– Так что ты скажешь мне, Эмма?

Я с трудом скрываю жадное волнение в голосе, а девушка напротив вовсе не прячет дрожи рук. Эмма бледна, щеки потеряли последний румянец. Бедная дурочка. За минувшие часы она совсем измучила себя.

– Да, ― слова неважно даются ей. ― Я… согласна. Я должна понять, что случилось с моей… ― из груди рвется хрип, тень задушенного рыдания, ― …с телом моей сестры.

Это не дает покоя и мне. Я даже не удивлен, что, стоило мне возникнуть в комнате, Эмма бросилась на меня и стала колотить кулаками по груди. «Ты украл ее! Ты!» ― исступленно повторяла она, а я стоял и не пытался мешать ей, пока не затихла сама. Ведь весть поразила и меня. Смутные предчувствия, зародившиеся в связи с гибелью Жанны, оказались не просто предчувствиями. Звезды предупреждали: грядет беда. В план ― воскреснуть и положить конец войне, ― кто-то вмешался, неизвестно с чьей стороны, кому зачем-то понадобилось…

– Мы выясним. Обещаю.

…выкрасть труп. Надругаться над могилой. Юная Эмма подумала на меня, решила, что это мой способ заполучить ее в союзники. Видно, я произвожу скверное впечатление, раз вызываю такие подозрения. Кажется, она не до конца верит мне до сих пор. Так и есть: схватив меня за рубашку, она встает на носки, заглядывает в мои глаза мокрыми от слез глазами и требует:

– Клянитесь. Клянитесь сейчас же! Что вы не мстите ей, или мне, или…

– Не мщу. Не смел бы. Она сделала для моего народа слишком много. Клянусь.

Вымученно улыбаясь, я провожу по волосам Эммы кончиками пальцев. Она тут же шарахается, испуганная, как дикий зверек. Как она жалка ― сутулая, неопрятная, блеклая. Ее сестра… клянусь, ее сестра была совсем иной. Проклятье, каким помощником стала бы мне Жанна ― остроумная, убедительная, смелая! Что досталось мне теперь? Подобие, к тому же безнадежно падшее духом! Но я продолжаю смотреть с улыбкой, надеясь, что девочка не захлебнется сквозящей в этой улыбке жалостью.

– Эмма, послушай. ― Я делаю к ней шаг. ― Я буду полезен среди живых. Правда. И, как я уже сказал, для тебя и доктора все кончится благополучно. Эмма. ― Я протягиваю к ней руку. ― У меня есть грехи. Немало.

Но я никогда не лгу.

Не лгу. Иногда лишь… недоговариваю.

Она смотрит не мне в лицо, а на простертую ладонь. Сдавленно повторяет «Согласна», но не подает руку в ответ. Она только спрашивает, внезапно опять меняя обращение:

– Как ты думаешь, Эйриш, кто ее убил? И тот ли, кто убил, украл…

Она не может закончить. Второе преступление для нее если не страшнее, то ничуть не легче первого: люди удивительно щепетильны насчет останков. В нашем мире мы сжигаем мертвецов и сбрасываем пепел с краев мира, отправляем в бесконечное странствие по звездному космосу. Люди же строят своим мертвым душные города и приходят в ужас, если кто-то прикасается к ним. Джейн, Жанна… Наверняка она предпочла бы наше погребение тому, что получила; небо она всегда любила больше, чем прах. Если бы все не сложилось так, мне действительно следовало бы украсть ее и похоронить, как хоронят у нас героев. Но мысль лучше спрятать, потому что она уже неосуществима и потому что доверие Эммы хрупко.

– Я не знаю, одно ли существо это сделало, Эмма. Не знаю.

Впрочем, я сомневаюсь. Ведь существо, отнявшее жизнь Жанны, очень жалеет о своем поступке и вряд ли совершило бы новое прегрешение. Да, малышка. Я уже знаю имя убийцы и назову его тебе. Отведу тебя на зрелищную казнь, а возможно, даже дам столкнуть ничтожество, сломавшее жизнь тебе и испортившее мои планы, с края мира. Но пока…

– Возможно, Злое Сердце расскажет нам об этом в свой смертный час.

…Но пока мне нужна жизнь этого существа, прости. Нужна, ведь оно ― частица плана, с самого начала. Да и наша бесценная Джейн оказалась не так свята, как притворялась. Поэтому… ненавидь вождя, Эмма. Ненавидь вождя, что есть сил, подозревай его. В конце концов, он тоже заслуживает ненависти и, как говорят сыщики вашей планеты, не имеет алиби.

– Я верю тебе, Эйриш. ― Эмма делает вдох и все же позволяет слегка пожать ее руку. ― Верю и сделаю все, что смогу. Доктор Мильтон… мы поговорим с ним сейчас?

Я хотел бы поступить так, и потому что каждый час умножает муки моего народа, и из страха, что девочка передумает. Но утром Мильтон отбыл в соседний городок, где вспыхнул тиф. Я не смею торопить его возвращение, это было бы скверным началом. В спасении жизней Мильтон всегда верен себе, а я должен быть верен ему. Остается ждать. И думать, минута за минутой, как потом увести его за собой поскорее.

– Когда он вернется. Надеюсь, через пару дней; он собирался лишь отвезти лекарства и оценить обстановку. Как мучительно тянуть…

– Мучительно, ― эхом повторяет она, бледнея. ― Ждать… я сойду с ума.

– Что ж, лично я дам пока еще пару представлений. Нужно же на что-то жить.

Она отвечает нервным, недоверчивым, но почти живым смешком.

– Но ты ведь волшебник или что-то вроде того. И принц.

– Не здесь. Здесь я лишь бродячий иллюзионист, охочий до долларов.

И мне это нравится; если бы ты представляла, как нравится. Сколько бы я отдал, чтобы не считать минуты, прежде чем откроются раны. Чтобы не лгать в очередной раз Бранденбергу, будто валялся в каюте с похмельем, а не корчился в луже крови в гробу. Чтобы стать частью этого мира, а не его вечным гостем и чтобы судьба родины перестала висеть камнем на моей шее. Булыжник проигранной войны тяжелее всех грузов, с которыми меня швыряют в реку. И он сводит меня с ума.

– Ты не исчезнешь? ― тихо спрашивает Эмма. ― Я сообщу, если узнаю о прибытии доктора первой.

Она бросает взгляд ниже моей груди. Видимо, ночью она испугалась так, что ждет крови каждую секунду, как и я сам. Опять натянуто улыбаюсь.

– У меня достаточно времени. И я надеюсь, следующее мое возвращение в Саркофаг будет последним. Ты ведь придешь ко мне. Вы придете.

Каждым словом я стараюсь глубже проникнуть ей в сердце, в рассудок, в душу, плевать. Пусть, пусть помнит, что дала обещание; пусть не подведет. Забавно… в Мильтоне я не сомневаюсь ни на миг, хотя ему еще даже неизвестно, о чем мы вот-вот будем просить в два голоса, два безумных голоса с двух сторон Омута.

– Да, придем, ― блекло откликается Эмма, садится на постель и прижимает к груди какую-то деревянную игрушку с тумбочки. ― Джейн бы справилась. Я знаю.

Джейн, Джейн… не стала ли ты одной из Звезд, Джейн? Не они ли украли тебя, Джейн, не они ли унесли? Как много говорят о тебе…

– Не бойся, ― мягко прошу я, не приближаясь. ― Ты выдержала путешествие, даже не зная, куда идешь. Выдержишь и второе.

Она кивает, но настоящий ужас ― от понимания, что согласие дано, ― зримо овладевает ею прямо в эти мгновения, пускает корни. Так он овладел мной, когда я осознал, что приму бой с Мэчитехьо вместо отца. Я тоже стал тогда лишь заменой. У меня было еще меньше шансов победить, и никто не вел меня за руку. Все прятались за спиной.

– До встречи, Эмма. ― Все, что срывается с губ, когда она всхлипывает. ― Не стану тревожить тебя более. Будь стойкой.

И я исчезаю. Исчезаю, даже не пытаясь ее утешать. Кто бы утешил меня?

…Ей не представить, каково это, ― проживать здесь пару жалких дней и лежать там неделями. Не представить, как хочется, срывая глотку, орать, что это несправедливо, что я нужен, что моя жизнь так рано отнята.

Не представить, что я вижу во сне, если сон смаривает меня: смерти отца и подданных, и падение Форта, и последний миг, ― когда я упал на колени перед Мэчитехьо. Он тогда усмехнулся криво, без торжества, как если бы столкнул с дороги мешающий предмет, а не одержал верх над хоть сколь-нибудь достойным врагом. Он сказал: «И все же ты славнее отца, мальчик». Я слышу это до сих пор.

Теперь наша битва будет другой, вождь Злое Сердце, обещаю. Я превзошел в чародействе всех предков. Как и ты, я творю живое из неживого. Приказываю взглядом и убиваю мановением. Не боюсь пламени, стен, цепей и темниц. И, как и ты, я не знаю боли, усталости и милосердия. Да, вождь, я давно не добрый мальчишка, любящий твои празднества и танцы, я стал жесток. Иначе разве тащил бы за собой дрожащую девочку? Бросил бы ее заливаться слезами в запертой комнате? Иначе… разве не боялся бы, что мир черных башен и непроходимых лесов сведет с ума или убьет моего единственного настоящего друга?

Бойся меня, вождь. Бойся, ведь ты не вечен. Бойся: я встану из мертвых, и мы встретимся. Я больше не лягу в Саркофаг, вождь. Никогда.

– Скажите, вы всегда знали, что станете доктором?

Вы… знали, на что идете?

Я заговариваю скорее в желании пробудить его от оцепенения. Атака на крепость, которую мы тщетно осаждаем уже несколько недель, захлебнулась в который раз. Южане озлоблены, но сильны духом: они голодают, их стены постепенно превращаются в руины, и все же наши потери больше. На этот счет невозможно заблуждаться. Сегодня холмистые пустоши местами обратились в озера: так много было мертвых в северной форме. А что за ад в госпитале…

– Скорее да. Я был готов.

…Одного из наших медиков убило снарядом. Адамсу не хватало рук, и я помогал с ранеными, насколько мог. Насколько мог ― значит, усыплял тех, кого можно было усыпить, держал тех, кому ампутировали раздробленные конечности, и с еще парой добровольцев уносил умерших. Я слушал то проклятья и стоны, то безумный смех, то бодрые посулы: «Встану и покажу этим сукиным сынам». Посулы от безногих. Доктор мягко кивал, я стискивал зубы.

К ночи мы были не многим лучше тех безногих: еле ходили, еле соображали. Кому-то предстояло остаться на дежурство, и Адамс вызвался; я ― с ним. Он долго настаивал, что мне нужен сон, но я возразил, что мне нужен херес и что среди вещей как раз завалялась бутылочка. Он усмехнулся, когда я заметил, что херес, пожалуй, не повредит и ему. С бутылкой мы приютились у брезентового полога, ― чуть ближе к свежему воздуху, чем к запаху бинтов и гноя, чуть ближе к свисту ветра, чем к стонам и молитвам. Мы где-то между пирующей смертью и дремлющей жизнью, и все, что удерживает жизнь в нас, ― крепленое вино, цветом в темноте неотличимое от крови. Прежде чем продолжить, доктор делает из бутылки глоток.

– Правда, когда я подался в медицину, разговоров о войне не было. Мы верили, что Америка едина, я верил, что буду бороться со смертью, не нося формы. Когда оказалось, что нет… конечно, я знал, что увижу. Лики всех войн одинаковы.

Слушая, я малодушно думаю о собственной судьбе. «Ты станешь Светочем. Ты рожден, чтобы стать Светочем и ничем более…» ― вот что всегда говорил мне отец. Ничем более. Вместилищем магии, статуей в красивом одеянии. Мои желания ― быть к народу ближе, искать дружбы, а не повиновения, путешествовать, ― не были важны никому. Упрямясь, по-детски бунтуя, я порой бежал от ответственности, которая меня ожидала. Бежал до последнего мига.

О, как я обманулся. Как легко мной овладели иллюзии, когда к нам пришли экиланы ― красивые, высокие, с тяжелыми курительными трубками, завораживающими плясками и верой в мудрость предков. Это ведь я упросил отца дать им кров в лесу. Я позже, в сезон Дождей, умолил едва ли не силой увести их в Форт и отдал им квартал, ведь от непрерывных ливней, незнакомых болезней и укусов особенно злых в это время змей многие погибали. Я хотел спасти их. И спас.

Даже в Форте экиланы продолжали носить странные одежды и перья, проводить больше времени на воздухе, чем в зданиях, и разводить на площадях костры. Костры виднелись отовсюду и не гасли в самый лютый ливень. Меня влекло к ним. Как жадно я слушал речи Мэчитехьо о свободе воли, о гармонии с миром, о том, что каждый сам ― мерило своим поступкам. Я будто взмывал к небу, когда стучали барабаны и разносились песни. Вождь не обращался ко мне «юный светоч», как все, кого я знал. Он звал меня «иши», на родном наречии его это значило «человек». «Личность». Кто-то, кого не неволят.

А потом вождь убил на своем празднестве моего отца, и столь долго отвергаемое предназначение посмотрело мне в глаза. Принял я его? О нет, даже когда, кипя гневом и болью, я вызвал Мэчитехьо на бой, во мне говорила скорее горечь предательства, чем долг. И я недостаточно лгу себе, чтобы не признаться: я боялся, как же я боялся. «Юный светоч» не заслуживал звания «иши». Он был трусом и не хотел отвечать за чужие жизни.

– Вы устали. ― Рука Адамса, легшая мне на плечо, вырывает из мыслей. ― Вы сражаетесь, и вам не нужно здесь быть. Видеть… скажем так, следствия ваших выстрелов.

Раненый капрал, чья грудь раздроблена картечью, стонет уже, кажется, пять минут кряду. Ему не помочь; он не жилец, а заканчивающиеся запасы морфина приходится беречь для других. Я стараюсь не смотреть в его сторону, смотрю в земляной пол.

– Это ведь следствия выстрелов врага. Разве нет?

– И все же.

– К чему вы это?

– У нас с вами разная работа. Ваша ― убивать, моя ― по возможности наоборот, но это «наоборот» не менее кровавое и страшное. Не соприкасайтесь с ним.

Невольно я улыбаюсь: это ведь болезненная попытка сказать «Спасибо за помощь».

– Разделить получается не всегда, заметили? И… так лучше, чем одному. Не согласны?

– Согласен. ― И он все же говорит прямо: ― Спасибо, Амбер. Вы очень самоотверженный человек.

Мы снова делаем по глотку, потом он поднимается, в очередной раз идет по рядам коек и расстеленных одеял. Иногда он склоняется поговорить с кем-то, иногда задерживается дольше: меняет или фиксирует повязки. Первое время наблюдаю, потом, откинув голову, закрываю глаза. Стоны… ветер, крадущийся в траве… все сливается в гул. И гул возвращает к мыслям.

Адамс выбрал призвание сам, с ним не вели разговоров о долге. Адамс относится к тому, что делает, даже к происходящему сейчас ужасу, просто, как к некой естественной части жизненного круга. Он ничему не сопротивляется, ― вот в чем его сила. Не сопротивляется, но как-то справляется со всем, что на него обрушивают. Справляется и помогает другим.

Он ― моя противоположность, и мы не должны были сойтись. Он ― моя противоположность, и его миропонимание должно вызывать у меня лишь недоумение. Он ― моя противоположность, и я, себялюбивый сын правителя, никогда не стал бы спасать его, встреться мы прежде. Но я поступил именно так. В тот миг я боялся не за себя, а за него и тех, кого он защищал перед окутанной дымом госпитальной палаткой. Это была чужая война чужого мира. А стала моей.

Может, поэтому общая рана связала нас и может воскресить меня.

Может, поэтому, когда я рвусь из Саркофага прочь, я вспоминаю жгучую боль в щеке.

Может, поэтому, проваливаясь в дрему, я мучительно думаю о том, каким великим правителем стал бы, будь Мильтон Адамс моим советником в Черном Форте.

И я все еще думаю об этом, Эмма. Я не хочу его отпускать. И, кроме имени убийцы твоей сестры, это единственное, о чем я тебе… нет, не солгал, но недоговорил. Прости, малышка.