Вождь склоняется над очередным воином. Губы едва шевелятся, я не слышу заклинания, но раненого окутывает желтый дым. Постепенно юноша, ― кажется, Острое Перо ― перестает метаться, обмякает на постели, и вот уже молодая целительница Тонкое Деревце торопится со свежей повязкой. Мэчитехьо, сухо кивнув, уступает путь, следует дальше: ему осталось исцелить всего троих. Сознание мутится. Я перестаю наблюдать за Вождем, отворачиваюсь к окну и вижу очередной мелькнувший в воздухе силуэт. Воин, которого я не узнаю издалека, скрывается за башней. Их ― тайных дозорных ― теперь много над Фортом.

Это новый виток войны: недавно, явившись по небу с помощью наших зачарованных перьев, повстанцы открыли стрельбу на улицах. Затем они напали, когда Исполины сдвигали границу Форта на очередные три десятка шагов; под выстрелы попали советники, жрецы и сам Вождь. Наконец, сегодня атаковали замок. Двое «звериных» в первый раз, шестеро во второй, ныне ввосьмером ― все они палили из оружия, увековеченного в преданиях, из дымных трубок. Нам пришлось убедиться: кусочки металла вгрызаются больнее хищных зубов, вспарывают плоть, дробят кости. Такие увечья тяжело лечить даже Вождю. Откуда у дикарей это оружие? Я уже не раз слышал: «от Жанны, коварной Жанны». Но я теперь знаю о Жанне правду, и правда холодит кровь. Нет… те, кто прячется в лесах, сами открыли какие-то двери. И грядет беда.

Сегодняшний штурм мы ― превосходящий отряд! ― отбили только благодаря тому, что Злое Сердце призвал бурю. Повстанцев обожгло молниями и унесло диким ветром, а одного, какого-то молодого ягуара, вовсе расшибло о замковую башню. Вождь велел взять тело в замок, вместо того чтобы сразу сжечь, как подобает поступать с врагами, умершими до казни. По поводу трупа Мэчитехьо отдал некие распоряжения одному из жрецов, и распоряжения эти чем-то обеспокоили старика. Я терзаюсь догадками, особенно в свете недавнего. Раз за разом пальцы сжимают рукоять подаренного ножа, раз за разом хочу раскрутить ее в поисках тайны. Что происходит с Вождем? Что ждет нас?..

– Остался ты, идем. Лучше воинам не слышать криков, ты должен подавать им пример.

Вождь с осторожностью касается моего плеча, и мы встречаемся глазами.

– Я не стану кричать.

– Ты слышал, что здесь происходило. Тебе тоже не отделаться лечащей магией.

– Я ― не они. Я выдержу все молча.

И меня не пугают металлические щипцы, которые Тонкое Деревце прямо сейчас бережно промывает в кипятке и оборачивает бамбуковым полотном, прежде чем с почтением подать Вождю. Я предпочитаю к ним пока не приглядываться.

– Идем, ― повторяет Мэчитехьо. ― Я тобой займусь, пока ты еще держишься на ногах, и пока на них держусь я сам.

Ранение не такое, чтобы я пренебрег собственными людьми и поставил себя вперед, требуя помощи. Но сейчас острая боль дает о себе знать сильнее, и я подчиняюсь почти с радостью. Пуля, засевшая выше локтя, пульсирует, прорастает раскаленным ядовитым семенем. Вместе с дурными мыслями это невыносимо. Усугубляя мою тревогу, Вождь понижает голос:

– Им нужен покой. А нам ― поговорить без посторонних.

Он идет прочь. Следуя за ним, я оборачиваюсь на воинов, меж которыми снует хрупкая целительница.

Я гадаю, сколько их окажется здесь или будет похоронено в следующий раз.

Мы покидаем больничную башню, чтобы вернуться туда, где я был не так давно, ― в покои Вождя. Заперты все двери, бесконечна череда ключей и пауков, в которых эти ключи превращаются. Комнаты ― темные, пустые, нетопленые, все, кроме одной.

Там снова горит очаг, небо глядит в окна, громоздится незнакомая утварь. Сейчас, придя во второй раз, я рассматриваю и шкафы, где тянутся корешки книг, и резную кровать, над которой зеленый узорчатый полог, и большое зеркало в чеканной раме. Зеркало?.. Я видел такое лишь на старых картинах. Вождь повелел разбить в Форте все зеркала, тогда же, когда сожгли столы и стулья. Суть нашего уклада ― простота: мы сидим ближе к земле, не загромождаем пространство вещами, не держим огромных кладовых, предпочитая запасаться ненадолго, зато чаще разным. И мы не ищем отражений, наши зеркала ― вода, клинки и чужие глаза. Мэчитехьо говорит, видеть себя лишний раз не нужно, важнее себя ощущать. Мэчитехьо говорит, так жили наши предки в лесу, когда тесные одноэтажные дома обивались корой и шкурами. Мэчитехьо говорит, это непреложно, как обязанности защищать слабых, растить потомство, почитать стариков и молиться духам; это ― наша суть. Для всех ― бесхитростный, но надежный кров в пустых башнях: кое-где даже целы старые трубы, подающие собранную в сезон Дождей воду. Для всех ― костры на улицах, сады на крышах и щедрые охотничьи угодья. Для всех ― святость традиций; о них напоминает и каждая комната замка самого Вождя.

Каждая, кроме этой.

Зеркало ― против покрытой алыми подтеками раковины. Пока Вождь, вернувшись в предыдущую комнату, ищет что-то в стенных нишах, я как завороженный плетусь к стеклу. Тяжело наваливаюсь на рукомойник, сильнее заливая все кровью, и смотрю на свое лицо ― серое, осунувшееся, облепленное влажными от пота волосами. Иным оно было, когда я видел его в последний раз, в глади Соленых озер. Давно я такой? Я выгляжу не многим лучше Вождя, только что появившегося рядом. Сверкают глазницы вороньего черепа в его зачесанных прядях.

– Что, нравится тебе это стекло, Белая Сойка? Понимаешь теперь, почему их лучше бить?..

В голосе неприкрытая насмешка. Когтистые пальцы рвут мой и без того драный рукав, отлепляют присохшую ткань от окровавленной кожи, кидают лоскуты в раковину.

– Да. Но зачем оно тебе, вождь?..

– Чтобы не забывать.

– Себя?..

– И это тоже. Хотя здесь зеркала ― не лучший помощник.

– Кто знает, кроме меня, об этой… странной комнате?

– Из ныне живых? ― Вождь поворачивает кран, подставляет плетеный чан под струю. ― Никто. Она ― дань прошлому, которого у меня не было, и будущему, которое неизвестно. А сейчас помолчи немного, я хочу тишины.

Я молчу все время, что он греет воду на раскаленных камнях и промывает мне рану, освобождая от грязи, крови и обломков поврежденной кости. Мечусь взглядом по подушкам и тканям, по шкафам и книгам ― по всему, кроме одного предмета возле стены. Саркофаг все еще здесь. В комнате мы не вдвоем.

На столе, за который Вождь меня посадил и где велел расположить руку, тоже книга. Она не рукописная; раскрытые страницы умощены рядами черных насекомых. Я не разбираю ни одного символа, зато понимаю: насекомыми покрыты и корешки в шкафу. Это не древние сокровища Форта, это чужие книги, возможно, с Той Стороны. Кто принес их? Впрочем, догадаться теперь нетрудно.

Снова я бесплодно вглядываюсь в черные строчки.

Мэчитехьо читает легко, уверенно и все это время толчет какие-то коренья в деревянной ступке. Ссыпает получившийся порошок в кубок, заливает туда же подогретое апельсиновое вино и подает зашипевший, вспенившийся напиток мне.

– Корни Стеклянной орхидеи облегчат боль, замедляют ток крови, но не навеют сна. Мне понадобится твой ясный рассудок. Пей.

Я подношу кубок к губам. Вождь уже освобождает щипцы из полотна.

– Что ты прочел мне?

В молчании он закрывает книгу и возвращает в шкаф; для меня она тут же теряется среди других. Напиток обжигает губы, сильно горчит, вино потеряло почти всю привычную сладость. Я выпиваю его побыстрее, морщась, едва не давясь.

– Шаманы бледнолицых облекают боль, любовь и надежду в слова, а потом в страницы. Словесная плоть не знает смерти; вечная, она восстает лишь тогда, когда нужна, чтобы врасти прямо в твое сердце. Такова суть книг: души, неотделимые от тел, тела, вмещающие сотни душ, и глубокие, цепкие корни. Такова и эта книга ― о воскрешении, верности и мести, любимая Жанной. Я читаю ей вслух. И она слышит.

По спине ― как в тот вечер ― бежит холод, добирается даже до вгрызшейся пули. Вождь безумен, ровно настолько, чтобы я не смел спорить, и настолько, чтобы все-таки посмотрел на Саркофаг. В комнате не пахнет тлением. Точно в каменной могиле никого нет или…

– Виктор Франкенштейн. ― Слова впиваются в рассудок вместе с притупленной болью. Вождь ищет пулю: пока проверяет положение пальцем, погрузив его в рану. ― Так зовут человека, чью историю рассказала одна из тех шаманов. Он бросил вызов мирозданию и создал чудовище, оживив мертвую плоть. Глупец. ― Вождь зло усмехается. ― Пустая дерзость. Он не искал пути, к падшему другу ли, к брату, к любимой, а всего-то тешил гордыню и любопытство, так свойственные бледнолицым. Стоит ли удивляться, что душа его монстра была калечной, не похожей на порождения Лиса и Койота? Что создание взбунтовалось против создателя и отомстило, лишив его всех, кого он любил? Я нашел пулю, терпи.

Вождь отстраняется, стирает кровь с пальцев, берет щипцы. Невольно я зажмуриваюсь, стоит им раздвинуть края широкой, намного больше металлического шарика, рваной раны.

– Никто, кроме богов, не может создать живое. ― Режущее вторжение металла в поврежденную плоть заставляет стиснуть зубы. ― И даровать душу. Но я гадаю… ― Тон меняется, прежние нити безумия вплетаются в размеренную речь, ― что помешало бледнолицему использовать открытую им силу, чтобы вернуть хотя бы нареченную? Он даже не пытался, Белая Сойка. А ведь едва ли боги противились бы его желанию исправить содеянное. ― Второй рукой Вождь крепко хватает мое здоровое плечо, потому что только что я неосознанно дернулся. ― Боги дают нам исправлять ошибки, именно поэтому они над нами, а не наоборот. А будь он счастлив и спокоен, рука об руку со своей женщиной… не проще ли ему было бы бороться со страшным творением? Сойтись в поединке, как подобает мужчине. Очиститься. И все вернуть на круги своя. Но книга закончилась иначе.

Он нависает надо мной, но глядит сквозь. В ране острый холод, теперь еще и скрежет. Звери сошлись. Металл грызет металл, отрывая от мяса. Горло скручивает тошнотой.

– Как она… закончилась? ― Шепот едва удается.

Только бы отвлечься от щипцов.

– Бледнолицый умер. Ничего не исправил. Но я не таков.

Плоть будто дерет зверь, и я срываюсь на вопль. Боль приходит в движение, расползается, крепнет, но вдруг истаивает с сухим стуком. На стол только что упал окровавленный, склизкий кусочек расплющившегося металла, ― ядовитое семя, принесшее столько страданий. Едва глянув, я запрокидываю голову, дышу глубже, силясь сдержать рвоту и невольные слезы.

– Молодец. ― Слышу одобрительное хмыканье. ― Но примера молодым воинам бы не получилось. Мои уши ощутили твой вой. Зато осталась малость…

Он склоняется к моей ране низко, почти как родитель, целующий увечье отпрыска. Снова утомленно зажмурившись, я чувствую, а не слышу, как шевелятся губы, чувствую, а не вижу желтый дым, пахнущий грозой. Именно сейчас Вождь использует дар, выделяющий его в племени. Он искусный целитель, но ворожба бесполезна в обеззараживании и не извлекает пулю ловчее умелых пальцев, ― зато ускоряет заживление того, что уже не может воспалиться и загнить. У Мэчитехьо много знаний и предметов с Той Стороны. Я и раньше догадывался, где он их взял, но, как и с книгами, лишь недавно догадки превратились в ответы. Щипцы старые; говорят, Вождь пользовался ими и в лесу, потому что уже тогда был не совсем тем, за кого себя выдавал. А вот многое другое появилось в Форте позже. Когда Жанна стала вести переговоры.

По-прежнему трудно дышать, и я по-прежнему не готов смотреть на Мэчитехьо. А мой крик был не просто криком боли, но еще ответом на последние слова, тем более жуткие, учитывая, что я узрел недавно и что высится у стены. Бледнолицый с непроизносимым именем, по мнению Вождя, бросил вызов мирозданию и навлек кару. Что тогда творит он сам? Но я не стану взывать к Его рассудку, в какую бы тьму Он ни погружался. Я не пойду против Него. Я пойду рядом.

– Мне лучше, Вождь, благодарю тебя. ― Открыв глаза, вижу на руке только слабый след. Рану заживили полностью, в отличие от ран многих в больничной башне: тем воинам предстоит еще подождать, пока дело довершат целебные повязки. ― Теперь, если я помню верно, ты хотел о чем-то поговорить. Едва ли о книге.

Он, перестав потирать взмокший лоб, плавно выпрямляется. Идет к очагу, окунает щипцы в сосуд с остатками кипятка, аккуратно обмывает. Вернувшись, обтирает тканью, оборачивает другим ее куском и уносит вместе со ступкой, связкой кореньев и большим ножом. Я остаюсь один.

Раскаленные камни, лежащие сейчас в очаге, душат свет. За окном стемнело; в комнате густится сумрак; вещи ― скорее очертания, выхватываемые тлеющими цветками. Огоньки этих желто-алых растений постепенно распускаются в округлых прозрачных сосудах. Два здесь, на столе; я трогаю ближний и не обжигаюсь. Наш народ не выдувает из стекла такие светильники, я не видел их и на стенных рисунках: там бутоны обычно горят в витых посеребренных приспособлениях, похожих на воткнутые в стены руки. Значит, она.

Она. Жанна. Сколько меня растили, прививая ненависть, как к этому имени, так и к той, что его носит? Сколько пугали ею в отрочестве, если я дурно вел себя? Сколько мне, молодому воину, сулили милостей, если однажды я принесу Вождю голову этой девочки в белом, Исчезающего Рыцаря? И все ― ложь; даже не тень, а тень тени. Все в один вечер окровавленными руками выдрали из моего рассудка, заменив простыми словами. Любимая. Невеста. Жена. Последнее не успело сбыться, вражда продолжается, по нам стреляют пулями. А невесты нет. Она в Саркофаге, она ― прах, я видел сам, какая она лежала в каменном плену, какая гниль покрыла ее, пощадив только лицо и горло. Я видел… ведь видел?

Очень медленно я поднимаюсь, взяв банку с тлеющим цветком. Меня снова влечет в единственную точку комнаты, теперь эта точка ― не перед зеркалом, а перед тонущей в тени гробницей. Лик Белой Обезьяны против моего лица. Ныне ― оглядев ее зорче, не ослепленный ужасом, как впервые, ― я различаю, что черты тонки, а в формах головы, плеч, бедер ― гармоничная округлость. Я не застал род светочей, но видел других «звериных» женщин. Они именно таковы: плечистые, безгрудые, но плавностью отличны от мужчин.

– Жанна?..

Я не знаю, зачем шепчу в пустоту, зачем прикладываю к шершавому камню ладонь. Он скрывает то, что и должен, ― тело, пробывшее в теплой комнате не день, не два. Удерживает смрад, трупных червей и мое отчаяние. Я провожу ладонью по краю крышки. Смогу ли я тихо сдвинуть ее, а потом вернуть? И… о том ли спрашиваю? Я ведь верю моему Вождю. Верю, я не Бесшумный Лис, погрязший в гордыне. И если эта вера ― что-то большее, чем безумие, если она почвенна, неосторожный поступок погубит. Не только меня.

И я отступаю с потупленной головой. Как мог я вообще помыслить…

– Верный выбор, Белая Сойка. Ты был во вздохе от гибели.

Ворожба? Иначе как он возник рядом, вместо того чтобы выйти из соседней комнаты? Пылают глазницы вороньего черепа, пылают глаза самого Мэчитехьо, усталые и запавшие. Я не успеваю ответить: он яростно хватает меня за плечи, разворачивает к себе, но и сейчас держит, не задевая след пули. Светильник падает под наши ноги и разбивается звонким вскриком. Тлеющий цветок беспомощно распластывает лепестки в луже воды, мгновенно чернея.

– Что. Ты. Желал сделать с ней?

Речь вкрадчива и ровна, но глаза мертвой птицы жгут костры в моих зрачках, и мне не отвернуться. Я знаю: вороново ослепление ― излюбленное наказание Злого Сердца. Знаю: мой старый учитель, Зоркий Следопыт, подвергся за что-то именно ему и именно тогда ― уже без глаз ― получил это имя, под которым был прощен и дожил жизнь. И знаю: я ничтожен в сравнении с ним, . я слаб, слепота лишит меня всего.

– Ничего, Вождь. ― Бессмысленно молить о пощаде; язык заплетается; я силюсь только не упасть. ― Клянусь, ничего дурного.

– Никто не смеет ее тревожить, когда она так хрупка! ― Это не рык, а рев. ― Никто!

– Я не смел бы. ― Его крик похитил мое дыхание. ― Я никогда не посмею…

– Никогда?.. Что же с тобой ныне?!

Как болят глаза, еще немного ― и кровавая слизь исторгнется из них. Слезы вскипают, хуже самих их только то, что Вождь видит мою слабость, видит так близко. Я никогда, даже мальчишкой, не был жалок перед ним в своем немом почтении. И никогда не буду.

– Ныне меня обуял страх, мой Вождь. ― Вздох сиплый, но голос пока верен. ― И сомнение. Неужели ты не прощаешь их тем, кто может вовремя с ними совладать? Я убил обоих этих зверей с первого выстрела. Я буду предан Ей, как Тебе.

И я улыбаюсь, хотя перед левым глазом уже плавно поднимаются клубы розового тумана.

– Ты…

Он не успевает закончить. Глазницы ворона гаснут. В тишине, где осыпается хрипами только мое дыхание, вдруг раздается отчетливый стук, один-единственный, как кулаком по камню. Больше ничего, но Вождь…

– Снова…

Пальцы его соскальзывают с моих плеч. Судорога пробегает по лицу, сменяется блеклой улыбкой, но тут же исчезает и она. Я оглядываюсь, чтобы поймать вспышку ― зеленую, как наше дневное небо.

Вспышка ― у Обезьяны в глазах.

Я жду, что Вождь немедля ринется к Саркофагу, но мы по-прежнему лицом к лицу. Он где-то далеко в собственных мыслях, и вспышки ― повторяющиеся, колеблющиеся, ― словно ускользают из его сознания. Почему?..

– Белая Сойка, ― вдруг мягко окликает он, ― прости. Мы бьемся с одними зверями.

Окутанная голубым светом ладонь ведет по моим глазам, осушая слезы; потом еще раз ― изгоняя боль; наконец, в третий, ― рассеивая туман. В горле сухо, колени дрожат, но я не опускаю головы. Слова стоят дорого. Слишком дорого, зная, что мое наказание было заслужено. Ведь, если я не сошел с ума, Жанна только что постучала с той стороны крышки. Неосмотрительным любопытством я мог повредить ей. И все же… Мэчитехьо сам просит прощения. А ведь при мне он не просил его ни у кого, ни за какие поступки и решения.

– Я понимаю, что повлекло тебя туда. Тебе… нужна вера. И… ― он медлит, ― я дам ее тебе. Идем.

Он, взяв меня за плечи, как если бы я все же ослеп, следует к Саркофагу. Мерцающие глаза Обезьяны глядят в мои глаза, и вот теперь я в ужасе потупляюсь. Там космос. Там, в темноте.

– Не бойся. Эта сила не как у Ворона. Она не калечит.

Говоря, Вождь бережно берется за края каменной плиты и качанием головы отвергает мою помощь. Со скрежетом расходятся невидимые пазы; изваяние послушно поддается. Мэчитехьо поднимает крышку и прислоняет к стене, но это отмечает только край моего сознания. На миг я вовсе забыл о Вожде, забыл обо всем. Едва помню даже себя самого и свои прежние мысли.

Я заранее готов отшатнуться от смрада гниения… но его нет. Неосознанно я, наоборот, ступаю навстречу, чтобы увериться: я вижу то, что вижу. И я опускаю потянувшуюся было руку, помня: мне дозволено лишь смотреть.

Она лежит не такая, как в иной вечер, ― когда раны кровоточили на ладонях Вождя. Лицо по-прежнему бледно, но на щеках слабый румянец, и ни запястья, ни плечи под кружевом не тронуты пятнами смерти. Вздымается грудь, стелются по ткани погребального платья волосы, густые и лишившиеся мертвой блеклости, обретшие прежний цвет молодой коры. В них ― знакомый венок из неизвестных цветов, цветов с Той Стороны, красных, золотых, синих… чистых от плесени. Они не сгнили в теплом сумраке, не увяли; они нежно благоухают.

А некоторые цветы выбросили новые бутоны и листья.

Она приоткрывает глаза и тут же смыкает ресницы вновь. Видела ли она нас, видела ли хоть что-то? Не знаю… Но глядела она не так, как убитые на священных охотах звери, которых Вождь порой поднимает, чтобы сплясали у костра вместе с юными воинами, чьей первой добычей стали. Зверей тех, не перестающих истекать кровью, хватает ровно на круг изломанного танца. Они не дышат, глаза их подобны прозрачным камешкам, ведь то не воскрешение, но забава, страшная игра в соломенных кукол. С ней же все иначе…

Вождь гладит ее по щеке. Подается вперед, будто собираясь подступить вплотную, но не делает этого. Плечи его слабо горбятся. Он молчит.

– Я…

Говорить труднее, чем когда он ослеплял меня и обвинял. Да и что я могу сказать? Что окончательно верю ему? И мне жаль, что это пришлось скрыть от Круга братьев? Что я счастлив самой мысли о спасительном союзе? Ведь Вождь был прав, был мудр и зорок, как и всегда, и его желание ― быть с ней, жить в мире с повстанцами ― сбудется. Духи помогут.

Я опускаю взор. На правой руке Исчезающего Рыцаря, на костяшках, ― свежая кровь. Она действительно ударила по крышке, в беспамятстве или встревоженная тем, что происходило меж Вождем и мной. Мертвые тела так не кровоточат. Значит…

– Она ведь… воскресла?

По лицу Мэчитехьо опять пробегает судорога. Он подносит окровавленную кисть к губам, целует. При этом жесте я смущенно отвожу глаза… Но когда гляжу вновь, на запястье ― той части, что оказалась за пределами камня, ― медленно проступает трупное пятно. Мэчитехьо опускает бездвижную руку обратно.

– Все сложнее, Белая Сойка. Но я испробовал не все пути.

Он бросает на Жанну ― спящую, околдованную, украденную? ― последний взгляд и затворяет крышку. Глазницы Обезьяны продолжают изредка мерцать; избегая их света, я смотрю вниз, на надпись возле стоп. Это язык Форта, но символы изменены, точно оплетены паутиной. Расположены они в странном порядке, часть не понятна вовсе.

– «Воскресить вечно живого и вечно мертвого может лишь тот, кто делит с ним одну рану», ― тихо зачитывает Вождь. ― О чем говорят тебе эти слова?..

– Я не понимаю их.

Он глядит без упрека или гнева ― потому что прежде глядел без надежды. Снова мягко берет меня за плечо, уводя от Саркофага; мы возвращаемся к столу, за который он утомленно опускается. У высокого стула, наверное, последнего из уцелевших, мягкая спинка, обитая тканью, но Вождь не откидывается туда, а наоборот подается вперед, сцепляя в замок руки. Я остаюсь стоять напротив, поверхность стола ― пустоту ее нарушают сейчас лишь окровавленная пуля и светильник ― разделяет нас.

– Не понимаешь. Но ты все равно сможешь мне помочь, если второй путь окажется неверным.

– Второй?..

Мэчитехьо приподнимает одну руку. На ладони след старого пореза.

– Я полагал, что одна рана ― одна война. Она мучила нас обоих, и оба мы были повинны, ведя ее. Я окропил своей кровью зачарованные символы, но тщетно. Сегодня у меня будет иная кровь: не подойдет жертва врага ― я принесу в жертву союзника. Молодой ягуар, убитый над Фортом… я велел жрецу перерезать его горло, пока тело свежее. Все они делят раны, все едины.

Это должно сработать, и… я не могу не думать о том, насколько щедрое для Вождя решение ― взять мертвеца, не трогая живых друзей Жанны. Он… изменился.

Все изменилось.

– Пусть Звезды, создавшие эту гробницу, примут твое подношение.

Блеклая улыбка не оживляет его лицо, оно остается опустошенным.

– Я не жду этого. Возможно, я иду не теми путями, возможно, не стоит ослеплять себя иносказаниями, в которые облекают истину наши боги. Здешние ― иные, их мысль подобна не извилистой реке, а прямому лучу света. ― Улыбка гаснет, пальцы сцепляются крепче. ― Здесь мне и нужен ты. Ты и лучшие твои воины. Подумай уже сейчас, кто зорче всех, тише всех, умнее. В ком ты видишь смену в случае, если умрешь?..

– Я всех их стараюсь сделать такими.

Он удовлетворенно кивает.

– Помнишь место, где мне пришлось убить Бесшумного Лиса?

– Поляна с уснувшими змеями? Ты так спешил уйти с нее…

Новая улыбка тяжелее и желчнее.

– Я лишь хотел увести вас любой ценой. Потому что там я нашел того, кого ни в коей мере не думал найти и чье присутствие не желал вам открывать. Я почувствовал его, Белая Сойка. Это был светоч. Эйриш Своевольный Нрав, проигравший мне поединок.

Он замолкает, давая время осмыслить, но я не знаю, сколько мне нужно. Так же, как недавно я не мог поверить глазам, теперь ― не верю ушам.

– Эйриш мертв, ― сами произносят губы. ― Намного дольше, чем…

– Чем ты живешь. Верно, так и было, но… ― Вождь плавно расцепляет руки, ― что-то изменилось. Его нынешняя сила ярче звезд. Дробится, как рукава ручья, где один поток толкает мертвую воду, но второй ― живую. Я хочу знать, где он берет эту живую воду, Белая Сойка. Я не сомневаюсь: он на пути к тому, чтобы восстать. Жанна скрыла это от меня, помня, чем кончилась наша с ним давняя близость, ― я ее не виню. И, скорее всего, скрыла от него связь со мной, иначе вряд ли он доверял бы ей: он ненавидит меня. Правда, мне не дает покоя мысль, что он мог все понять и убить ее… но пока я гоню это прочь. Всему свое время, я узнаю убийцу, когда разомкнутся ее губы.

Если они разомкнутся, Вождь…

– Почему вообще ты думаешь, что она знала о светоче?

Он опускает взгляд на собственные запястья, потом вновь устремляет на меня.

– Светоч не один был на поляне. Там прятались и живые. Змеиная жрица, повстанка и… кровная сестра Жанны, похожая на нее как две капли воды.

– Сестра? С Той Стороны?..

– Да, Белая Сойка. Она едва пришла, но поспешила именно туда, к нему. Это ли не доказательство, что светоч связан с теми, с кем мы сражаемся?

– Если так, то, когда он воскреснет, особенно если воскреснет раньше Жанны…

Вождь обрывает меня с явным нетерпением:

– Если поединок меж нами грядет, так суждено. Но от тебя не требуется об этом думать, от тебя нужно иное.

Ты исполнишь?

– Да, конечно…

Но сердце упало, сжимаются кулаки. Одна мысль о поединке Вождя и обретшего силу светоча устрашает меня, как устрашают мысли о новом витке войны, которую Вождь и Жанна хотели прекратить. Зачем так злы боги? Зачем?..

– Каждый день, ― вкрадчиво начинает Мэчитехьо, ― ты или кто-то, кому ты веришь, должен быть там, среди зарослей, в небе или ином укрытии. Я дам защиту от змей, дам беззвучие, дам перо для невидимости на крайний случай. Кто ходит туда, о чем говорит, является ли туда Эйриш или прячется там зверем, тенью, духом, ― все это я хочу знать. Если проводятся ритуалы, если приносятся жертвы, хоть что-то, ― я хочу знать.

– Ты узнаешь, ― тихо обещаю я.

– Это не все.

Он поднимается, снова идет ко мне. Остановившись вплотную, цепко смотрит в глаза.

– Жанна оберегала сестру. Та ничего не ведала, она слаба и нежна. Скорее всего, появление ее было попыткой передать повстанцам последнюю волю Жанны, больше она не возвращалась. Но если вернется, если светоч призовет ее, ― а он может призвать… ― Вождь вынимает невзрачное серое перо из собственных волос и дышит на него, затем вручает мне. ― Его нужно носить за ухом. Едва девчонка явится, зовите меня. Я услышу и приду. За ней.

Глаза горят, ноздри трепещут. Он чует чью-то кровь. Светоча? Или…

– Зачем она тебе? Ведь она…

Не Жанна. Вождь сжимает мою руку, заставляя крепче сомкнуть пальцы на сером пере.

– Она ― третий путь, Белая Сойка. Она ― буквальный смысл. Если сегодня боги не сжалятся, у меня не останется больше ничего. Помни об этом. Я доберусь до нее любой ценой.

– Хорошо… ― но в горле почему-то ком.

– А теперь я тебя провожу. Жрец уже, наверное, ждет меня.

За спиной вспыхивают зеленым мертвые глазницы. И я устало опускаю веки.

Птица Из-Под Земли стоит там, где обычно ожидают Вождя все, ― в большой зале с высоким камином. Жрец чуть склоняет седеющую голову и передает Мэчитехьо кубок ― деревянный, не металлический, из каких мы пьем вино. Тот принимает с благодарностью, и оба мы глядим на свои уродливые усталые отражения в алой поверхности. Старик покидает нас.

– Хочешь, я останусь с тобой, Вождь? Для этого ритуала?

– Нет, Белая Сойка. Иди.

Он разворачивается ― волосы трепещут в замковом сквозняке, колышутся одежды. Он оставляет меня глядеть на пламя, где нет сейчас никого.

Тогда в камине билась она. Ее душа, еще не способная вернуться в истлевшее тело. Я знаю. Откуда-то я точно знаю. И Вождь тоже знал, потому закрыл глаза и устрашился.

Прежде чем покинуть замок, я отделяю рукоять подаренного Злым Сердцем ножа от лезвия.

Я нахожу внутри маленький обрывок бумаги.

Он пуст.