Я вырываюсь из сна с одной мыслью: больше вовсе не смыкать глаз, пока не умру. Кошмары отравили мою кровь, дурманом заполонили рассудок. С мокрым лбом, колотящимся сердцем я, резко сев на тюремной койке, вглядываюсь в темноту, но вижу по-прежнему ее. Джейн.

Мертвое лицо ее гладят чьи-то руки ― мои ли, чужие? Я ли держу ее, тлеющую, в объятьях ― или другой? Чей голос шепчет ей: «Вернись»? Преподобный Ларсен, преподобный… Как глуп я был, что не воззвал к нему раньше. Как он нужен мне сейчас; если бы только он мог услышать крик о помощи сквозь разделяющий нас город. В день, когда священник приходил уверять меня в моей собственной невиновности, я спал хорошо и крепко. То был последний раз, когда я так спал; вскоре сны вернулись, став ярче, подробнее. А недоуменный гнев отца, равно как и горькие слезы матери, окончательно сделали существование невыносимым. После того, как родители навестили меня в заключении, душа моя потеряла последнюю опору. Я умолил шерифа более не пускать их. До виселицы. Она маячит впереди, а если нет, я избавлюсь от жизни сам или помогут обозленные горожане.

Я один; прочие камеры пусты. Вчера вечером забрали двух грабителей, чтобы везти в Сакраменто, сегодня выпустили последнего дебошира, подравшегося в порту. Ночной рейнджер коротает время в участке, нет и начальника тюрьмы. В сомкнувшейся тишине я много бы отдал, чтобы услышать храп, собачий лай, пьяное пение с улицы ― хоть что-то. Живое, настоящее, что-то, что напомнило бы: я на земле, я не низвергнут в преисподнюю Алигьери, о которой наивно помышлял. Впрочем, я мечтал о Седьмом круге. Ныне же я вмерзаю в лед Девятого.

«Лед, не искра…»

Слова ― уколом в висок, жар ― волной по спине. Голос наполняет безотчетным ужасом припоминания; я будто слышал его не раз, будто должен узнавать, будто, если попытаюсь, вспомню даже имя того, кто говорит. Но пока имя в голове лишь одно. Люцифер. Сатана. Вот-вот он снова овладеет мной. Хорошо, что мне некого убить здесь.

Закрываю лицо руками, потными и трясущимися. Тру виски, качаюсь из стороны в сторону, крещусь ― и голос уступает, уходит. Я свешиваю с койки ноги, нетвердо встаю, бреду к окну. Они надежные здесь: помимо решеток толстые внешние стекла, через которые не пробраться сквозняку. И все же там, в прямоугольнике ясного неба, я надеюсь найти если не прохладу, то успокоение.

Звезды яркие, обманчиво близкие. Я вспоминаю, как смотрел на них из сада с Джейн и как неуклюже пытался блистать астрономическими знаниями. Она слушала с выражением, которое я принимал за любопытство, но теперь, вспоминая, назвал бы скорее ласковым сочувствием. Удивительно… чем больше я думаю о Джейн, чем больше воскрешаю общих минут, чем больше терзаюсь горем, ― тем дальше она, тем больше напоминает образ одного из любимых маминых «венецианцев» или героиню полузабытой книги. Может, так со всеми, кого мы убиваем? Впрочем, преподобный не верит, что я убийца, шериф тоже. Верю ли я? Могу ли…

Темный росчерк. Еще один. Еще. Тени мелькают на синем полотне, мечутся, чертя в небе линии. Неосознанно считаю: шесть. Приглядываюсь: нет, не птицы, хотя двое напоминают птиц. Я отчетливо различаю на могучих человечьих корпусах головы, увенчанные клювами, вижу раскинутые крылья и странные стопы. Прочие незнакомцы ближе к зверям, парят без крыльев. Кто это? Циркачи веселят горожан? А может, продолжается сон, откуда я так и не вырвался?.. Одна тень замирает совсем низко над тюремным двором. Под немигающим взглядом, взглядом зеленых волчьих глаз, третья догадка сковывает меня смертельным холодом, потом огнем.

Демоны. За мной явились демоны самой Ночи.

Тень ― впрочем, уже различимая фигура ― висит на месте. Ветер играет шерстью, острые уши настороженно прижаты. Дергается нос: человекоподобный волк пытается что-то учуять. В мерном дыхании вздымается могучая, как у древних атлетов, грудь. Надо спрятаться. Потеряться во мраке, вовсе забиться под койку, молиться. Может, убежище спасет от посланников, мечущихся за окном? Они ищут что-то или… кого-то?

Поздно. Волк щерится. Мгновение ― и он бросается.

Ноги подводят ― падаю, не достигнув двери. Сыплются осколки: тварь разбила стекло, сунула сквозь решетку мускулистую руку, сотрясает прутья. На шее дырявая монета светится красным, лязгает при каждом рывке. Я отползаю назад; отчаянный крик умирает в немоте. Никто не поможет. Шерифа нет, рейнджер спит, спит город. Никто не помнит, что я здесь, а утром не узнает, что за мной приходили. Найдут ли хотя бы кости?

Сверкают звериные глаза. Рычание вырывается из оскаленного рта:

– Это ты… ты… я чую… прими настоящий вид!

В потоке грязной брани различаю эти обрывочные фразы. Пылающий взор не дает усомниться: обращены они ко мне. Решетка дребезжит, ходит ходуном, но держится, хлипко хранит от чужой ярости. Сухо в горле, сердце как искололи иглами, саднят колени. И сколько бы я ни озирался, в камере ни одного предмета, способного стать оружием. Я обречен.

– Убирайся, нечистый! ― Едва узнаю свой сиплый голос. В прошедшие дни я почти не говорил. ― Убирайся! ― Быстро крещусь. ― Сгинь! Сгинь!

Прут отгибается. Волку еще не влезть, но он удваивает напор на решетку, продолжает рычать проклятья. Он не просто голоден или не голоден вовсе. Он… ненавидит меня, так, будто это его невесту я убил. Будто я заслуживаю чего-то худшего, чем ад, чем…

– Эйро! Что ты там делаешь?!

Другой голос ― выше, выразительнее ― прорезает шум. Он напоминает орлиный клекот, как напоминает орла тварь, появившаяся у окна. Серебристые глаза вспыхивают в сумраке. Покрытая оперением рука уже сжала плечо волка.

– Остановись сейчас же! А ну! Эйро! Арррх, ты…

Его толкают. Что-то падает, будто уронили груду железа. Волк начинает бороться со своим… товарищем? Судя по тому, какой удар орел получает в грудь, двое могут быть и врагами. Так или иначе, стычки мне достаточно, чтобы отползти из прямоугольника света, дальше от решетки. Я добираюсь до койки, забиваюсь в угол за ней, почти жадно вдыхаю пыль с немытого пола и ощущаю ее привкус на искусанных губах. Пусть они забудут обо мне. Пожалуйста, пусть.

За окном продолжается драка, но спустя десяток раздробленных мгновений стихает. Двое все еще рядом, тени пляшут на полу камеры. Оба тяжело дышат, явно злы. Злость в каждом слове как вопроса, так и ответа:

– Что ты творишь, недоумок?

– Он! Там, Ойво. Один и слаб. Я убью его!

– Чушь! ― Голос орла визгливо взлетает. ― Ты спятил, Эйро! С чего ты решил? Вот что ты наделал! А если они повредились? ― Говоря, он наклоняется и что-то торопливо подбирает.

– Жанна заколдовала этот свой «долер» той же силой, которой он ― свое имя! ― напирает волк. ― Помнишь? Чтобы подсказывал, когда он рядом. Монета еще не ошибалась.

– Не ошиба-алась?

Орел тянет это, и его голова появляется в оконном проеме. Из укрытия я вижу часть белого оперения, край огромного гнутого клюва, пылающий бешеным серебром глаз. Меня снова трясет, но я сжимаю кулаки, не двигаюсь, не отвожу взгляда. Тварь тоже явно заметила меня. Изучает. Щурится, облизывается и… исчезает, чтобы по новой напуститься на товарища:

– Ты идиот, Эйро! Это местная темница. И здесь заперт мальчишка, какой-то заключенный. Он даже не похож на Злое Сердце, да и с чего бы ему…

– Но монета!

– Слушай ты! ― Судя по движению теней, один хватает другого за грудки. ― Я не знаю, насколько хватило силы этой безделушке, не знаю, насколько умело Жанна использовала магию экиланов. Но я точно знаю: если в городе будет шум, она узнает. А ведь она запретила, не забыл? Она ведет войну иначе, она защищает свой мир от наших тайн, она…

– Будет в бешенстве. А вас больше не будет в рядах ее друзей.

Третий голос высокий, чистый, принадлежит явно девушке. Она не приближается, держится в стороне, а говорит ровно, будто читая по книге. Наверняка она мала и хрупка. Но…

– Думаешь, Кьори? ― Интонация волка вдруг обретает иную, тревожную окраску.

–Я не думаю, я знаю. Потому что я уже в бешенстве. Мы задержались, мы так не договаривались. Немедленно… ― в приказ прорывается дрожь, ― немедленно убирайтесь, оба!

Последнее она выкрикивает, и я замечаю движение теней: кажется, девушка безуспешно пытается толкнуть волка в грудь. Он, приосанившись, добродушно смеется.

– Полегче, малышка. Мы уберемся, как только найдем достаточно оружия.

– Его хватит.

– Не ты, змеиная жрица, решаешь, когда хватит. ― Смех перестает быть ласковым. ― Пока мы сражаемся, ты отсиживаешься в убежище с другим «зеленым» сбродом. И…

– Ладно, она права. Хватит на сегодня, ― вмешивается орел и что-то передает ему в руки. ― Три отличных винтовки. Пять револьверов. И патроны. Сколько смог унести.

– О звезды! ― у девушки опять срывается голос. ― О звезды, клянусь, это последний раз! Последний, я схожу с ума, я…

– Эйро, ― прерывает ее орел, ― бери рухлядь. Летите все в лес, но не суйтесь к Озерам одни, мало ли что там учудит воля.

– Эй, а ты?

– Мы с малышкой вас нагоним. У нас… личный разговор.

– А-а-а…

Казалось бы, ответ бессодержателен, но разливается десятком сальных смыслов, которые просто не могут не вызвать омерзения у благовоспитанного джентльмена. Протянув свое скабрезное «А-а-а», волк исчезает, двое ― орел и приблизившаяся женская тень ― остаются.

– Здесь красивое небо, Кьори… Правда?

– Оно пугает меня. Слишком большое.

Девушка боится, колеблется тростником на ветру вся ее хрупкая фигурка. Невольно я испытываю жалость, даже не видя незнакомки, не зная о ней ничего и причисляя ее к демонам. Впрочем… демонам ли? Услышанное не похоже на речи слуг Ада; больше ― на разговоры отбросов общества, грабителей дилижансов и поездов. Не в том ли разгадка? Не предупредить ли шерифа? Но волк… и все эти твари ― летучие, рычащие, произносящее слово «заколдовать» как само собой разумеющееся…

– Потому и красивое, лучше нашего. И вообще эти земли великолепны. Я видел издали горы и речные рукава ― широкие, ни один не высох. А сколько зверья в лесах, жирного, непуганого. Не говоря об этих уютных домах. А какую девушку я видел в одном из окон…

– К чему ты клонишь, Ойво Сокрушающий Бури?

Так ― нервно, сухо ― задают вопросы, уже зная ответы.

– Ни к чему, малышка. Ни к чему. Просто… любуюсь.

Так ― вкрадчиво, весело ― отвечают, когда лгут и даже не прячут лжи.

– Того, о чем ты думаешь, не будет.

– Пока я и сам не готов. Но если бы милая Жанна…

– Этот мир никогда нас не примет. Жанна тебя предупреждала!

Жанна. Как странно все они произносят французское имя, уводящее к войнам забытых веков. Имя той, что вдохновляла огромные армии, а потом совсем юной сгорела в яростном костре. И как странно ощущение, будто и в кошмарах я слышал это имя не раз. Жанна…

– Мне не нужно, чтобы меня принимали добровольно. Я могу и заставить.

– Я расскажу ей. ― Угроза девушки похожа на стон.

– Расскажи, ― почти нежно откликается орел, явно чувствуя слабину. ― А я расскажу, как славно ты помогла нам.

– Я…

Ее даже не приходится перебивать. Она смолкает сама, и после промедления слышится:

– Хватит. Пугай Жанной Эйро и кого угодно еще, но не меня. Ты стала много шуметь, малютка, здорово мешаешь нам… осматриваться. Подзабыла, что повязана с нами?

Кажется, он берет ее за подбородок или гладит по щеке. Она тут же бьет его и отступает.

– Пугливая… все еще пугливая. И почему Жанна вообще над тобой трясется? Ты же…

Но девушка уже собирается, в осанке даже появляется некое надломленное величие. Не знаю, чего ей стоит это, но из голоса вновь пропала малейшая дрожь.

– Ничтожество? Да. Но как думаешь, Эйро, что Жанна, и Вайю, и все иные подумают, если я скажу, что вы принудили меня? Обманули? Запугали? Или… ― Теперь сама она подступает, сама касается плеча орла, ― что похотливый ублюдок вроде тебя тронул меня? Так, как меня трогать запрещено?

Я снова улавливаю двоякий смысл слов и вздрагиваю. Почти так же вздрагивает орел, в свою очередь отступивший от прикосновения чужой руки.

– Ты не сделаешь этого. Ты никогда не лжешь, Кьори Чуткое Сердце.

– Не лгу. И не предаю. Никогда!

Звук, изначально показавшийся сдавленным рыданием, ― истеричный смех. Девушка стоит и заливается, пьяно качается, повторяя: «Не предаю… не предаю…»

– Эй… малышка! ― Орел встряхивает ее за плечи. ― Не пугай меня! Перестань!

Смех стихает так же неожиданно, как зародился. Отголоски душит всхлип, а может, вздох.

– А ты не зли меня, Ойво. Не зли. Не к добру.

Молчание. За это время я успеваю выпрямиться: пыль забила горло, заставила слезиться глаза. Голос девушки по имени Кьори снова раздается, когда я уже осторожно выступаю из-за койки.

– И не забудь: ты еще не исполнил долг, за который получил мою помощь.

– Не пора ли мне узнать его суть?

– Не пора.

– Ты с каждым днем все страннее. ― Тон орла почти участливый. ― Да что с тобой? Союзникам нужно доверять. Мы, по крайней мере, действуем во благо.

– Оставь это. ― Вспышка злости, и вспышка смеха, и само пребывание здесь будто бы смертельно утомили ее. ― Оставь свое «благо», оставь все.

– Ладно, мы еще вернемся к этому. ― Сказано скорее из упрямства; именно так отец всегда сдается под напором матери. ― Что теперь?..

– Теперь нужно исправлять вашу ошибку.

– Какую?

– Ту, что спряталась за стеной.

Ошибку. Ошибка ― я. Замираю, отступаю обратно к койке. Опускаюсь на пол, вовсе ложусь, скрючиваюсь подобно зародышу. Пусть решат, что я мертв. Пусть подумают, что их появление не только лишило меня рассудка, но и остановило сердце. Пусть…

– Убить его? Я могу сам. Эйро все равно выдал себя…

Стискиваю зубы, чтобы не кричать. Удивительно: я думал сам распрощаться с жизнью еще не так давно, а ныне немо взываю к Господу с мольбой пощадить меня, укрыть. И Бог слышит. Он все еще слышит отверженного, отчаявшегося сына.

– Нет. ― У милосердия Господа голос, полный тепла. ― Он очень напуган, этот человек, ослаб так, что даже не зовет на помощь. А значит, он сможет слушать.

Этого хватит.

– Слушать, ― эхом вторит орел, и я понимаю: в привычном слове ― какой-то тайный смысл. ― Я вот силен. И я тоже послушаю. Люблю, когда ты дудишь в эту свою…

– Тише, тише, Ойво. Время идет. Время… время всем спать…

Миг, превративший последнее слово в трель, ускользает: его крадет ветер. Сжавшись на полу, по-прежнему ощущая боль в коленях, дрожа, я открываю глаза ― веки будто поднимает мягкая рука. Это невозможно, мы так далеко… но я вижу ее в оконном проеме ― бледное создание, совсем не напоминающее зверя, похожее на дриаду. Тонкая, темноволосая. В провалах глаз нежная жалость, и ветви плюща пугливо вьются по шее, вырастая из-за заостренных ушей. Ласкают свирель пальцы, помогая рождаться музыке. Самой красивой, какую я слышал.

– Я знаю, каково бояться. ― Слышится мне, и замирает сердце. ― Я знаю, как порой хочется забыться. ― Черные глаза полны слез, и все мое существо откликается. ― Я знаю, что это ― неволя. ― Она смыкает ресницы, и, будь она в беде, я собрал бы все силы, чтобы ее спасти. ― И я помогу тебе. Помогу. Я не могу помочь сама себе, но ты будешь жить. Жить. Спи и забудь этот сон… забудь нас…

Я лежу, уже не скорчившийся ― распятый на камне. Я жадно вбираю хрупкие созвучия, дышу каждым переливом, слушаю, любуясь отрешенным лицом, дарящим успокоение, как дарит его лишь молитва. Спать… спать… Без сновидений. Подобно мертвецу.

– Спасибо…

Едва ли она видит, как шевелятся мои кровоточащие, грязные от пыли губы. Едва ли слышит. Едва ли… ведь она привиделась мне, привиделась, как орел с серебристыми глазами, как волк с монетой на шее, как другие демоны, плясавшие в небесах. Но Господь спас меня.

– Прощай.

Она подносит палец к губам и исчезает. С ней немеет и меркнет мир.