А ты ведь знаешь, что для меня этот мальчик, ― знаешь, даже не зная его самого. Ты и прежде часто угадывала мои чувства к тому или иному брату, угадывала, едва посмотрев, как мы обменяемся парой фраз. Например, ты сказала однажды: «Бесшумный Лис отвернется», и он отвернулся. В последние свои мгновения он назвал тебя грязной смердящей дочерью пса, и я убил его. Убил бы еще не раз за то, как он был зорок и слеп.

Белая Сойка ― совсем иной. Ты сказала когда-то: «Ему нужна хорошая жена, но пока нужнее ― хорошее дело». И я приблизил его, а затем принял о его судьбе еще одно решение. Сегодня ты напомнила, вступилась; тебя я услышал сердцем. Так же было лишь однажды ― когда, забавляясь и скучая с моим вторым сыном, ты позвала меня с Той Стороны, и я целовал тебя. Целовал живую, целовал без чешуи доспеха, целовал в запахе цветущих трав, а ты сказала, что любишь меня. Сегодня голос твой был совсем тихим, тише стука о камень. Но я услышал. Если бы не ты, я лишился бы Белой Сойки, как лишился тебя. Но ты вернешься, Джейн. Я знаю, ты ко мне вернешься.

Кровь потемнела, в ней почти не различить отражений. Я вглядываюсь в собственную тень на багровой, подернутой пленкой поверхности. Я касаюсь ее пальцами и опускаюсь перед Саркофагом на колени, обвожу каждый каменный символ, вбирая в себя суть. Тот. Кто. Делит. Рану. С тем, чья кровь на моих руках, ты шла плечом к плечу. Я видел его в стае, среди ближайших твоих друзей. Орел с серебряными глазами, волк, которому ты подарила монету, алый смертоносный аспид, попугай, чьи крылья ― самые быстрые, а клюв ломает кости… И этот молодой пятнистый убийца с громоподобным рыком.

Они все сегодня кричали, что мстят твоим именем. Стреляли из оружия, которое ты так отважно не давала им, но которое как-то попало в их руки. Ты бы не допустила этого, никогда бы не допустила, хотя по Форту гуляют иные речи, и о тебе говорят с еще большей ненавистью, чем раньше. Я не могу этого пресечь. Я все еще лгу своим людям, Джейн, как ты лгала своим. Мы затянули ложь. Как надолго…

Я обвожу последний символ и закрываю глаза. Под веки пробивается зеленый свет, но я не готов, не могу подняться. Губы даже не шепчут молитв. Цепляясь за осыпающееся время, как тонущая в яме крыса, я считаю и с каждым счетом проваливаюсь глубже.

Это началось не сразу, не в бескровную ночь Созидания. Тогда я только увидел в тебе достойного врага, признал ту, кто не отступится. Ты, странная юная бледнолицая, стала частью моего мира, но так же как другие, могла рассыпаться прахом в любой миг. В моем мире не было ничего вечного. Как и во всех мирах.

И все же что-то переменилось.

Та, кто умеет слышать. Та, кого я спас по неясной прихоти. Та, кто взамен вернул мне дух празднества. Ведь он угас: как бы мы ни берегли его, трудно чтить священных лис и койотов в мире попугаев и ягуаров. Трудно не только юным; порой и я тоскливо удивлялся, как мой дар ― дар Той Стороны, дар времен, когда вера находила союзника в матери-реке, благородных горах, лесу, ― не покинул меня? Кто поддерживает его здесь? Кто нас оберегает?

Старый вождь, Рысь с Малой Горы, не зря боялся уходить. Ослепленный разом тревогой и гордыней, я не ведал, почему он так противится, почему на совете мои разумные речи ― о том, что скоро белые уничтожат нас, как прочие племена, ― привели не к единогласию, но к братоубийственной резне. Умирая от моей руки, вождь странно предостерег: «Берегись себя, Злое Сердце, берегись своей души». Кости его забрали мох и земля; я, найдя новый дом за Двумя Озерами, забыл предостережение. Я был еще довольно молод. Я не осознал, что, взяв идолов и память, мы не сумеем взять самих богов, только их тени. И даже тени покинут нас.

Лишь когда Форт стал нашим, а светочи пали, я понял, как вождь был прав. Казалось, мы славно жили, но на самом деле все, что я обрел, таяло: молодость, мир, будущее. И вот уже время, отнятое каменным ножом, дает мне меньше сил, и вот земли осыпаются в космос, и вот повторяется история, вывернувшись наизнанку: мы ныне захватчики, а приютившие нас ― дикари. Льется нескончаемая кровь. Мы отнимаем чужой дом, как когда-то забрали наш.

Я был обречен, поздно или рано, ― обречен. Мои враги ― тоже. И тогда пришла ты.

Повстанцы ничего не знали о войне ― и нападали разобщенной сворой. Они ни во что не верили, кроме лжи о моих зверствах, ― и отступали, но всякий раз возвращались, не видя бессмысленности боя. Они не умели договариваться, ― и каждый раз мы брали пленных, и тщетно звали примкнуть к нам, и большая часть добровольно ступала за края мира, выплевывая слово «экиланы» сквозь стиснутые зубы.

Ты не повела их, но вокруг тебя объединились враждующие вожаки. Ты не владела колдовством, но принесла веру и удачу. И ты подарила повстанцам последнее, что нужно на войне, ― голос, способный просить перемирия. Ведь это ты однажды, в конце кровавого сражения под сенью Исполинов, крикнула мне:

– Злое Сердце! Мы признаем поражение и уступаем землю! Но я хочу говорить с тобой!

Ты впервые обратилась ко мне с ночи Лиса и Койота. Отделилась от понурой, израненной, рычащей толпы и, стряхнув с плеча чью-то руку, гордо пошла ко мне, хотя я пока не отдавал приказа прекратить стрелять. Мы оказались рядом, и я понял: ты выросла, иными стали лик, сложение, поступь. В эту пору девочки племени уже завершают многие ритуалы инициации.

– И что же ты мне скажешь?..

Над нами расползался едкий дым, под ногами дрожала земля. За твоей спиной, скалились звери, шептались воины «зеленого» народа. Они готовы были ринуться, забрать тебя. Я махнул рукой ― и на них и на тебя нацелили луки и самострелы.

– Я хочу, ― в твоем лице ничего не дрогнуло, ― это прекратить. И я хочу, чтобы ты отпустил пленных. Многие прибыли с краев мира, лишь чтобы остановить Исполинов, которых ты опять толкаешь вперед. Люди боятся за свои селения. Ты не вправе их наказывать.

Ты лукавила, я это знал. У тех, кто уходит с краев мира, две дороги: ко мне в Форт и в убежища повстанцев. Те, кто принял сегодня бой, сделали выбор; их ждала казнь, тем более, я многих потерял в схватке. И все же… впервые после завершения битвы я услышал от поверженных что-то, кроме проклятий, и, невольно заинтересованный, спросил:

– А что мы получим взамен, кроме перемирия, в котором не нуждаемся?

– Не нуждаетесь?.. ― Все такими же холодными были твои глаза, все так же дрожали нацеленные стрелы. ― Посмотри вокруг еще раз, Мэчитехьо. Не обманываешься ли ты?

Рядом лежало много раненых и мертвых. Лучше было унести их, прежде чем «звери» обокрадут и растерзают всех, до кого доберутся. Твою правоту приходилось признать: бой пора прервать, несмотря на то что Исполины сомкнулись за вашими спинами, угрожающе склонили могучие ветви. Древние баобабы злились: несколько деревьев горело; это от них расходился по земле вой, впивающийся в рассудок. Вы вероломно подожгли их, как делали довольно часто, а я должен был спасти, иначе больше они не откликнутся на зов. Странные существа привыкли видеть во мне целителя и ждали помощи. Я это ощущал.

– Что ж. ― Я окриком заставляя воинов опустить оружие, простер ладонь вперед, и два Исполина отступили, открыв проем в могучей стене стволов. ― Я отпущу вас. И поговорю о пленных с одним из ваших вождей. Не здесь, в замке Форта. Кто пойдет со мной?

Худой повстанец с темно-зелеными волосами и цветками черной орхидеи выступил из твоих рядов. Он был очень бледен, а шагнул вперед так резко, что воины снова вскинули самострелы. Они знали носящего имя Меткий Выстрел ― твоего молодого, но оттого не менее опасного наставника.

– Нет, Вайю. ― Ты обернулась. ― Уводи всех. Останусь я. Он меня не тронет.

– Я обещал тебе это?

Мне в радость было увидеть, как Меткий Выстрел вздрогнет, как вскинет собственное оружие ― самострел, давно украденный у нас, со стрелами уже не каменными, а деревянными. Ты, вразумив его качанием головы, снова испытующе посмотрела мне в глаза.

– Ты убиваешь только в поединке, а наш окончен. Ты не возьмешь на себя бесчестную смерть, когда я прошу мира. ― Ты обвела взором повстанцев, возвысила голос: ― Я вернусь живой! И не одна! Уходите смело!

Некоторые одобрительно рассмеялись. Я решил простить твою дерзкую самонадеянность, как простил когда-то нацеленный в спину револьвер. В конце концов, смерть ― всего лишь один удар молнии; слова ― речной поток, ведущий в неизвестность. Молния всегда знает, когда обрушиться с неба. Не стоит ее торопить.

– Что ж, узнаем, насколько ты предвидишь судьбу, Жанна.

…Ты не дала повстанцам спорить; они убрались, оглядываясь и скалясь. А ты осталась: в кольце моих людей, но отделенная от них мертвым кругом, ты смотрела, как я взмываю в воздух, как приближаюсь к деревьям, как обрушиваю на те, что горят, воду с неба. Сгустки зеленых туч подчинились взмаху рук, окутали покалеченные кроны. Когда дымка истаяла, на ветвях распустилась молодая листва, и земля наконец перестала стонать. Я опустился против тебя, и воины отшатнулись дальше. Они ждали; все ждали, что сейчас, когда ты одна и беззащитна, я пролью твою кровь. Но я лишь спросил:

– Предпочтешь идти или лететь?

– Я не мешок с овсом. Забыл?..

За миг до этого ответа в твоем прямом взгляде все же был страх. Я улыбнулся.

Меня слишком удивило само то, что ты заговорила, еще больше, ― что отважилась остаться. Уже на пути в Форт, пока ветер обвевал лицо, а внизу снова, уже от шагов, дрожала земля, я решил уступить. В конце концов, был ли смысл в казни полусотни «зеленых» и десятка «звериных»? Был ли смысл вновь обрушивать тела в холодный космос? Не потому ли он злится, не потому ли пожирает края мира в ответ? Я думал об этом, глядя вниз, где шла ты, белая и чужая среди черных одежд и раскрашенных масок. Думал, когда опустился у древних ступеней, и башни бросили на нас рассеянную тень. Думал, равнодушно любопытствуя:

– Нравятся тебе наши владения?..

Будто ты не была здесь раньше, не поднималась в дикий сад. Решишься напомнить об этом? Нет, и не возразишь, что Форт нам не принадлежит. Губы лишь тронула улыбка, самая кроткая.

– Удивительно, как вы не сравняли здесь все с землей. Славный дом. И спасибо за гостеприимство. Я ожидала, что меня свяжут, и даже разочарована. Вы… подобрели?

Я, в боевом облачении, окровавленный, с воспаленными от дыма глазами, мрачно поглядел на тебя сверху вниз, но ты продолжала улыбаться. Не стоило забывать, кто ты: бледнолицые любят витиеватости, искусны в лицемерной учтивости с кровным врагом, а мирная речь их на деле ядовитее змеиных зубов. Ты, юная, ростом едва мне по грудь, уже скалилась, хотя твои босые ноги были сбиты, и ты едва стояла. Это ― алые пятна на грязно-белых обмотках, ― я тоже увидел.

– Поздно исправлять это, Жанна, но я учту твои желания впредь. Идем.

…Тогда мы впервые говорили в моих покоях, в общем-то, не зная, о чем говорить. Я попытался объяснить тебе суть Исполинов ― разумных деревьев, посаженных предками повстанцев на заре мира. Я сказал: им больно от огня, и даже если когда-нибудь вы отвоюете Форт, деревья-стражи не простят вас, и лучше вам не знать их мести. Ты задумчиво слушала, вытирала иногда кровь с рассеченного виска или касалась пальцами ран на ногах. Твои волосы, зачесанные так же, как зачесывает их «зеленый» народ, выбились, падали на лицо. Из-за спутанных прядей блестели глаза ― так мог бы глядеть пойманный звереныш.

– Башни могут быть отвоеваны? Или ты лишь насмехаешься надо мной?

– Ничто не предрешено. Это не значит, что я перестану противиться вашим жалким попыткам. Но не сейчас. Прими это в знак мира.

Говоря, я поднес к губам разожженную трубку, затянулся и плавно протянул ее тебе. Я знал, что ты не откажешься: не таковы наши обычаи, вряд ли ты не догадываешься о важности этого церемониала. Тебе пришлось бы вдохнуть дым, даже если бы вместо курительного сбора я наполнил чашу толчеными костями. И никто не смог бы, спрятавшись в твоих волосах или сердце, спасти тебя от этой отравы.

– Разве вы разделяете их с женщинами?

– Достойный враг, храбрый вождь не имеет для нас пола. А ты достаточно храбра.

– Но я не вождь, Мэчитехьо. Я лишь…

Божество. Ты их божество. Дух-хранитель, святыня, и ни одно из этих слов не делает твою судьбу проще. Мне тебя жаль.

– И все же.

Ты осторожно коснулась губами резного мундштука и вдохнула, устало опуская веки. Я ждал, что вот-вот разразишься кашлем, как вчерашние мальчишки; им почти всегда тяжело дается первая, даже совсем легкая трубка. Этот же сбор был куда крепче, мог и сбить с ног. Но, покорно впустив в себя дым, ты выдохнула его ровной струей, и он улетел вверх, истаивая.

– Теперь я понимаю отца. Есть что-то умиротворяющее в этом зелье. ― Ты открыла ясные, сухие, спокойные глаза и вернула трубку. ― Итак… что ты возьмешь за наших людей?

Я не знал, чего просить; не просить вовсе было неправильным. Я снова оглядел тебя и подумал о том, как недавно ты выросла. Я медлил долго. Ты побледнела, потупилась и прошептала: «Что угодно, только не трогай их». Не смогла скрыть: боишься, ждешь, что в качестве платы я потребую твою смерть. Подобно многим ты не ведала: те, кто в ладу с мирозданием, избегают неравнозначных обменов. Твоя жизнь уже тогда стоила дороже, чем шестьдесят других, чем сотня и две. Я вовсе не знал, за что мог бы взять ее по праву. И я сказал:

– Я храню особые трофеи врагов. То, с чем, они ступают с одной грани времени на другую. Когда мы встретились, ты, наверное, еще не отреклась даже от игрушек, ныне же забыла их. Принеси ту, что была тебе дороже всех. С ней я заберу часть твоей силы. Но твои люди будут жить.

Какое-то время меж нами висела тишина.

– Ты действительно хочешь именно этого или опять смеешься?

Ты улыбалась, глядя неверяще и пытливо. Я поднес трубку к губам, втянул дым и выпустил его через ноздри. Твое лицо скрыла на миг густая завеса; за этот миг я задушил мысль о том, что мог бы просить большего.

– Да. Мы придаем значение таким вещам. Не потому ли мы побеждаем?..

…Ты даже не пыталась обмануть меня; отданная игрушка была любимой по-настоящему. Ты принесла изящного, вырезанного из соснового дерева лиса с острой мордой. Ты не хотела расставаться с ним: пальцы сжались, прежде чем вложить в мою ладонь фигурку. Я сразу узнал мастера, сделавшего ее, Джейн, узнал. Маленькая Серая Белка, женщина с прекраснейшими в нашем селении волосами цвета обсидиана. Изгнанная мужем, в горе остригшая пряди и надолго переставшая говорить с соплеменниками. Давшая жизнь моему первому сыну.

– Мать обменяла этого лиса у краснокожей, когда ждала меня, ― тихо сказала ты. ― Сказала, что она была красивой и печальной, будто кто-то когда-то предал ее.

И я понял, что круг замкнулся.

…Недавно я вернул тебе эту фигурку, Джейн, вернул вместе со второй ― из дерева темного, грубого, невзрачного. На Той Стороне многих детей племени учили резьбе; некоторые освоили ее и позже выменивали игрушки, посуду, маленьких идолов чужого распятого бога и его матери на нужные вещи, деньги или спиртное, которое Рысь с Малой Горы запрещал, но которое, как и все запретное, вызывало безудержное любопытство. Я был из других ― освоивших, но забывших. Теперь вспомнил, и легко нашел тот самый, нужный, тик, и срезал ту самую, нужную, ветвь, и стружки покорно застонали, выпуская на волю Койота.

Койот ― вечный спутник Серебряного Лиса. Койот идет за ним, на какую бы тропу ни ступило быстрое легкое создание. Оба сильны, оба видят мир по-разному: один раскачивает, как маятник, другой баюкает, как колыбель. Но когда-то они вдвоем отделили сушу от бушующего океана. Бросили в землю первые семена подсолнечника. Из дыхания их родились теплый ветер и снежная буря. Таковы мы. Таковы мы, правда, Джейн?

Это я в последний раз сказал тебе на прощание, и ты ускользнула в лесную чащу. Оба мы верили, что вскоре ты вернешься навсегда. Но наше «навсегда» настало только теперь.

Когда, простертый перед каменной могилой, я не могу открыть глаза.

Это повторялось: сражения, трубка мира, апельсиновое вино и непримиримость. Мы говорили о многом, но никогда не вспоминали ночь Созидания, в которую держались за руки в страхе перед тем, что несла с собой наша война. Круг по-настоящему замкнулся. Мы были заперты в нем, и все меж нами казалось продолжением оборванного боя.

Ты всякий раз ждала гибели. Я чувствовал это, но ты продолжала приходить беззащитной, а я ни разу не позволил причинить тебе вред. Когда ты покидала меня, я лишь мрачно усмехался и, не отвечая на вопросы братьев, повторял: «Всему свое время». Неважно, удавалось ли нам прийти к согласию. Чаще всего ― удавалось.

Всякий раз взамен перемирия, или жизней, или целительных снадобий я просил у тебя что-то с Той Стороны. Оружие ― никогда; оно окончательно сделало бы войну неравной. Но ты приносила многое другое: инструменты, которые воровала у знакомого врача, и настоящий табак, местные замены которого были совсем не так хороши, и однажды мешок желудей, потому что, живя в лесах, мы любили печь хлеб на желудевой муке, а в Зеленом мире нет дубов. Но чаще я просил другое, и, наверное, в этом для тебя было больше странности, чем даже в желудях. Я просил то, чего мне больше всего не хватало. Книги.

Ты не знала ― и никто не знал, почему же я так ненавижу белых. Ты не знала ― и никто, кроме, наверное, Рыси с Малой Горы, не понимал, сколько горечи в моей ненависти. Ты не знала ― и сам я не сразу признался себе в том, как влек меня, еще молодого шамана, обреченного вечно служить племени, мир за пределами селения. Странные дома: высокие, стройные, порой выкрашенные в поразительные цвета. Странные облики: белые все были не похожи одеждой, носили разные уборы, могли как отпустить, так и остричь волосы. Странные развлечения: танцевать парами, разыгрывать на сценах истории, петь, не только когда молишься, но порой и просто так. Казалось, белые ничего себе не запрещают, но несмотря на это их город жил, рос, дети были здоровыми, счастливыми и смелыми. Наше же племя утопало в запретах. Вцеплялось в традиции. Боялось знаний. Мне немало стоило добиться от вождя даже дозволения пользоваться медицинской утварью, выменянной и купленной. Он говорил: «Ты так силен, юный шаман, зачем тебе это?». Я, видя, как загнивают даже исцеленные колдовством увечья, отвечал: «Силы духов недостаточно, нужен смертный ум». Впрочем… многие братья и не понимали, что стерильные бинты и антисептики ― не магия.

Я замкнулся в разочарованной отрешенности ― и прослыл в племени надменным, обрел имя Злое Сердце. Белые тоже не принимали меня: для них я был лишь дикарем, одним из странных соседей, которым не место на каменных улицах. И я отрешился от белых тоже. Но я по-прежнему тянулся к их книгам: как к хранилищам знаний ― по медицине, философии, истории, ― так и к хранилищам судеб. Имена, которые мои братья не сумели бы выговорить, ― Данте Алигьери, Мигель Сервантес, Чарльз Диккенс ― не были для меня пустым звуком. В самих бледнолицых я все яснее видел злобную стаю. Но могилы их слов таили сокровища.

…Я рассказал тебе все это однажды, и ты вдруг горячо ответила:

– Так что же, все дело в старой обиде? Послушай, в нашем городе сейчас человек твоего народа защищает закон, и мы любим его как брата! Мы, пусть не все, научились принимать тех, кто не похож на нас. Мы отменили рабство. И знаешь, у нас тоже жило когда-то племя индейцев. Отец говорит, с ними всегда держали крепкий мир. Ты можешь…

Я понял, к чему ты наивно ведешь, какой план вспыхнул в твоем уме. Мне не хотелось говорить об этом, я не стал даже открывать тебе глаза на очевидное: мы были тем племенем, мы бесследно сгинули, мы опасались судьбы изгнанных и убитых братьев, не веря в ваш «крепкий мир». И я покачал головой.

– Оставь это, не будь слепой.

– Почему?

Мы тоже стали другими, Исчезающий Рыцарь. Последние, кто спорил с моим решением, кто не хотел уходить от Двух Озер, умерли; я один помню Ту Сторону. Мы привыкли к высоким, даже выше, чем у вас, каменным домам, к разлитой в воздухе магии, к бессолнечному небу зеленого цвета. Я не уверен, что, попав под ваш свет, увидев горные снега, встретив толпу бледнолицых, яна новых поколений не лишатся рассудка.

– Возможно, вы изменились, но это неважно. Обиды давно нет. Нет ничего, и здесь наш дом. Я не отдам его повстанцам, тем более ныне. Они обезумели в своей мстительной злобе.

– Так же, как и ты в своей задетой гордыне!

Ты выпалила это, глядя исподлобья, с тяжелым гневом. Я не мог догадаться, что на самом деле разозлило тебя, увидел лишь досаду. Решил, что ты думала воззвать к моим прежним желаниям ― и не смогла. В конце концов, ты была юна, знала о войне и власти немногим больше любого недавнего ребенка, не понимала, сколь многие вещи не делаются так просто. Мне стоило лучше вглядеться в твои глаза. Но вместо этого я холодно произнес:

– Гордыня никогда не руководила мной в этой войне, Жанна. Она осталась в вашем жадном мире. Все, что я делал здесь, было попытками защитить мой народ.

– И убийство старого светоча, приютившего вас?

– Я уже говорил тебе однажды, что он сам навлек смерть.

– И молодого Эйриша?

Имя мальчика впилось ядовитыми иглами в душу, но я не отвел взгляда.

– Он не хотел внимать правде. Я и так дал ему шанс победить.

– Когда поднял на него нож? Какая правда этого стоила, Злое Сердце?..

Все это время ты держала трубку. Теперь пальцы сжались, вот-вот готовые переломить мундштук. Ты смогла бы: силы, с которой обрушивала меч, хватило бы и для такого хрупкого предмета. Я вырвал трубку ― и зашипел, когда раскаленный пепел, просыпавшись, обжег ладонь. Боль, пусть малая, взъярила меня, но тут же обдала холодом, прояснила разум. Моя злость всегда была льдом, не искрой.

– Какая правда?.. ― вкрадчиво переспросил я, не сводя глаз с твоего бледного лица. ― Может, та, что его отец испугался любви собственных подданных ко мне? И та, что, пытаясь примириться, я пригласил его на праздник Созидания, а он отравил мое вино? И та, что вовсе не я, а боги, и даже не мои, покарали его молнией?

– Ты лжешь. Как… как ты смеешь?

Ты заговорила так же тихо, нетвердо поднялась, качнулась на разбитых ногах. Ты стояла надо мной, сжимая кулаки и дрожа, и я не стал вставать навстречу. Я наблюдал снизу вверх, а за спиной у меня плясало каминное пламя; я мог бы обрушить его на тебя простым кивком… но этого было бы мало. Как я вообще мог обмануться? Забыть, что белые не внемлют таким, как я? Ты заплатишь за мое забвение, Жанна. Дороже, чем за свое неверие.

– Я сказал достаточно, чтобы быть услышанным, и услышал тоже довольно. Тебе пора.

Ты все стояла; я принял бы это за вызов, если бы тебя так не трясло. Но ты лишь хотела, чтобы я что-то доказал, хотела перестать задаваться мучительными вопросами, а может, вовсе хотела, чтобы я действительно тебе лгал. Моя правда рушила все, за что ты билась, и укрепляла старые сомнения, на поводу у которых ты некогда явилась на наш праздник. Я жестом указал на дверь. Ты лишь сдавленно спросила:

– Договоренности… в силе?

– Я не нарушаю слова. Мне казалось, ты это знаешь. ― Уже в спину тебе я тихо добавил: ― я не терплю лжи.

Ты не ответила ни слова: взмыла и вылетела в оконный проем, ведь, как обычно, в волосах твоих пряталась пара зачарованных перьев. Оставшись в одиночестве, я сжал кулаки, зарычал, и пламя заревело со мной, взметнулось из камина плетью и закоптило древний узор на потолке. Я хотел пустить огонь по твоим следам. Но этого тоже было бы теперь мало.

Лед, не искра. И ты его почувствуешь.

Ты злилась на меня ― и твоя злость не была злостью бледнолицей. Злилась ― и твоя злость не была злостью ребенка. Ты злилась, как злятся воины, не потому ли, надолго исчезнув, ты вернулась с повстанцами в очередное Время Хода? Не потому ли, с одним из моих перьев в волосах, обрушилась с неба и сама скрестила со мной оружие?

Прежде мы не сражались лицом к лицу. Я не ведал, как ты ловка и опасна, как сверкают в битве твои глаза. Прежде они, может, и не знали такого выражения ― ведь, как потом открылось, именно в это лето, лето, когда ты сгинула из Зеленого мира, в вашем городе убили хранителя закона, а с ним десятки невинных. Тебе не дали сражаться: на Той Стороне ты была не Рыцарем, а Дочерью, таких не пускают на тропу войны. Взаперти ты ожесточилась и, едва вырвавшись, обратила ярость на меня. А ярость ― не лучший союзник опытного воина, зато вернейший враг молодого.

Ты забыла все, чему Меткий Выстрел тебя учил. Ты проиграла так же глупо, как когда-то Эйриш, но я не тронул тебя, после того как ты рухнула навзничь. Я стоял, придавив тебя ногой к земле, и глядел, как лихорадочно небо плещется в твоих расширенных глазах. Ты задыхалась, губы и нос были разбиты, окровавленные волосы облепили лицо, и, кажется, впервые ты плакала ― впрочем, то был Сезон Дождей, и дождь мог меня обмануть.

– Я тебя ненавижу!

Не крик, а хрип. Я рассмеялся, склоняясь ниже. И тогда меня ударили в спину: это Вайю Черная Орхидея пришел на помощь ученице. Он оказался слишком близко для выстрела и бил ножом, поэтому, едва сталь впилась выше лопаток, я развернулся и схватил его за горло. Он уже не был так юн, цветки в волосах распустились все. Я не ощутил их запаха: он меня не боялся, похвально, но глупо. Когда я поднял его над землей, он улыбнулся, и я знал: сейчас ты отползаешь в сторону, а может, уже ищешь в траве меч. Вокруг не прекращался бой. У вас не было шанса выбраться из-за стены сомкнувшихся Исполинов, вы как всегда попались в ловушку. Но я, взмыв вместе с хрипящим, теряющим сознание Метким Выстрелом, велел своим людям:

– Назад!

Я впервые отступил сам. Это могло бы воодушевить повстанцев, но, видя, кого я пленил, преследовать меня почти не решились: лишь молодой волк с монетой на шее метнулся наперерез. Я отшвырнул его порывом ветра и снова опустился ― ближе к тебе, уже окруженной сворой, так, чтобы ты видела: твой учитель пока дышит.

– Приходи договариваться, Жанна. Я буду ждать.

Исполины освободили путь. Я оставил тебя под дождем, непрерывным в эту часть местного года. Я чувствовал: ты смотришь вслед. И слышал твое «ненавижу» в своей голове.

Слышал куда лучше, чем ощущал нож, всаженный в спину по самую рукоять.

Ты так и явилась ― окровавленная, в грязном облачении. Миновав часовых, ты остановилась перед замком, и с балкона центральной залы я увидел, как ты запрокинула к небу голову. Может, ты надеялась, что ливень даст тебе благословение, но он не мог даже омыть твое лицо. Ты дрожала. Вода вокруг сбитых ног становилась багровой, разносилась по мостовой.

К тебе не приблизились, помня приказ о твоей неприкосновенности. Ты не двигалась, будто ждала чего-то; наконец я понял: действительно ждешь, в последнем возможном упрямстве. Меня. И вскоре я вышел навстречу, чтобы сказать:

– Другого решения я и не ждал. Поднимайся.

Ты открыла глаза, молча шагнула вперед, и вскоре мы вступили под темные своды. В сумраке, среди сквозняков, тебе, наверное, стало еще холоднее, но ты только расправила плечи и отвела со лба мокрые волосы. Жалкая как никогда, увиденная в таком облике множеством моих людей, безоружная, ― но ты держалась. Голос прозвучал ровно:

– Где Вайю? Где прочие?

– В подземельях. ― Слушая наши гулкие шаги, я не поворачивал головы. ― Для меня все повстанцы одинаковы, не вижу смысла держать их в разных тюрьмах.

– Я хочу в этом увериться.

– Придется поверить на слово. Знаешь ли, я был слишком занят ножом в своей спине, чтобы успеть кого-нибудь убить. Располагайся.

Я открыл дверь ― ту, за которой пылал камин, а о последнем разговоре напоминала копоть на потолке. В зале было тепло, на столе стояли вино и кубки. Ты посмотрела на них, как любой человек, промерзший под ливнем и уставший, но ничего не попросила. Лишь то, как ты опустилась на подушку поближе к решетке, как исподволь потянула ладони к пламени, выдало: ты упала бы и, возможно, лишилась чувств, не наблюдай я так пристально. Я приблизился. Ты отвернулась, уже открыто пытаясь отогреть окоченелые пальцы.

– Я ничего не узнала о той твоей лжи. Но я все время думаю о ней.

Ты не найдешь ни подтверждений, ни опровержений: все помнящие то время мертвы. И даже когда они были живы, мне не верил никто. Кроме, может быть, Звезд?.. Ведь я не солгал: я не обрушивал молнию на Элиэна. Лишь взяв чашу, я обнаружил на дне знакомые крупицы и понял, чего избежал. У меня и прежде были враги. Но никогда Лис, и Койот, и Паук, и Серая Ящерица, и никто из тех, кому мы возносим молитвы, не защищали мою жизнь.

– Незачем впустую думать о лжи. ― Я усмехнулся, садясь на соседнюю подушку. ― Не это ли сделало тебя таким скверным воином?

Ты обернулась. Я был слишком близко, обычно мы говорили, разделенные пространством стола. Глаза сверкнули, но ты осталась на месте и скрестила руки так, будто стальная чешуя и промокшая одежда могли согреть лучше огня.

– За это время произошло много дурного, впрочем, неважно. Важнее, что я вернулась, и что тут же ты сбежал, не окончив боя. Ты никогда так не уходил.

– Что ж. ― Я тихо рассмеялся. ― Твои люди могут считать даже, что я испугался. Обманувшийся враг ― враг почти побежденный.

– Ты не победишь.

Не злой вызов. Не крик: «Победим мы». Тусклый шепот: «Война вечна». И я не рассмеялся во второй раз, а, налив вина, протянул один кубок тебе. Ты приняла его, но едва пригубила. Вино тут же окрасилось багрянцем крови. Было ясно: твой путь на Ту Сторону не будет простым. Такие, как ты, не возвращаются с прогулок с разбитыми губами, и эти увечья труднее спрятать, чем стертые ноги. Я никогда не думал, почему в бою ты бережешь лицо, точнее, бездумно объяснял это твоей женской природой. И я ударил тебя сегодня не раз, силясь видеть лишь воина, и все равно в последний миг, когда ты рухнула, снова увидел…

– Что ты требуешь за жизнь Вайю Меткого Выстрела? ― Ты оборвала мои мысли.

– Прочие тебя не тревожат? ― не преминул уточнить я с легкой издевкой.

Черная Орхидея тебе дороже других, так мне казалось. Может, раньше ты даже любила его, как нередко ученики влюбляются в учителей. А если и нет, мне нравилось раздраженное смущение в твоем взгляде.

– Меня тревожат все. Просто мой долг перед ним особенно велик.

– Похвально помнить старые долги. А вот помнить новый тебе не придется, его можно отдать прямо сейчас.

– Что ты имеешь в виду, Злое Сердце?

Ты по-прежнему сидела, сгорбившись, спиной к огню. Быстро, скрывая дрожь в руках, вернула на стол кубок. Ты знала, что я злюсь, знала, что я тоже не забыл последнюю нашу встречу и не забуду нож, всаженный в меня тем, кого ты пришла спасать. И едва ли ты могла не понимать, что цена его жизни будет иной.

– Однажды я сказал, что собираю необычные трофеи, Жанна. Те, с которыми переходят грань. Граней много, и особенно они остры, когда ты молод. Последняя колыбельная, последняя игрушка, первая охота, первая кровь…

Я наклонился чуть ближе. Ты не отшатнулась, но слабо выдохнула:

– Я не…

– Если не хочешь, чтобы с головы твоего учителя срезали цветки, ты отдашь мне свой первый поцелуй. Я знаю… ни в том мире, ни в этом он никому еще не принадлежит.

В тишине и треске пламени ширились черные провалы, сгорала зелень твоих глаз. По вашим законам я оскорбил тебя, по нашим ― лишь предложил обмен. Неравнозначный. То, чего я просил, стоило дороже жизни Меткого Выстрела, его ножа и даже твоего «Ты лжешь». Но не дороже твоего «ненавижу».

– Откуда тебе знать, Злое Сердце? ― Ты выпрямилась, справляясь с собой, посмотрела пристальнее. ― Может, я давно чья-то супруга. Думаешь, я берегу себя для кого-то?

Губы были алыми от запекшейся крови, лицо ― белым, почти как горный снег, который я видел теперь лишь в снах. Не дрожал голос, только руки, сцепленные в замок.

– Я знаю тебя. Мне этого достаточно.

– Ты ничего обо мне не знаешь.

Но я знал. И я услышал, как по льду побежали первые трещины.

– Тот, кого ты изберешь, будет твоей второй душой, союзником во всем. Тебя невозможно любить иначе, и ты не можешь любить иначе. А я не вижу никого с тобой рядом. Ты одна. Всегда одна, святыни защищают себя сами. Только учитель пришел тебе на помощь. И ему ты принесла…

Ты ударила меня наотмашь по щеке, и я тут же перехватил твою руку. Я знал: так ― почти не больно, но с бешеным отчаянием ― белые женщины бьют только мужчин, сделавших дурное с их сердцами. Твои глаза блеснули, и я услышал в распалившемся рассудке: «Ненавижу». Но губы произнесли только бессильное «Замолчи», а потом лицо расчертила слеза.

– Да. Я принесла беду. Как ты и пророчил. И я… я… согласна. Делай все, что хочешь.

Я выпустил твое запястье ― оно, с багровым следом моих пальцев, упало, как сухая ветка. Ты больше не двигалась, не плакала, глядела в обреченном ожидании. Ты призывала на помощь оставшиеся силы, всю гордость, и в этой гордости, в обломках невидимого льда, снова готовилась упасть в расцвеченную кострами тьму, упасть, едва я отпущу. Очередной круг. Я отомстил тебе, еще не получив то, о чем просил. И я отступился.

Я провел по твоим спутанным волосам, поцеловал тебя в лоб, потом в мокрую от соленой горечи щеку. Я почувствовал прикосновение сомкнувшихся мокрых ресниц, слабый вкус крови, ее запах и запах дождя. Я шепнул:

– Большего я…

Кровь и дождь стали острее и ближе, сомкнулись. Ты сама коснулась губами моих губ, сама положила дрожащую ладонь мне на плечо. Ты забрала «…не желаю», зная, что я не терплю лжи. Ты тоже ее не терпела.

Ты действительно отдала первый поцелуй. Тебе подсказывали только книги, строки которых я почти узнавал, и, может, что-то, подсмотренное у родителей, наверняка скрывавших при тебе нежность. Таковы все вчерашние дети, все их несмелые поцелуи, пока вопрос рассудка: «Как правильно?» не сменяет шепот сердца: «Ради чего?..». Ты услышала его. Дрогнула, когда я взял тебя за плечи и привлек ближе, но не отстранилась и, ведомая, приоткрыла губы. Я не мог остановиться, слыша, как рвано ты вздыхаешь, едва я задеваю кровоточащие ранки. Я целовал тебя все настойчивее, и уже недостаточно было губ: я приник к виску, скуле, той небольшой части шеи, которую не защищала металлическая чешуя. И снова ты не противилась, касалась моего лица, запускала в волосы пальцы. Чаще, горячее становилось твое дыхание, бессильнее вся поза, будто разожми я руки, ― и ты вовсе потеряешь опору, упадешь опустошенная и недвижная возле насмешливого огня. Я не разжал бы рук… Но так же спонтанно, как прильнула, ты вырвалась, оттолкнула меня и встала.

– Я действительно не хочу помнить этот долг.

Ты глядела холодно, но говорила дрожащим голосом и дрожащей рукой вытирала губы. Ты попыталась заострить это брезгливое движение, заострить последнее слово подобно клинку, но один ― настоящий ― уже вошел мне в спину сегодня. И я лишь в безмолвии смотрел. Твои глаза казались безднами, из них почти пропало зеленое небо. Я сказал:

– Ты лжешь, Жанна.

Ты отступила, когда я поднялся навстречу. Отвернулась, но я удержал тебя за руку, шепнув: «Постой». Ты снова посмотрела на меня, и снова взгляд говорил за тебя правду. Я слабо улыбнулся. Я не в праве был требовать ни слова вслух.

Ты зажмурилась, когда я быстро провел перед твоим лицом ладонью, окутавшейся желтым туманом. Раз. Второй. Третий. Затянулись раны на губах, сошли ссадины со лба, сгладилась припухлость ниже переносицы. Я выпустил тебя и отступил, скрещивая руки у груди. Ты, почувствовав перемену, ощупала скулы, потом открыла глаза. Ответная улыбка тоже дрожала.

– И что я должна тебе за это?

Именно теперь я почувствовал усталость и еще ― боль выше левой лопатки.

– Ничего.

Пламя в камине замерзало острыми надтреснутыми кристаллами. Лед, не искра. Как всегда.

– Идем. Уверимся, что твои «зеленые» и «звериные» друзья не перегрызлись.

Весь путь то подземелий ты почти не глядела на меня и почти со мной не говорила. На все следующие встречи кто-то из повстанцев приходил в Форт с тобой. Я просил лишь книги, и никогда разговоры не были долгими.

В нашем замкнутом круге шли дожди. Может, их ниспослали, чтобы смыть кровь.

Я поднимаюсь в ровном свете каменных глазниц. Это добрый знак, просто не может не быть. Шесть счетов отстукивают в висках, пальцы свело судорогой, пока они бессильно касались кровавых знаков. Но я решился. Я должен увериться; ждет ли торжество или обреченность, ― должен. Ночь не вечна.

Я не чувствую тяжести древней крышки, не слышу ее скрежета. Я прислоняю ее к стене и снова вижу тебя ― нетленную, вижу, как распустились бутоны в твоем венке. Ты спишь хрупким околдованным сном. Я не смогу понять, прервала ли его кровь Ягуара, пока не повторю поступка, которого страшусь. Прикоснуться. Обнять. Освободить. Только тогда…

…Ты открываешь глаза и сама тянешь руку. Касаешься моей щеки, как касалась в последний раз. Затуманен взгляд, дрожат сухие, но обретшие краску жизни губы. Ты что-то шепчешь, силясь податься навстречу, выбраться, вырваться; я знаю, знаю, как ты мучилась в каменной могиле. Я не хочу длить эти мучения ни на миг.

Я обнимаю тебя, уже здесь, в свободе сумеречной комнаты. Ты дышишь. Я столько прожил и не знал, что чье-то дыхание может быть нужнее всех голосов природы, мудрых духов и собственного сердца.

Сколько у нас есть?.. Жизнь? Или несколько мгновений?..

У нее были черные глаза ― как почти у всего ее народа. Ветви плюща вились за острыми ушами, а кожа напоминала нежную светлую кору. Пленница не пахла цветением, и я решил, что это бесстрашие. Странное бесстрашие… ведь она дрожала, и закрывала лицо, и забивалась в угол темницы. Пальцы венчались острыми когтями, но я не придал значения и этому.

Девушку, не назвавшую имени, вообще не проронившую ни слова, поймали в лесу с тремя повстанцами. Двое не дались живыми, третий был совсем мальчишка, «звериный» из рода Тигра. Видимо, он лишился рассудка от отчаяния: сначала рычал и бросался, потом сник и даже не смог идти сам, его волокли. Никто не допытывался особо, что нелепый отряд делал в непролазной чаще: такие лазутчики попадалось и прежде. Они не показались опасными ни воинам, ни мне, пришедшему взглянуть на них уже в подземельях.

– Молчат? Значит, у них нет ценных сведений, чтобы выкупить свою жизнь.

Это все, что я бросил. Девчонка лихорадочно прильнула к своему последнему защитнику, едва очнувшемуся, щурившему на меня мутные глаза и щерившему неокрепшие клыки. Смотря на двоих, жмущихся в темноте, Белая Сойка ― именно он с лидером отряда захватил пленных, ― напомнил:

– Сегодня ночь Созидания.

Ночь без крови. Сколько их минуло с той, давней? Ты выросла всего на пять лет, у нас же сменилось двадцать Сухих и Дождливых сезонов, возмужало поколение, состарилось другое. Не менялся только я, может, потому каждый праздник казался мне лишь продолжением. Ведь я отныне рассказывал старые истории, не как сказки, но как часть бытия, и находились те, кто хотел слушать. Такие, как Белая Сойка, в слепой любви ко мне напоминавший Эйриша.

– Верно. Но затем настанет утро.

– Что ж, может, за ночь они решат изменить свою судьбу, Вождь.

– Кто знает.

Пленная что-то горестно зашептала. Белая Сойка, приблизившись к решеткам, снова спросил ее имя ― мягко, так он говорит всегда, когда ярость боя не владеет им. Девушка глянула на него с таким же ужасом, как прежде на меня, и отвернулась; узкие плечи затряслись от рыданий. Она очень хотела жить, это незримое желание я почти осязал, как дрожащую руку, тщетно пытающуюся сжать мое сердце. Как вообще это создание попало в ряды повстанцев? Она недостойна и ходить рядом с подобными…

…Тебе. Я не мог представить, как ошибаюсь.

Девчонку хорошо выучили и запугали: она не только не назвалась, но и, прежде чем попасть в плен, выбросила свирель. Я не узнал жрицу, не ведая, что таинственные колдуньи могут не быть чистокровными дочерями Кобры. Но важнее оказалось не это.

…На площадях призывно стучали барабаны и загорались первые костры, когда ты ждала перед замковой лестницей. Все было иначе: в твоей позе не читалось ни отрешенности, ни гордости, ни гнева. Ты подавалась вперед, взор метался то по окнам, то по садам на крышах, то по древнему фундаменту. Ты пыталась увидеть что-то сквозь стены. Что-то или кого-то.

– Отпусти ее! Она не знает войны! Она жива?

Ты ринулась навстречу, прежде чем я тебя приветствовал, но замерла. Мы стояли, разделенные несколькими высокими ступенями, и я видел твои глаза. Они полнились не тревогой ― ужасом. И, вспоминая последний наш разговор наедине, вспоминая призрачную боль над лопаткой, я упивался им, хотя даже не знал причины.

– О ком ты, Жанна? ― Я сложил руки у груди. ― Сегодня мирная ночь.

Я действительно не догадывался. Ты подступила вплотную и нервно привстала на носки.

– Кьори Чуткое Сердце. Девушка из рода Плюща. Она попала в плен утром.

Как все просто. Боги смеются? Над кем?..

– В подземельях заперли сегодня какую-то девушку, но она не назвалась, ― наконец произнес я и, помедлив, добавил: ― Мы не выпытывали: мертвым имена не нужны.

– Вы… казнили ее?

Как дрогнул твой голос, как ты покачнулась, будто в тебя впился разом весь сгущающийся вокруг нас сумрак. Что с тобой стало? Или чего я не знаю о тебе?

– Пока нет.

Ты прижала к груди руку. Там было чему болеть?

– Что мы можем отдать тебе за нее? И за мальчика?

…В волосах пленницы дрожали ветви плюща; она казалась чахлой и болезненной. Я не придал ей значимости и более того, собирался, если празднество принесет хоть один приятный миг или благое знамение, подарить и девчонке, и, может, ее соратнику жизнь. Я давно пресытился казнями. Но… стоило ли дарить то, за что готовы платить? Тебе, вытершей рот после моего поцелуя? Как жалко это было, Жанна. Как лживо. А как ты дрожала, как забывала о ссадинах, как склоняла голову, открывая шею моим губам! Грязная, белая, как твоя кожа, ложь. А я не терплю лжи и мщу за нее вдвое, втрое хуже, чем за все иное. Но… лед, не искра. Всегда..

– Не вы. Ты. Даже таская кого-то на привязи, ты платишь за все сама.

Ты молча отвела глаза. Сколько ты уже избегала меня, сколько ставила меж нами своих соратников? Сегодня не выйдет.

– Я готова. ― Ты снова привстала на носки, коснулась моего рукава. ― Ее жизнь бесценна, проси чего угодно, только, пожалуйста…

Ты запнулась. Блестели тлеющие цветы в старых лампах, их свет отражался на твоем доспехе и бился в глазах. Почему ты так унижалась за девчонку? Как она могла занять место в твоем сердце? Ты не молила так за своего Вайю. Не бледнела. Не теряла слов.

– Не держи ее там долго. ― Ты закусила губы. ― Она боится темноты. И злых людей. Ее дух ― не дух воина.

Ей нужен свет.

Совсем как сестра, о которой ты порой говорила. Сестра, оставляемая дома. Это вело твою любовь? Слепое желание хоть на одной стороне, хоть перед кем-то слабым и доверчивым не быть виновной? Дома ты должна была лгать той, с кем вышла из одной утробы. Здесь могла еще спасти от гибели сердечную подругу. Я усмехнулся. Жанна… никого мы не любим горячее, чем свои отражения и отражения своих ошибок. Людей иных нам любить очень трудно.

– Я отпущу ее, когда наступит утро. Думаю, она проживет этот срок.

– Спасибо тебе. Чего ты просишь?

Голос ― тень голоса. Ты отпустила меня, но не отступила, и я взял тебя за руку сам. Стальная чешуя шла ровным плетением до самого запястья. Удивительно, что когда-то в этом мире творили такие доспехи, такие клинки, а ныне забыли, как добывать руду. Удивительно, что у тебя едва ли не последние из этих предметов, знакомых мне по романам о рыцарях и трактатам о войнах. И удивительно… но сегодня эти вещи тебя не защитят.

– Я хочу, чтобы ты провела со мной эту ночь. Как женщина проводит ее с мужчиной.

– Что?..

Ты отшатнулась и оступилась; я удержал тебя ― ненастойчиво, лишь слегка сжав руку. Внизу, на площади, стояли зрелые и молодые воины, собиравшиеся к кострам; выходили из больничной башни целительницы, ласково ведущие своих готовых к посвящению учениц. У всех в уборах пестрели перья и орхидеи, все надели лучшие наряды, зачесали волосы и раскрасили лица. Ты, в доспехе и белом плаще, простоволосая, бледная, отчаянная, была прекраснее.

– То, что ты слышала. Ничего иного.

– Снова грани? ― Губы дрогнули, но ты не вырывалась, не отступала, точно прикованная. ― Тебе мало?

– Они бесконечны, даже смерть ― одна из них.

Но эта будет последней, я чувствовал. Так или иначе, последней для нас и круга, по которому мы ходим.

Ты молчала. Белая Сойка ― внизу, в толпе тех, кого подбадривал перед инициацией, ― посмотрел на меня поверх плеча какого-то мальчишки. Люди ждали, чтобы я повел их, не тревожились даже твоим появлением: знали, что ты почтительна к нашим традициям. Куда почтительнее, чем я. Ведь в эту ночь Созидания я просил крови.

– Я должен быть с моим племенем. Но когда танцевать у костров останутся только молодые, я вернусь. Надеюсь, что встречу тебя здесь. Если нет…

Ты наконец освободилась. Ты неотрывно глядела на меня и сжимала правой рукой трясущееся запястье левой.

– Она погибнет. Можешь не оканчивать таких простых истин. Я поняла тебя. Я приду.

Миг ― ты взмыла и стремительно скрылась за башнями. Движение ― я шагнул навстречу своим людям, улыбаясь или кивая всем, чей взгляд встречал. Звук ― барабаны запели так, что зов уже невозможно было не слышать. Но я не слышал почти ничего.

Я не слышу ничего и теперь ― в комнате, где увядают тлеющие цветы. Ты здесь, со мной, обнимаешь ослабшей рукой и не можешь поднять голову. Я целую тебя в висок. Шепчу имя, которое стал произносить вместо другого не так давно.

– Джейн…

Несколько шагов ― просто отступить от Саркофага, невыносимы даже падающие длинные тени. Несколько шагов ― подгибаются твои ноги, и, подхватив, я скоро опускаю тебя на край постели, все еще держа за плечи, прижимая к себе.

– Ты вернулась. Слава богам.

Бледная, почти бесплотная, неуловимо похожая на образ с ваших старых полотен, на женщин, истерзанных за веру в Человека с креста. Я целую твои губы, осторожно приподняв ладонями лицо; ты отвечаешь, но это бессильный, угасающий поцелуй. Ты еще слишком далеко; безнадежная даль в каждом касании дрожащих пальцев к волосам и скулам. Ты ― слепая, прозревающая заново, но забывшая, как глядеть. Ресницы опущены, лишь иногда под ними вздрагивает свет ― свет жизни, не похожий на сияние Разумных Звезд за облаками.

Я выведу тебя назад, Джейн. Выведу. И не оглянусь там, где оглянулся Орфей.

Ты разучилась даже дышать, ― так слабо вздымается грудь. Я хочу отдать тебе свое дыхание и забрать боль, от которой не укрыл. Но все, что я могу, ― держать тебя в объятьях, и касаться губами губ, и заклинать: «Все пройдет, все предначертано, и я с тобой». Запах цветов Той Стороны окутывает нас, как когда-то ― запахи дождя и крови. И позже ― запахи костров.

Она вплелась нам в волосы ― тяжелая дымная ночь. Ты тоже была все это время где-то здесь, на площадях, слушала песни и молитвы, возможно, искала знамений или смирялась с неотвратимым. Ты не переменила наряда, хотя почему-то я ждал увидеть тебя в одеянии Той Стороны. Но я видел ту же стальную чешую и ту же обреченную решимость. Исчез лишь белый плащ, последнее, что ты не пожелала марать.

– Идем.

– Как тихо…

– Здесь сейчас никого.

Замок Форта всегда полупуст: со мной, в других башнях, живут лишь лучшие из Круга Братьев, немногие воины и те, кто в услужении. Сейчас не осталось и их: всех увлекли прочь улицы, танцы, разговоры. Кто-то рассказывал у костров истории; кто-то, потеряв рассудок от вина, совершал ошибки; кто-то благодарил судьбу за пройденный обряд, а кто-то ― примкнувшие к нам жители краев мира ― наконец понимал нашу суть. Но все это далеко, в зеленом сумраке под облачным небом, за высокими дверями. Я забыл свой народ. Я не хотел дожидаться с ним рассвета.

Ты шла безмолвно ― через холл, лестницу, коридоры, пронизанные сквозняками. Мы миновали залу, где когда-то разжигали трубку и грелись у очага; миновали комнаты, где ты не бывала раньше, ― расписанные жизнями первых обитателей башен. Ты глядела на них, но, кажется, не видела: ни старинной мебели, ни удивительных нарядов, ни церемониалов, ни даже Звездных Правителей, хотя золотые и серебряные нимбы их, так и не выцветшие от времени, сияли в темноте. Потом ты вовсе опустила глаза и не поднимала, пока я вел тебя уже через собственные покои ― пустые, бессчетные, ненужные. Лишь в последней комнате очнулась, огляделась, когда, вспыхнув по моему взмаху, каминный огонь выхватил очертания предметов. Высокий стол, стеллажи со множеством книг, что ты некогда приносила. И широкая кровать под пологом.

Ты снова ничего не сказала, лишь горько усмехнулась и прошла вперед. Нервное движение ― отстегнула часть доспеха, скрывавшую горло, и с глухим лязгом бросила это подобие удавки на стол. Глубоко вздохнула.

Остановилась. Обернулась.

– Чего же ты ждешь? ― Голос звенел, обрывался.

Я продолжал стоять в дверях, не приближаясь, как в оцепенении.

– Вина?..

Ты покачала головой, потом кивнула и обхватила себя руками за плечи. Чешуйчатая полоска, скалясь металлом, блестела на столе, блестели твои глаза. Я вышел и вскоре вернулся, наполнил два кубка из полупустого кувшина и лишь тогда шагнул навстречу. Ты не отступила. Приняла вино из моих рук. Осушила кубок, в то время как я лишь пригубил свой. Тихий стук ― поставила древнюю чашу на стол, я повторил это движение. В горле было сухо, но пить больше не хотелось.

– Не мучай меня.

Ты прошептала это, когда я опустился подле твоих ног и осторожно освободил их от грубых тканых обмоток. Сделала нетвердый шаг назад, еще два и села на постель. Ты не сводила с меня взгляда, пока я не приблизился, а потом все же сдалась: закрыла глаза, сильно свела обнаженные острые колени и, скрестив руки, обняла себя за плечи. Я не решился тронуть этот зыбкий доспех стыда и ужаса. Присев рядом, я коснулся только твоего лица, завел падающую прядь за ухо, но ты вздрогнула, будто мои пальцы оставили клеймо. Может, милосерднее было добавить в вино соцветия дубоизии, делающие упрямца безвольным, а умирающего ― покорным судьбе. Но с таким милосердием пришла бы и агония очередной лжи.

– Как ты боишься меня… Я не думал, что увижу так близко твой страх. Даже когда буду убивать тебя.

Задрожали твои ресницы, и тени от них на бледном лице, и темный мир вокруг.

– Ты сбежала. Ты столько пряталась от меня за другими. Ты изменилась…

Кончиками пальцев ― по твоему подбородку, шее. Страх бился там, в жилах, вливался в мой пульс. Затаенная, не изжитая ярость вторила: крепче, сдавить, до хрипа. Не слышать, не слышать… я не желал слышать ее. Только тебя.

– Скажи правду, Жанна.

Ты опустила руки. Остался лишь один доспех, за которым ты еще силилась спрятаться.

– Скажи правду, Джейн. ― Коснувшись лбом холодного лба, я искал одного: твоего взгляда. ― Скажи, и я не трону тебя против воли. Обещаю. Я…

Ты открыла глаза ― сумеречное зеленое небо посмотрело на меня. Оно медленно полнилось чернотой, которую я уже видел единожды, во время Дождей. Вздох.

– Я не боюсь тебя. ― Голос был едва различим, но из него исчезла дрожь.

Снова ложь. И для нее я еще недостаточно ослеп.

– Не боюсь давно.

Вздох. Ты опустила веки на один тяжелый миг. Я по-прежнему касался тебя, слышал стук твоей крови, понимал: в любое мгновение рассудок может меня предать. Твое дыхание, запахи вина и дыма ― слишком близко, слишком долго. Слова «Не мучай меня» повторил внутри мой собственный голос, и каждое вонзилось в плоть, каждое ― в одно и то же место, каждое ― в зажившую рану над левой лопаткой.

– Я не боюсь тебя, ― тихо повторила ты. ― А боюсь того, какой становлюсь с тобой. Очень боюсь. Я… ― ты запнулась. ― Господи, я…

Я еще недостаточно ослеп. Нет… я давно стал безнадежно слепым.

– Я ведь одержима тобой. ― Пальцы сжались на моем вороте, отчаянно встряхнули, точно ты пыталась меня разбудить и не могла. ― Я забываю дом. Веру. Забываю все. Ты не видишь, Злое Сердце? ― Пальцы встряхнули еще раз, совсем слабо. ― Мне так страшно…

Вздох. Руки упали; с этим движением тебя покинули силы. Ты склонилась вперед, припадая к моей груди, и застыла ― чья-то святыня, чья-то надежда, чья-то дочь, безропотно отдавшая себя мне, мне одному. Безропотно отдавшая… Нет, иначе: вросшая в меня, мою душу, мою судьбу. Нас обступила ночь Созидания. И ее древней священной силы наконец хватило, чтобы разорвать круг и замкнуть иной.

…Я целовал твои волосы, скулы, уголки горестно сжатого рта, ― а потом ты сама лихорадочно, будто погибая без воздуха, прильнула к моим губам. Я касался металла на твоих предплечьях: ледяная чешуя, нашитая на грубую материю, все еще разделяла нас, пока дрожащими руками ты не попыталась снять облачение. Казалось, оно сковало тебя: ты не могла справиться с ним, резала об острые пластины пальцы, пока я не помог. Ладони скользнули уже не по доспеху, а по легкой рубашке. Впервые. Я не позволял себе даже вообразить теплую нежность твоей кожи, не представлял, как ослаблю шнуровку у груди, не знал: довольно будет обнажившегося плеча, чтобы забыть себя самого.

Я не ощутил, как порвалась нить обережных бус, когда ты потянулась к моему длинному верхнему одеянию. Я едва помнил, как сам снял его, как осыпался с шеи костяной амулет, как упали несколько сломанных перьев с воротника. Неважно. Неважно, ведь они меня не спасут. Я склонился над тобой, распростертой на постели, и снова поцеловал, и посмотрел в глаза. Там, в мерцающей тьме, не было обреченности и покорного страха ― только упрямое трепетное «Да». И лед сломался. Во мне разгорался огонь: от того, как ты улыбнулась, как взяла мою руку, прижала к груди. Я услышал сердце сквозь невесомую преграду плоти и ребер.

– Джейн.

– У тебя это так странно звучит… повтори.

Ты всегда без страха произносила мое имя, зачарованное погибелью. Чужой для наречия яна узор звуков, «Джейн», тоже нес в себе колдовство. Иное. Запретное. Твое. И я ему подчинился.

…Мы не говорили больше. Мы не могли отстраниться друг от друга, и я узнал, как порабощают тебя самые легкие поцелуи в шею, самые невесомые касания пальцев к пояснице. Сильнее других, сильнее тех, что ниже, настойчивее, жарче. Ты изведала их впервые, вновь не зная ничего за пределами книг, вновь ведомая лишь природой, ― и отозвалась. Потянула меня ближе, теснее, обнимая и запуская в волосы пальцы, выгибая в невинной порочности спину, чтобы прижаться грудью к моей груди. Я вспомнил обещанное в обмен на правду, ту, что столько была перед глазами. Огонь еще не стер память, даже завладев всем остальным.

«Я не трону тебя против твоей воли». Но…

– Я так долго желала этого. ― Ты открыла глаза. ― И я буду гореть в аду. Идем со мной.

В одной из историй, которой страшат юных влюбленных, ― о безумной колдунье, носившей ожерелье из человеческих сердец, ― в конце сгорел целый мир. Так сгорал и наш, и я не смог этого остановить.

…В ночь Созидания пролилась кровь ― когда ты вскрикнула и прильнула ко мне, хрупкая, обжигающая и необходимая. Кровь стала благим знамением, ведь за болью пришла жажда, шепнувшая твоими губами: «Забери эту грань…». И я забрал ― целуя тебя, вжимая в сбившееся покрывало, то плавно оглаживая, то стискивая узкие бедра, ловя каждый выдох и стон до последнего. Я услышал его, и почти сразу пламя внутри откликнулось хрипом, вспышкой, дрожью, и угасло вместе с твоим. Но мы опустошенно замерли рядом лишь ненадолго. Вскоре снова наши губы соприкасались, снова мы сплетали пальцы, снова, уже смелее и нетерпеливее, изучали друг друга. Ты возвращала все поцелуи ― исступленно, трепетно, а порой отчаянно. Обводила пальцами рану на моей спине, и, будто вспоминающий тебя зверь, она отзывалась колющей болью. Но потом ― когда мы вновь легли, когда я закрыл глаза, думая, как очнусь в другой яви, яви без тебя, ― ты дотронулась губами до этого рубца над лопаткой, и боль сгинула.

…В ночь Созидания Лис и Койот тоже льнули друг к другу на небе, хотя в союзе их нет любви, а лишь глубинная суть мира, как в солнце и луне. В ночь Созидания ― на рассвете ― я уже знал, что, как и их двойственная связь, не будет вечной твоя решимость. В ночь Созидания я прощался с тобой, скованный привычным льдом, но теперь я знал, зачем он: чтобы заточить боль и безнадежную нежность. Слишком многое по Обе Стороны стояло на нашем пути.

…В ночь Созидания я многое предугадал.

Как ты снова станешь избегать меня, прячась за подросшей сворой «звериных». Как потом вдруг придешь в час мира, только чтобы меня увидеть, и все повторится, и будет повторяться раз за разом. Как ты поймешь, что я, именно я увел племя, жившее близ вашего города, и вновь горестно, но уже без надежды прошепчешь:

– Если бы ты вернулся…

– Если бы осталась ты, ― тихо отвечу я.

…Ты уйдешь и попытаешься полюбить кого-то, кто ближе, чище, правильнее. Ты поймешь две вещи: мой второй сын носит тень моей души, а сам я, ― видя его глазами твое отчаянное бегство, ― не смею ставить тебе в вину измену. Ни один поцелуй, ни одно слово, ни один танец. Чтобы понять, где ты хочешь быть, нужно порой бежать из этих мест прочь. Не так ли поступил тот, кто отправился в Лунные Земли?

…Я поцелую тебя чужими губами, но в мои глаза ты будешь смотреть, говоря «Я люблю тебя». А потом ты вернешься, Джейн, и впервые мы проведем вдвоем долгие семь дней, лишь пять ты отдашь повстанцам. Мы поклянемся быть вместе все время, что дал мне каменный нож, и вместе уйти в старости. Останутся лишь три вещи: правда, вечный мир и венчание.

…Но ты ляжешь в могилу раньше.

Оно вкрадывается в запах цветов ― тление. Ты еще дышишь, но падают руки, и на миг распахиваются глаза. Ресницы тут же смыкаются подобием врат в Царство Мертвых, мучительно и неотвратимо, но я успеваю увидеть: там, во взгляде, страх. Тебя снова убили. Кто-то всадил в тебя нож. Еще раз. И еще. И ты это чувствуешь.

– Джейн…

Шевелятся губы. По ним разбегаются темные кровавые надломы.

– Я с тобой. Я с тобой, слышишь?

Улыбаешься, пытаешься коснуться меня вновь, не можешь. На дрогнувшей руке проступает первое пятно, с цветов в волосах отпадает один бутон за другим. Мне не нужно видеть больше ничего, не нужно ничего ждать. Кровь Ягуара ― не та, не спасение. Я закрываю глаза, и опорожненная чаша на полу осыпается пеплом.

…Там, перед Саркофагом, я гляжу на тебя лишь миг и шепчу:

– Я здесь.

«Ничего не бойся. Не исчезай. Умоляю, просто подожди еще немного».

Но это только моя душа, Джейн, только твоей душе, а Белая Обезьяна не услышит. Я возвращаю крышку и отворачиваюсь от рвано, насмешливо мерцающих глазниц. На постель падаю как подрубленный, и пальцы находят василек. Лепестки ― давно прах. Он лишь выглядит живым, лжет. Вой умирает, не достигнув горла, ― я стискиваю зубы.

Я знаю… третий сын сделает все, что я приказал. Я знаю: если этого будет недостаточно, подаренный нож не даст ему сбиться с дороги. Я знаю: на моем пути еще не пройдено несколько шагов. Но в опустившемся тумане, ослабленный и отчаявшийся, я не смогу их сделать.

Поэтому прямо сейчас я отрину все мысли и отдохну. Ты рядом. Это не будет трудно.

– Правда будет для них непроста, и сложным будет мир.

Так я сказал, прощаясь с тобой у Исполинов, и ты прошептала:

– Для тебя тоже. Есть тайны, которых ты не знаешь. Их много. По всем этим землям.

– И что же ты знаешь о них лучше, чем я? ― невольно я усмехнулся.

– Самонадеянный, гордый краснокожий. ― Ты подняла ладонь, на свой манер изображая наше традиционное прощание. ― Я знаю все, что за пределами башен. Вы давно перестали быть диким народом. Даже охотитесь по соседству, подобно ленивым белым богачам.

– Не заблуждайся, бледнолицая. ― Я перехватил твою руку, шутливо поцеловал, прижал к груди. Но ты больше не смеялась, глядела серьезно и грустно.

– Многие из этих тайн нелегки. И еще… ― ты помедлила. ― Я, возможно, вернусь не одна. Поэтому ― не только ради прощания ― прошу времени.

– Кого же ты собралась привести? Не сестру ли? И не одного ли из моих сыновей?

– Кого-то… кто примет правду. Но это не те, кого ты назвал.

Я не растолковал этих слов, лишь подумал: тебе непросто оставить все, чем ты жила. Дом нашего племени ― природа, и мы обретаем его где угодно. Белые привязываются чаще к тому, что сотворили сами: к жилищам, дорогам, местам, где работают, едят и молятся. А еще белые не умеют отпускать из своего жизненного круга. Ты ― дочь их народа, пусть лучшая. И я сказал:

– Не приводи никого, с кем мне придется тебя делить. Им со мной не ужиться. Все прочие же будут нашими гостями.

И снова ты засмеялась, и прильнула ко мне, и я поцеловал тебя в лоб.

– Он важен не мне, ― прошептала ты. ― Ты возблагодаришь небо, Мэчитехьо. Ведь он принесет тебе покой.

Теперь я уверен: ты говорила об Эйрише, каким-то чудом пощаженном смертью. Знаю: он ― тоже веха пути. И он еще может привести на новый круг.

Меня. Нас, Джейн.

Доброй ночи.