подслушанные обрывки их невеселого разговора расползались по судну. Труппа, и без того возбужденная, заволновалась еще больше. Мне, осознавшему все с самого начала, оставалось ждать. Я предчувствовал: со мной захотят поговорить лично, не могут не захотеть. О странных вещах всегда говорят со странными людьми, надеясь, если не на помощь, то хотя бы на понимание.

Только что мое ожидание наконец кончилось: оскорбленный Бранденберг гордо удаляется, а шериф поднимается на крышу.

– Мистер Райз, уделите мне пару минут?

– Всегда к вашим услугам. ― Стараюсь улыбнуться. ― Выпьете?

– Нет. Даже не зайду. Просто задам несколько вопросов.

– Как знаете. Тогда еще подышу с вами воздухом.

У краснокожего усталый вид. В первую встречу он тоже казался усталым, но то была скорее печать человека, много и плодотворно работающего на свой город и пребывающего в сравнительной гармонии и с ним, и собой. Теперь же Винсент Редфолл, осунувшийся, давно не мывший длинные густые волосы, напоминает бродягу или покойника. Впрочем, он неизменно прямо держит спину, невозмутим и голос:

– У меня вряд ли получится надолго вас отвлечь. А у вас… ― вздох все же звучит, ― помочь.

Равно как и у тебя ― мне, приятель. К сожалению.

– Начнем с простого. Не знаете, вся ли труппа после первой Мистерии ночевала на корабле? Никто не уходил на берег? Вы ведь наблюдательны, мистер Райз.

О да. Наблюдателен. Настолько, что знаю обо всех бедах этого города, хотя предпочел бы не знать. Об оскверненной могиле ― могиле Жанны. О ложном признании в убийстве: едва увидев на представлении мальчишку, я нашел метку вождя в его душе. И даже о летающих над городом «демонах»: орел, и волк, и прочие присягнули мне на верность давно. Жанна звала их друзьями. Не она ли показала им лазейки сюда? Впрочем, как, если она мертва? Да, Жанна мертва, не вернулась, не могла. Пора забыть о ней, сосредоточиться на единственном, чем я располагаю. На Эмме. Эмме, которая сойдет от ожидания с ума, если Мильтон не приедет поскорее. Его нет седьмой день, тиф в Гридли, городе ниже по реке, не отступает. С девчонкой лишаюсь рассудка и я: в Агир-Шуакк скоро сезон Дождей, лощину заболотит, змеи обозлятся, и до меня куда труднее будет добраться. Что если…

Нет. Время еще есть. Все получится.

– Я не видел, чтобы кто-то отлучался: честно говоря, ваш городок непривлекателен, а многие молодчики выглядят опасными. И еще, смею уверить, в труппе, в основном, порядочные люди. Я поверил бы, что кто-то из младших стянул конфету или игрушку, но грабить оружейные лавки и тем более… красть трупы?

Я говорю и многое другое. Отрицательно отвечаю на вопрос, есть ли среди нашего реквизита костюмы животных и механические крылья. Слушаю о том, что рейнджеры повторно обыскивают трюм, и приглашаю обыскать свое обиталище. «Я ничем не могу помочь», ― слетает в конце концов с губ. Ведь «Я ничего не знаю» ― непосильная ложь; ее индеец не заслужил. Я и так виноват перед ним: его живой самобытный город, полный благодарной публики, похож теперь на лихорадочного больного. Как его вылечить? Разве что устранить источник заразы? О Звезды… тогда помогите мне убраться отсюда.

– Послушайте, мистер Райз. ― Редфолл, перестав бездумно щуриться на серую реку, снова смотрит на меня. ― Я скажу кое-что, что ваш капитан-директор воспримет как угрозу, но вы, думаю, поймете. И сможете донести.

– Да, конечно.

На берегу, на дальнем холме, появляются несколько плечистых мужчин. Они видят привязанных у берега рейнджерских лошадей, переглядываются и скрываются, возвращаются в рощу. Куда они направлялись? Рыбачить? Кажется, у них не было снастей.

– Отчаливайте скорее, ― доносится до меня. ― А пока не ходите в город поодиночке. Лично вы не ходите и с охраной.

В глазах ― холодная уверенность, шериф не шутит. Он не знает, что я могу сделать с любым напавшим на меня, но на миг становится тревожно. Я вспоминаю рассказы тех, с кем воевал, ― выходцев со всего света. О том, что, в отличие от Агир-Шуакк, здесь колдунов никогда не короновали. Их жгли на костре. Толпе обезумевших оровиллцев, конечно, до меня не добраться: я сам превращу их в головешки. Если именно в этот миг не буду слаб, если не откроются раны, ведь они открываются тем быстрее, чем больше магии я использую. Если…

– Я напугал вас. Простите. ― Редфолл силится улыбнуться, в то время как я тщетно отгоняю беспокойные видения. ― Возможно, я сгущаю. Но мне самому уже не радостно ходить по улицам. А я даже не колдун.

– Что вы имеете в виду?

Ненадолго он отворачивается к лесу. Не сомневаюсь, он тоже заметил мелькнувшую группку горожан. Вероятно, выводов он сделал больше, чем я.

– Я укрываю убийцу, мистер Райз, тяну с судом. А еще… ― он медлит, ― тотемы моего народа напоминали именно то, что горожане видели, ― зверолюдей. Они являлись уже дважды, оба раза пропадало оружие. В Оровилле помнят, как я молился им. Как вы думаете, что…

– Чушь! ― Глубоко возмущенный, я подступаю на шаг. ― Вы служите закону! Местный священник ― ваш друг! Какое отношение вы можете иметь к… этому?

– Дело в том, что у нас не один священник, и не все они мои друзья. ― Шериф уже не пытается улыбаться. ― Напуганные люди видят лишь дурное. А сегодня дурного на моем счету прибавилось.

– Я не понимаю.

Опять он кидает тусклый взгляд на берег.

– Я доверяю вам и знаю: ваши фокусы ― лишь фокусы. Это не я, а горожане рвались поболтать с вами. Мне пришлось взять парней и пойти на корабль, чтобы удержать их. Жаль, ненадолго. В этом пожаре огня и ветра уже слишком много, чтобы помог легкий дождь.

И он замолкает, хмуро скрестив руки.

Ему нет и двадцати пяти, ― вспомнив об этом, я потупляю глаза. По здешним меркам он молод: мог бы еще положиться на близких, не принимать решений в одиночку, не жить в постоянной неустроенности и опасности. Мог бы… За столь же молодой Жанной, за Эммой, даже за рядовыми, стрелявшими со мной из одних окопов, ― за всеми я когда-то угадывал заботливые родительские тени, молитвы, призрачное домашнее тепло. За спиной Редфолла ― пустота. Раскинь он руки прямо сейчас ― она проглотит. Но он не раскинет. Собранный и спокойный, с начищенной звездой на груди, он вернется в город и станет очередным из тех, чью жизнь я сломал. Его уничтожат. Сразу, едва перестанут видеть защитника и увидят угрозу.

– Вы успешно дали три представления. Но настроения изменились, так что поторопите отплытие, оставьте скорее нас с нашими странностями. И будьте осторожнее.

Сказав это и кивнув на прощание, Редфолл снова идет к лестнице.

– Вы тоже.

…Уже через десять минут и он, и его рейнджеры сходят на берег, отвязывают лошадей, уезжают по холму прочь ― хмурые и настороженные. Я смотрю им вслед и думаю о том, что не выполню обещания. Я сам позавчера повредил наше гребное колесо. Чтобы, не дайте Звезды, Бранденберг не отчалил.

Мне нужен Мильтон, ― чтобы победить, оборвать войну, воскреснуть. Все это еще недавно казалось таким простым, дразнило, и… что теперь? Я запер свою цирковую семью в обозленном городе. Предал. Подставил.

К нам нагрянут с погромом, едва случится новая беда, ведь мы чужаки. Странные чужаки. А в маленьких городках, да и везде, куда приходит страх, не любят чужаков. И не оставляют их в живых.

Проклятье. Так больше нельзя. Два мира рвут меня на части и разрываются сами. Но…

Я спасу оба. Все будет не так, как однажды ― когда не спасли меня.

Имя моего отца ― Элиэн Добрая Воля, и он ― двадцать седьмой и’лияр, светоч Агир-Шуакк.

Имя моего отца ― Элиэн Добрая Воля, и среди множества его славных поступков ярко сияет последний: он приютил жителей другого мира, принял их как детей своих.

Имя моего отца ― Элиэн Добрая Воля. И я ненавижу его всей душой, потому что добрую волю он дарит всем и каждому, кроме меня.

Четырнадцать, лишь четырнадцать раз с моего рождения над Зеленым миром шли Дожди. Четырнадцать, лишь четырнадцать раз они сменялись Сухими сезонами. В четырнадцать ты уже почти понимаешь, что к чему в жизни, но она пока к тебе щедра. Она дает резвиться, встречать незнакомцев, совершать ошибки. Она красуется со всех сторон. Она щедро раскидывает перед тобой карты; на каждой ― десятки дорог. Чего ты хочешь, маленькое существо? Слушать Звезды, и молиться им, и доносить чужие мольбы? Оживлять камень, возводя башни? Удивлять народ представлениями, подвигами? А может, хочешь найти кого-то, и увести в маленький дом, и тихо растить детей? Вот. Вот что слышат юные существа до шестнадцатых или даже семнадцатых своих Дождей, вот что видят, смыкая веки.

Что слышу я? «Ты станешь светочем. Ты рожден, чтобы стать светочем». Что вижу я? Сияющий убор, спереди кажущийся тонкой диадемой, а сзади расходящийся лучистым кругом. Венец, подобный нимбу Звездного Правителя. Очень тяжелый. Очень горячий.

Я ― единственное дитя отца, единственное сокровище после смерти разрешившейся бременем матери. У меня нет сестер и братьев: он не пожелал новой супруги. Я никогда не имел выбора, кроме как принять правление. И я не был против. Не был ― пока впервые, после одиннадцатого Дождя, отец в гневе не сорвал с моей головы убор из ярких перьев. Его сделали для меня друзья, Птичья Стая ― так они себя звали, ведь все они принадлежали к родам Попугая, Сойки, Колибри. Они знали: меня, и так-то бескрылого, угнетает еще и невзрачность моего облика. Они хотели, чтобы я перестал думать об этом, играя с ними.

– Не изменяй своей сути, ― так сказал отец, бросая убор в наш огромный, в рост взрослого мужчины, камин. ― Не смей. А если хочешь отяготить чем-то голову, я помогу.

И пламя вспыхнуло.

Мне выковали венец светоча ― как у отца, с нимбом, расходящимся от затылка. Его я бросил в камин сам, и он оплавился, почернел, стал похож на то, что я и так в нем видел. Меня наказали. Следующие дни бегать с друзьями я не мог. Вообще едва двигался, только стоял и глядел, как они летают над башнями. Зато они взяли меня под локти и подняли на самую-самую высокую крышу. Ближе к небу.

Время шло. Все повторялось, затягивалось узлами. Мои попытки быть собой, разбивающиеся об уверения отца, что собой надо быть иначе. Мои бегства к бедным друзьям, с которыми я по-прежнему играл, пренебрегая родовитыми. Мои тайные вылазки на окраины Форта, где, прячась под капюшоном, я слушал разговоры или развлекал народ песнями, историями, фокусами. Песни и истории были безыскусными: что мог выдумать вчерашний ребенок? Фокусы ― бесхитростными: я пока не владел ни капелькой родовой магии, обходился иллюзиями. Но и то, и другое встречало благодарность, скромные деньги ― ходили тогда коробочки эвкалипта ― и неподдельные, яркие улыбки. Взрослея, я влюблялся в свой дом. Влюблялся тем больше, зная, что вскоре перестану видеть его так. С улиц и из-за столов таверн, а не с высоты замкового балкона, откуда буду махать.

И вот, мне четырнадцать Дождей. Вот отец впервые в жизни выполняет мой каприз, только чтобы присвоить милосердие себе: дарит Вождю дом. А я все больше, все невыносимее ненавижу того, кто сжег однажды мои цветные перья. Потому что сегодня у чужаков важный день, большой праздник ― Созидание. Мэчитехьо чувствует, что отец не до конца доверяет ему, и пытается это сгладить: сам зовет нас к своему костру. Но отец не берет меня. Идет один, а мне запрещает и, чтобы не ослушался, запирает.

– Как бы ты не увидел там что-нибудь скверное.

Это он бросает, прежде чем уйти. В окно я вижу: по обыкновению сутулит плечи, упрямо склоняет голову. Он уже слышит чужой барабанный бой. И не находит себе места.

…Я быстро перестаю крушить покои: кончаются силы, даже окно овеяно магией, не разбить, не сбежать. Я стискиваю зубы, чтобы не орать проклятья; какое-то время беспорядочно мечусь и в конце концов покоряюсь. Сбрасываю одежду, вынимаю из светильников тлеющие цветы, ложусь в постель. Лучше спать и не думать о манящих огнях, не представлять, как отец будет сидеть рядом с Мэчитехьо и задавать глупые вопросы. «Почему вы не верите в Звезды?» «Чем вождь отличен от светоча?» «Неужели вы вправду вольны во всем?». Мэчитехьо будет улыбаться и отвечать, как отвечает каждому, но сколько тоски в его глазах. Он и его народ просто хотят жить! Хотят устроиться под нашим кровом, разве непонятно? Зачем, зачем отец, да и многие жители Форта, так часто напоминают им, что они чужие?!

Так я думаю. На сердце моем обида. Обида, но не тревога.

Ночью меня начинает лихорадить, жар жжет все тело. Попытавшись выйти, я понимаю: двери открыты, магия ушла. Я зову слуг, но они как сгинули, зову отца, доковыляв до его покоев, но встречаю тишину. Тогда я злюсь. Снова. Меня бросили, бросили все, отец до сих пор веселится с изгнанниками. Я пинаю его дверь. Падаю. Едва встав, возвращаюсь к себе, запираюсь и опять ложусь. Мне очень плохо. Хуже и хуже, но больше я рта не разомкну, пока не умру. В чем ценность моей жизни, раз со мной можно поступать вот так? Жар лишает разума, оставляет только злость. Злость сочится слезами из глаз, но я засыпаю. Конечно, я не догадываюсь ни посмотреть в зеркало, ни задаться вопросом, кто снял магию, если нет отца. А ведь это бы многое объяснило.

Мне так же плохо утром, ― когда двое «звериных», отцовская стража, вышибают дверь. Так же плохо, когда они пытаются что-то объяснить, а я заставляю замолчать яростным, странно хриплым криком. Так же плохо, когда воины прячут глаза, точно боятся на меня смотреть, и я слышу: «Идем с нами, светоч». Я подчиняюсь. Что-то зовет.

Собравшись, я куда-то бреду за моими сопровождающими. Болит голова, немеют ноги, не отпускает ощущение: из меня выпили почти все соки, а оставшиеся нагревают на медленном огне.

– Я болен. Мне нужен целитель… ― шепчу, остановившись, чтобы перевести дух.

Стражи ― один из рода Кролика, второй из рода Аспида ― переглядываются. На меня они по-прежнему не смотрят.

– Не нужен, юный светоч. Не нужен, так сказал жрец.

– Откуда…

Но я не успеваю задать вопроса. Мы как раз минуем зеркальный зал, зал для танцев. Во множестве стекол ― я.

Точнее, то, чем я стал.

Мои волосы ― блеклые, как у всех в роду, ― совсем выцвели, иссеклись, повисли патлами. Некрасивое лицо вытянулось, сильнее огрубело; глаза теперь кажутся маленькими, словно у грызуна. Не выпрямить спину: раздавшиеся плечи болят. Как же они нелепы, как нескладна вся долговязая сутулая фигура. Я… старше. Я напоминаю отца, таким он был в моем детстве, пока на коже не прорезались первые морщины.

И он ― отец в отражении ― истошно кричит.

Кричит от кипящей внутри боли, кричит, сжимая кулаки и захлебываясь. Кричит ― и все зеркала разом разбиваются, громко звеня. Осколки царапают и меня, и стражников, и гладкие паркетины пола. В осколки превращается весь мир.

– Магия… ― Кролик вытирает кровь с губы.

– Магия действительно входит в него… ― вторит Аспид.

Они, не бранясь, ничего не объясняя, хватают меня под руки и ускоряют шаг. Я больше не могу идти сам; волочусь за ними, подобно пьянице, хотя ни разу еще не пил крепкого. Таким ― полумертвым ― меня приводят туда, куда я рвался вчера, к кострам изгнанников. Там, близ небольшой тлеющей груды, толпится круг безмолвных людей. Они не сменили праздничных нарядов, не омыли лиц. Некоторые злы и настороженны, но больше перепуганных.

Мэчитехьо выступает навстречу первым, показывает мне какую-то чашу. Как и стража, он силится что-то до меня донести, но я, ясно слыша, не понимаю. Слово за словом срывается с губ, а я смотрю на куски обугленного мяса, и обрывки ткани, и что-то вроде булыжника с обгоревшими волосами, ― на то, что было моим отцом. Его звали Элиэн Добрая Воля. Я кричал вслед проклятья, когда он уходил. Он избавил меня от своего существования… и забрал с собой все мои желания, все надежды, все непролившиеся Дожди. Взамен ― отдал свое тело, жар, жрущий каждую кость, и венец. Проклятый венец…

Увидев, как я пошатнулся, Мэчитехьо осекается и осторожно берет меня за руки.

– Больно?.. Я знаю. Нужно просто привыкнуть к тому, что отныне по праву твое. Иди сюда. Я облегчу твою…

«Привыкнуть к тому, что отныне по праву твое».

– ОТОЙДИ ОТ МЕНЯ!

Толкаю в грудь, не причинив вреда: что я против него? Он отступает на шаг и, кажется, снова собирается увещевать меня, протягивает руку. Но слова застревают у него в горле: ведь мгновение назад произошло кое-что еще. Произошло ― и уже непоправимо.

– Не приближайся… ― шепчу я, и он безмолвно, обреченно опускает ладонь, даже не стирая брызг крови с побледневшего лица. Пальцы дрожат, но тут же ― сжимаются в кулак.

Вокруг, совсем рядом, распростерто шесть тел. Молодые воины, видимо, прошедшие этой ночью посвящение. Недвижные. Обезглавленные. Я видел: их черепа лопнули от моего крика, разлетелись, как зеркала. Серые и розоватые подтеки ― на моей одежде, еще больше их на коже и обуви.

– Эйриш.

Во взгляде Мэчитехьо нет гнева. Там такой же ужас, как, наверное, у меня, ― ужас кого-то, за кем захлопнули дверь клетки. Я должен понять это. Должен задаться вопросом, почему. Должен… отозваться. Но я не хочу. Я отступаю и прячусь за стражами, я лихорадочно, непонятно зачем пытаюсь очистить от крови и мозгов рубашку, я бормочу:

– Ты убил отца… убил…

– Эйриш, я…

Он опять шагает вперед, и его одергивают:

– Не приближайся к наследнику, тварь!

Это голос Аспида, последнее, что я слышу. Я наконец лишаюсь чувств, чтобы проснуться ровно через день, разбитым, как прежде, но уже способным двигаться. В Форте к тому времени бушует война. Защищающиеся изгнанники больше не таят свою подлинную мощь. Их мало, но они в разы сильнее нас и в разы злее. Постепенно они становятся захватчиками. Экиланами. И гонят нас все дальше и дальше, отнимая башню за башней.

Вождь уже не пытается поговорить со мной, равно как я не пытаюсь поговорить с ним. Все наши слова ― обвинения и угрозы. Слова эти удвоены, утроены, умножены криками наших народов. В таком шуме трудно что-то услышать. Мы и не желаем.

Дальше меня ждут только поединок и Саркофаг.

Я не знаю, каково это, ― когда те, у кого ты нашел добрый приют, начинает травить тебя как зверя.

Я не знаю, каково это, а Злому Сердцу пришлось узнать, ― когда я оставил подданных отца, своих будущих подданных, вершить суд самостоятельно и за сутки мирный город превратился в яростную бойню.

Я не знаю, каково это, ― но мне придется изведать.

Все дурные поступки всегда возвращаются, даже если, совершая их, ты прав.

…Я понимаю это, когда, проснувшись среди ночи от смутной тревоги, понимаю: «Веселая весталка» горит. Так же, как горит на политой чем-то траве берега одна-единственная надпись.

Видимо, в город вновь пришли «звериные». В воздухе пахнет кровью: в этот раз они убили кого-то. И мне не усмирить их, даже не понять, откуда они явились.

Потому что мерзкая девчонка из рода Кобры давно не откликается на зов.