Древние шпили тянутся к зеленому небу. Вечер ясный, насколько могут быть ясными вечера под вечно облачным сводом. Но облака сегодня тонкие; кажется, какая-нибудь башня вот-вот проткнет их флюгером, чтобы покрасоваться перед звездами. Кто знает, может, это будет башня замка, с резного балкона которой я смотрю?

На улицах едва видны тени: небо привычно глушит их, не дает сгуститься. Они призраки, безмолвные призраки нашего дома. Такие же незримые, как лазутчики, наверняка шныряющие близ Исполинов. Повстанцев снова замечают в последнее время; затихшие было, они воспрянули, ведь, по слухам, к ним вновь являлась Жанна. Возможно, они готовят очередную атаку. Тогда мне их жаль.

Как и часто, разглядывая башни, я думаю о других землях и временах ― вещах, неизменно гневивших моего наставника, Зоркого Следопыта. Он давно завершил мое обучение, а мысли так и не выбил. Мир, что я воображаю, ― маковые пустоши, лесистые горы. И никаких краев, там их нет, зато есть по-настоящему ясные дни с темными тенями и жаркой звездой на голубом полотне. Говорят, тот мир скверно обошелся с нашим народом, и мудрому Мэчитехьо пришлось вести нас сюда, подавив бунт трусов и убив прежнего вождя. Иные верят, будто мы всегда жили тут: не могли же дикари выстроить Форт? Жрецы не ведут отсчета, не записывают минувшее. История передается из уст в уста, постоянно искажаясь. Я не знаю, кто прав, но люблю сказания о Планете ― той земле. А еще я слышал, оттуда родом Жанна. Хотел бы я расспросить ее, но если она является в Форт вести с Мэчитехьо переговоры, он не допускает меня до этих встреч. Он опасается, что ее красота и речи одурманят наших воинов, переметнут на сторону врага.

Может, он прав. Мне случалось видеть, как белокожее создание с волосами цвета молодой коры пересекает древний холл. У Жанны гордая поступь, стопы ― она всегда босиком, как и все повстанцы, ― изящны, пусть сбиты в кровь. Она не похожа на наших женщин: говорит громко, не носит украшений, не зачесывает волосы и не прикрывается просторными платьями. Чешуйчатый доспех подчеркивает точеную узость плеч; клинок на поясе ― древний, тут давно не куют оружия, ― играючи рассекает камни. А ее глаза цвета вечернего неба. Нашего неба, в глубине которого таятся звезды.

Удивительно, что Вождь еще не убил ее в одну из встреч. Или пытался, но не может? Он уважает ее, возможно, даже страшится; при ней ему изменяет величественная насмешливость, странно стынет пылающий взгляд. Они не приветствуют друг друга ни улыбкой, ни поклоном. Он уводит ее и затворяет двери. Впрочем, она не приходила давно, в последнее явление я не встречал ее в Форте. Не потому ли Злое Сердце так…

– Молодой господин!

Хмуро оборачиваюсь на детский голос. В распахнутых балконных дверях стоит паж из «зеленого» народа; в курчавых волосах желтеет молодое соцветие акации. Помню: он поступил в услужение недавно, с матерью. Они безобидны, не из отступившихся повстанцев; голод просто прогнал их сюда с краев мира и заставил просить милости.

– Здравствуй, ― стараюсь смягчить тон. Мальчик явно испугался моего мрачного вида, ноздри щекочет запах цветов. ― Что тебе нужно?

– Вождь желает разделить с вами трапезу.

– Вот как? Давно с ним этого не бывало. Он уверен, что желание взаимно?

Хитрые огоньки вдруг вспыхивают в черных глазах мальчика, в улыбке обнажаются зубы.

– Сомневайся он, ― прислал бы за вами других эки… стражников.

Слово «экилан» запрещено в Форте. Оно оскорбительно напоминает о том, как прекрасные башни стали нашими, ― или не напоминает, а лжет. Пленные повстанцы выплевывают его нам в лица и незамедлительно гибнут. Всякий раз я задаюсь вопросом: если опасное слово лживо, почему его так бережно передают от отца к сыну, сразу после слов «звезды» и «мать»?

– Ты прав, ― делаю вид, что не заметил оговорки. ― И как тебе кажется, как его настроение?

– Хорошее, ― осторожно предполагает паж. ― Он… даже улыбался. Так вы придете?

– Приду. Скажи ему, что я скоро буду.

Мальчик из рода Желтой Акации убегает; почти мгновенно стихает дробь босых пяток. Я снова оборачиваюсь к Форту, с улиц которого стираются последние тени. Нужно собраться, изгнать то, что Мэчитехьо может проницательно прочесть по моему лицу. «Хорошее настроение»? Хотелось бы, чтобы паж не ошибся. В последнее время Злое Сердце не радостен.

Не знаю, когда с Вождем произошла скверная перемена. Пиком угрюмой ярости стало убийство советника, бывшего с ним два десятка сезонов, самого живучего советника Круга Братьев. Вспоминая гибель Бесшумного Лиса, я содрогаюсь. Мэчитехьо расчетлив: у него всегда с собой нож оанк, «пожиратель времени». Но тогда он просто вырвал чужое сердце, не прибавил отнятые годы к своим. А ведь советник не дерзил сильнее обычного. Впрочем… я не понял, что он сказал и о чем заспорил, не поймал миг, в который брат перестал дышать. Я видел лишь лицо Вождя. Когда он ко мне обернулся, черты искажало бешенство.

Сам я попал в личный отряд Мэчитехьо в позапрошлый сезон Дождей, затем сменил своего павшего лидера. Вождь приблизил меня, хотя едва ли я особенно заслужил это. Так или иначе, он всюду брал меня с собой, приглашал к трапезе с Кругом или без них и более того, чаще и чаще обсуждал со мной дела. После убийства Бесшумного Лиса я даже дерзнул поверить, что сменю его: место пустовало, хотя советники наперебой предлагали своих. Так и шло, пока что-то не обозлило Вождя вновь. Он перестал собирать Круг, пропустил несколько чествований предков и наконец удалил от двора почти весь отряд во главе со мной. Отправил нас исследовать край мира в направлении движения Исполинов: там единственные на весь Агир-Шуакк соленые озера. Нам предстояло выяснить, за сколько шагов баобабы доберутся туда, сколько там селений, готовы ли жители примкнуть к нам без сопротивления. Важно, но… так несвоевременно.

И вот нас призвали назад. Вернувшись, я подметил странность: мостовые близ замка в мое отсутствие пошли глубокими трещинами, успевшими даже порасти травой. Их заделывали, но никто не объяснил, что произошло. Бой? Бунт? Я попросил встречи с Вождем, но получил отказ. Мэчитехьо не выходил из покоев и почти не говорил ни с кем уже четыре дня.

Теперь он как ни в чем не бывало приглашает меня к столу. Облегчение неотделимо от страшной тревоги. Но я скрою как первое, так и второе; третье ― обида ― станет моей маской.

Зала, куда я прохожу по нескончаемым коридорам, высокая и просторная. Потолок испещряют орнаменты, звезды в сплетениях ветвей. Горит очаг, внесли привычный полукруглый стол ― низкий, такой, чтобы удобно разместиться на набитых душистыми травами подушках. Мы непривычны к стульям, хотя они были здесь прежде. Мэчитехьо избавился от большей части мебели и одежд; все это долго пылало в уличных кострах, вокруг которых люди победно танцевали и взывали к духам. О том, что обстановка некогда была иной, напоминают лишь цветные рисунки на стенах некоторых комнат ― сцены жизни «зеленых» и «звериных». Забредая туда и задавая учителю вопросы об этих балах, представлениях, пирах, я слышал неизменно одно: «Забудь, они жили как бледнолицые». В тоне Зоркого Следопыта звучало отвращение. Слово «бледнолицый» почти столь же бранно, как «экилан». Я даже не знаю в точности значения. «Бледнолицые» ― подобные Жанне? Их дом ― Планета? Или…

– Белая Сойка. Мне не хватало тебя…

Вождь плавно встает, шагает навстречу и поднимает ладонь к груди. Черные волосы сегодня не убраны и не украшены, струятся тяжелой волной. Лоб болезненно серый, как и все лицо; морщины заметнее; под нижними веками круги. И все же он тепло улыбается, а глаза вспыхивают радостью. Отеческой радостью, от которой я неловко замираю. Меня растила мать, отец погиб, и странно обрести нового сейчас, пройдя уже все обряды, превращающие мальчика в мужчину.

– Здравствуй, вождь. ― Я тоже поднимаю ладонь. ― Мне было жаль уходить, но тем радостнее вернуться.

Карта начерчена. Озера…

– Позже об озерах, ― мягко обрывает он и жестом зовет сесть. ― Я не сомневался, что вы справитесь. Вы ― моя опора, и… ― губы подрагивают в усмешке, ― еще живы не просто так.

Стол накрыт, но почему-то я не голоден. Не привлекают даже нежнейшая запеченная дичь и фрукты из дальних, недавно присоединенных рощ. Я лишь наливаю апельсинового вина из плетеного кувшина, наполняю и чашу вождя. Тот, наблюдая, кивает в знак благодарности, но не притрагивается к напитку.

– Ты не весел, Белая Сойка. Путешествие утомило тебя?

Предупредительный тон, лазейка для удобной лжи. Я никогда не пользуюсь подобными и отвечаю ровно, но предельно честно:

– Наше путешествие окончилось два дня назад, вождь. И два дня назад я желал увидеть тебя и осведомиться о твоих делах, но не смог и решил, что впал в немилость. Ныне же…

– Ты злишься на меня, ― снова низкий голос обрывает мой. ― Что ж, твое право, но знай злости меру. Я ничего не должен тебе и принимаю ровно тогда, когда могу.

Он указывает мне на место, как и подобает. От тона пробирает озноб: еще недавно я не дерзнул бы так себя вести. Но я не отвожу глаз. Плавно подношу к губам чашу с вином.

– Прости, Вождь. Ты ничего не должен мне, зато я как лидер твоего отряда должен беспокоиться о тебе и беспокоюсь. Не за этим ли ты держишь меня?

Все же отворачиваюсь и устремляю взор в пламя. Камин главной залы высокий, в человеческий рост. Я слышал, раньше здесь сжигали тех, кто особенно провинился перед Вождем: поднимали выдвижную решетку до упора, и камин превращался в пылающую клетку. Такие сожжения были забавой на пирах. Впрочем, это рассказывал мне кто-то из «зеленой» прислуги, а они болтают о нас много вздора.

– Не за этим. ― Раздается добродушный смешок. ― Во всяком случае, не только. И, возможно, тебе следует знать, что я хотел встретиться раньше, но сложилось иначе. У меня было дело. Оно отняло много времени… и сил, как видишь.

Он отпивает вина. Отламывает хлеба, обмакивает в какой-то соус. Белый мякиш напитывается кровавым цветом. Мэчитехьо резко, с отвращением бросает хлеб в пламя. Оно шипит.

– Вижу, Вождь. И это заботит меня еще более.

– Не тревожься. ― Глаза загораются при повороте головы, ловят огонь. ― Время тревог еще не пришло. Я… много думал в твое отсутствие. Над всем, что происходило, происходит и должно было произойти. И кто знает… может, еще произойдет.

– Не понимаю тебя, Вождь. ― Я снова подношу к губам чашу и с трудом делаю глоток.

Он смеется, слегка щурясь, смехом существа не счастливого, а скорее одержимого. Хохот страшный, осыпающийся, низкий, как близящиеся грозы сезона Дождей.

– О мой друг. Мой друг… как ты молод, как много не видишь. Впрочем, никто не видит. Не видел. И пока не видел, все шло, как нужно.

Так же быстро, как вспыхнуло, веселье гаснет, сменяется знакомой тоскливой яростью. Мэчитехьо сжимает кулак, склоняет голову, невидяще глядит в точку на столе. Губы беззвучно шевелятся, ноздри по-звериному трепещут.

– Вождь, ― окликаю с дрожью. ― Тебе дурно?

Вопрос замирает в воздухе на целых несколько мгновений чужого безумия, которое я вынужден наблюдать.

– Я говорил с духами, ― наконец шепчет Злое Сердце, вскидываясь, глядя теперь исподлобья. ― Говорил и молился, мне было что вымаливать. И они сказали: вскоре все либо наладится, либо навеки кончится. Либо одно… либо другое. Что бы ты предпочел, Белая Сойка?

– Я?.. ― недоуменно ищу в словах подсказку или подвох. ― Я не знаю, о чем ты говорил с ними и говоришь со мной. О будущем народа? Или о… себе?

Он подается ближе. Убеждаюсь: лицо увядшее, выглядит изнуреннее, чем когда-либо. И все же каждое движение по-прежнему дышит силой. Опасной силой, которую не стоит злить.

– Ты очень умен, Белая Сойка. ― Мэчитехьо улыбается почти восхищенно; глубокие морщины прорубают углы рта. ― Умен и храбр, раз дерзнул предположить, что я пекусь не только о народе. Всю жизнь я думал лишь о вас. Но ныне…

Он осекается, качает головой. Доливает нам обоим вина, но, как и я, не прикасается к пище. Я молча жду, зная: он закончит. Закончит, раз начал.

– Мое сердце хочет мира, Белая Сойка, слышишь? ― Он больше не улыбается. ― Покоя. И каким будет покой, счастливым или смертным… в черной пелене, где я пребываю, это уже почти не имеет значения. Ты понимаешь? ― Но ответа он не ждет. ― Нет. Если бы ты мог.

Мы замолкаем, оба смотрим на огонь. Мне вдруг видится там существо ― чья-то давняя жертва, была ли она, или беседа просто разбередила мое воображение? Но вот тонкий женский силуэт тянет руку, становится четче; чудится, будто я узнаю его. Движение рядом отвлекает меня: Вождь опять склоняет голову, болезненно закрывает глаза трясущейся ладонью.

– Нет… нет. Белая Сойка, приглуши пламя. Оно меня слепит.

Он всегда любил, чтобы разом пылали десятки поленьев, чтобы огонь плясал повыше и был ярким, как уличные костры. Но сейчас я рад подчиниться: есть что-то нехорошее в сегодняшнем пламени. Я выливаю на головни целый кувшин воды. Рыжие языки притухают.

– Благодарю тебя. ― Мэчитехьо выпрямляется. ― Благодарю и… благодарю духов за твое существование. ― Рука тянется ко мне, судорожно сжимает плечо. Острый взгляд впивается, продирает и то ли допытывает, то ли кричит о помощи. ― Белая Сойка, ты мой третий сын. И неважно, от чьего ты семени. Как я рад, что обрел тебя.

Пальцы крепче тисков, глаза жарче полузадушенного пламени. Но Вождь дрожит и на мгновение кажется почти стариком, прежде чем обрести прежний облик ― воина в расцвете, страшного и величественного. Я знаю: рука, вырывающая сердца, легко сломает мне ключицу, но не боюсь. Что бы я ни слышал и ни видел, я никогда по-настоящему не боялся Вождя. Не боялся, но верил ему, как верили избравшие его духи. Не это ли он ощущал, доверяя мне в ответ?

– Третий сын… ― сдавленно повторяет он, и я решаюсь спросить:

– Где же… первые два?

У Мэчитехьо нет жен, нет детей. Он не сближается ни с кем даже для недолгих утех, во всяком случае, никто не слышал об этом, и, вероятно, это правда. Шаману лучше с пустым сердцем, силы он должен отдавать дару, ― так у нас верят. Страсти туманят ум, глушат зов духов, ― так сам он говорит, равнодушно глядя на гордых дочерей нашего племени и сладко пахнущих дикарок с цветами в волосах. Так было при мне, отце, отце отца. Но ведь иные говорят, Мэчитехьо древен, даже древнее Форта. Что он оставил в прошлом?

– По Ту Сторону, Белая Сойка. ― Он все приглядывается ко мне, и снова улыбка чуть оживляет лицо. ― Ты ведь знаешь о месте, откуда мы ушли, о жизни, которую влачили. ― Пальцы сжимаются. ― Не слушай жрецов. Мы не строили башен, мы забрали их, пусть и по праву. А прежде у нас был иной дом. Тот, о котором ты иногда грезишь.

Он выпускает меня. Глаза застывают, и я не могу двинуться, завороженный догорающей там скорбью.

– Первый сын… ― Вождь поводит пальцами перед моим лицом, и хищная кошка вспыхивает из искр, мчит по воздуху, замирает на ладони и начинает бешено метаться, ― зачат в юной глупости, с женщиной, мне не принадлежавшей. Мы скрыли позор, и до конца мать отрицала его, боясь и меня, и мужа. Мальчик вырос в мужчину, я знаю: он силен. Одно создание в том мире назвало его Черной Пантерой. Имя это ему подходит.

– Ты призывал его? Призовешь?

– Никогда. ― Вождь сжимает кулак, кошка тает. ― Он тень с чужой душой.

Вождь сидит сгорбленно и безмолвно несколько мгновений, затем выпрямляется. Над раскрывшейся ладонью оживает другое огненное создание, мотылек. На трепещущих крыльях ― почти ослепительные глаза.

– Второй сын… ― вновь заговаривает Мэчитехьо, ― дитя моего проклятья. Я овладел его душой, когда он был в утробе; он ― мои глаза и уши в том мире, на случай беды или нужды. У него стойкий дух, он сражается со мной. Сражается все время и не покоряется надолго. Но несколько раз он уже помог мне. Помог и ныне, в деле, заставившем меня затвориться в покоях. Он указал мне путь.

– Деле?..

Мэчитехьо не слышит или скорее не желает слышать о главной моей тревоге. Он снова сжимает кулак, сдавливая в судорожной хватке мотылька.

– Но и второй сын мне не дорог. Однажды я освобожу его, а он даже не заметит. Зато… ― когда рука разжимается, над ней огненная птица, ― у меня есть ты, Белая Сойка. Сын, мною не зачатый, не околдованный, но единый душой. И… ― Он легко дует на птицу, чтобы та пропала, ― у меня кое-что есть для тебя. Я не думал дарить это сейчас, но не думал и о честной беседе. Может, так угодно духам.

Он недолго ищет что-то в складках одеяния, наконец вынимает нож с костяной рукоятью. По ней тянутся растительные орнаменты, в орнаментах ― лики. Среди листвы сверкают зеленые камни.

– Я не вдохнул сюда волшебства, ― тихо говорит Вождь. ― Это оружие лишь для простого боя. Им я бился со здешним правителем. Оно твое. Если меня не станет… ― Нож ложится в мою дрогнувшую ладонь, ― отдели лезвие от рукояти. Там найдутся все ответы.

Киваю, сглатывая ком. Мне хочется возразить на «Если меня не станет», ведь это нелепо, невозможно: Вождь непобедим, никто даже не дерзнет сразиться с ним, тем более существа, ютящиеся в лесах. Но я знаю: Мэчитехьо разгневается, увидев хоть проблеск моего ужаса. И не будет более разговоров, забудутся слова «третий сын». Те двое, Пантера и Мотылек… они сильны. Но я сильнее.

–Благодарю, Вождь. ― Провожу по рукояти пальцами, потом вешаю нож на пояс. ― И обещаю поступить, как тебе угодно. Но я все же буду верить, что время твое…

– Умножится, ― заканчивает он за меня совсем мягко. ― Да. И не только мое, Белая Сойка. ― Он вдруг начинает подниматься. ― Что ж. Теперь я уверен: ты должен узнать кое-что еще. Самое важное. Идем.

Остается лишь подняться, оставив стол, ― ни одно блюдо так и не тронуто. Мэчитехьо по коридорам следует к личным покоям. Дверь, ведущая в первую же залу, на замке. А ведь Злое Сердце никогда не запирается, никогда кроме…

Но Жанны нет. Она не являлась.

– Проходи. ― Мэчитехьо поворачивает ключ.

Я переступаю порог и привычно оглядываюсь: здесь почти ничего, кроме старинных рисунков на стенах. Следующая дверь тоже на замке, Вождь открывает ее, затем еще, и еще… Мы проходим шесть комнат. Каждая полупуста, тонет в сумраке. Наконец ― перед дверью, запертой на три замка разом, ― Мэчитехьо снова заговаривает:

– Об этом никто не должен знать. Запомни, или я убью тебя. Ничего не говори. Кивни.

Я киваю. Один за другим открываются замки. Ключи, которыми Вождь пользовался, превращаются в мелких пауков и стремительно разбегаются по стене, прячутся в каменные щели. Дверь со скрипом открывается.

Я переступаю порог.

Пространство освещено, горит камин. Высится кровать под балдахином, да и прочих предметов обстановки больше, чем во всех помещениях вместе. Спальня напоминает комнаты со стенных росписей, комнаты тех, кто, по словам моего наставника, «жил как бледнолицые». Но не это заставляет меня застыть, а потом невольно отпрянуть.

– Это…

У стены меж узких окон ― каменный саркофаг. На крышке высечено уродливое создание, напоминающее обезьяну. Мэчитехьо приближается, плавно проводит по скуле изваяния, затем оборачивается.

– Мы нашли его, Белая Сойка. Нашли. А мой второй сын помог разыскать ее. Теперь все будет хорошо.

Глазницы изваяния полнятся черной пустотой. Камень что-то под собой скрывает, что-то живое или… что-то, что было живым?

– Разве ты не искал его для себя?

Молчание. У изножья саркофага ― пятно крови. И ступивший туда Вождь тоже оставляет алые следы, направляясь ко мне навстречу.

– Я искал его для себя. Но в остальном ― обманул вас всех.

Он поднимает ладони. Рассыпается морок, и на коже проступают длинные глубокие порезы.

Они все еще кровоточат.