Линор вопреки обещаниям не растворяется без следа. Да, дыхание ее затихает, пульс останавливается, а по лицу пробегает тень, словно выплывшая из арктических глубин ее тела и покрывшая мою музу инеем лавандового оттенка. Я чувствую, как обмякли ее плечи, и отпускаю Линор. Она лежит на кровати, будто легкая, неподвижная тень, и всё же она по-прежнему осязаема, у нее по-прежнему есть человеческое тело. Ледяное, смертное напоминание о том, что отнял у меня Джон Аллан.

Я несу ее в ближайшую лавку гробовщика – бледного, словно призрак, человека с туго обтянутым кожей черепом, который похож на мертвеца куда больше моей музы. Он кладет Линор на стол посреди башен из пустых гробов и касается черного ежика у нее на голове.

– А волосы где? – осведомляется он, остановив на мне взгляд. Белки его глаз по сравнению с зеленоватыми, мшистого цвета радужками кажутся просто гигантскими. – И почему она такая холодная? Допустим, вы хранили тело, обложив его льдом… Нет, всё равно не сходится.

Я кладу руку на обледеневший рукав Линор.

– Не пугайтесь вы так, здесь нет ровным счетом ничего странного. Как вам кажется, она и впрямь умерла? А вдруг она жива и это просто каталепсия? Вдруг ее похоронят живьем?! Мне известно, что такие жуткие случаи бывают, и весьма часто…

Гробовщик приподнимает Линор правое веко. Вместо зрачка в глазу темнеет мутноватое пятно засохших чернил.

– Как по мне, она однозначно мертва, – прокашлявшись, отвечает гробовщик.

Я горестно опускаю голову. Зубы вдруг начинают стучать – так громко и сильно, что я невольно прикусываю язык. Но слез, которые изумили и, пожалуй, даже разочаровали бы Джона Аллана, – даже в эту траурную минуту – у меня нет.

Гробовщик энергично потирает ладони, согревая их после прикосновения к Линор, и обдает пальцы своим жарким дыханием.

– Есть ли у вас деньги на гроб, молодой человек? – спрашивает он.

Качаю головой.

– В таком случае я укутаю ее в саван, и мы положим ее во временный гроб. Я дам вам денек-другой на подготовку похорон: нужно ведь пригласить гостей, договориться с церковниками, если хотите соблюсти религиозный обычай…

– Нет. Помимо меня на похоронах никого не будет. Кроме того, я хочу, чтобы ее похоронили на бедняцком кладбище, без надписей и могильных плит. Но, прошу, давайте повременим хотя бы денек – вдруг она проснется!

– Хорошо, давайте подождем два дня, раз уж вы так беспокоитесь. В конце концов, тело основательно промерзло и разлагаться скоро не начнет.

– Да-да… Промерзло… – повторяю я. Это слово оставляет на языке гнилостный привкус, но других в голове попросту нет.

Я наклоняюсь к Линор и целую ее на прощание. В тот миг, когда наши губы соприкасаются, я будто бы падаю в ледяную черную бездну. Моя муза больше не дышит поэзией.

Следующие сорок восемь часов я провожу в полном одиночестве.

За это время мне не удается написать ни слова – впрочем, меня это не тревожит.

Похороны назначены на тихие утренние часы понедельника, самого печального из всех дней недели. В воздухе остро чувствуется приближение дождя, но темные облака, несмотря на их плотность и мрачность, не проливают ни капли. Гробовщик помогает мне донести Линор во временном сосновом гробу в дальний угол кладбища, где хоронят бедняков. У могилы мы открываем крышку гроба, неспешно и бережно вынимаем ее укутанное в саван тело и опускаем его в яму, где ему уже не будет никакой защиты от грязи и голодных червей. Гробокопатель стоит в тени склепа неподалеку, дожидаясь, пока мы его позовем, а я замираю у края ямы, вдыхая запах свежей земли. Слова меня покинули. Я не могу удостоить Линор заслуженным панегириком. Молча беру осколок камня и выцарапываю на кирпичной стене склепа букву «Л».

И минуты не проходит, как я поспешно ухожу с кладбища. Гробокопатель тем временем ловко орудует лопатой и засыпает мою Готическую Психею комьями земли, с глухим стуком падающими на ее безжизненное тело.

Погожим утром в начале мая на тротуаре у железных ворот пансиона, где я остановился, расположенного в одном из самых маленьких районов Бостона, я замечаю Гэрланда О’Палу. Он одет в серое пальто и шляпу в тон, украшенную облезлыми перьями пересмешника, лицо у него так побледнело и исхудало, что на нем явственно проступили острые скулы, а щеки ввалились. Глаза по-прежнему скрыты за зеленоватыми линзами очков.

Он прячет руки в карманах и ждет, пока я подойду.

Спустившись с последней ступеньки крыльца, я равняюсь с ним у калитки.

– Что ты здесь делаешь?

– Помнишь меня, По?

– Само собой, Гэрланд. Чего ты хочешь?

– Это правда, что ее больше нет?

Не удостоив его ответом, я прохожу мимо, тоже сунув руки в карманы. Я торопливо шагаю в редакцию одной малоизвестной газетенки, которая предложила мне работу после долгих моих мытарств по конторам, хозяева которых не считали нужным оплачивать труд наемных работников.

Но Гэрланд, будь он неладен, не отстает.

– Я о почившей Линор.

– Я так и подумал. Какое тебе до нее дело? И с чего это вдруг ты решил меня навестить? Ты же вроде как сбежал от меня к Эптону Биллу.

– А, мистер Билл, – отзывается Гэрланд, шагая вровень со мной. – Знаешь, По, не так давно я понял, что сосуд, в который заключен творческий дар, куда важнее, чем мы, музы, привыкли думать. Биллу отчаянно не хватает твоего скрупулезного отношения к языку. Вдохновлять его – то же самое, что писать обыкновенными чернилами, тогда как воодушевлять тебя – это как выводить свои мысли расплавленным золотом!

– Похоже на комплимент, – подмечаю я, покосившись на него.

– О, это не просто комплимент! Ты – исключительно одаренный сочинитель, а я – твой блудный брат по литературному оружию и хочу попросить у тебя прощения за то, что не понимал, чего ты на самом деле стоишь. Да и потом, у Эптона Билла завелась муза религиозного вдохновения – крошечный зародыш, что напевает ему ободряющие песни, прячась в огоньках свечей. Он утратил ко мне всякий интерес.

– Ах вот оно что, – кивнув, отзываюсь я. – Выходит, ты вернулся ко мне, потому что не нужен Эптону.

– Я искал тебя в Ричмонде и от одной крайне неприятной дамочки в совином обличье узнал, что Джон Аллан застрелил Линор. Это правда?

Сглатываю ком в горле, однако слезы сдержать удается.

– Я похоронил ее на бостонском кладбище.

– Похоронил?! – резко остановившись, переспрашивает Гэрланд.

Я тоже останавливаюсь и поворачиваюсь к нему.

– Она умерла, Гэрланд.

– Ты похоронил музу?!

– Она перестала дышать. Что мне еще было с ней делать?

– По, муз нельзя хоронить в земле! Либо она навсегда тебя покинула, либо ты снова не обращаешь на нее должного внимания!

– Вот уж не думал, что тебя так заботит судьба Линор.

– Именно она вдохновляет тебя, заставляя сердце биться чаще, мой друг. Она пробуждает твою душу, помогает сбежать в мир фантазий, без которых тебе не выжить. Я не так давно понял, как сильно она нам нужна, – добавляет он и поправляет шляпу. – А еще очень нужно, чтобы ты жил, Эдгар. Иначе и меня не станет. Нужно, чтобы ее мрак пробуждал мое остроумие. Ступай скорее на кладбище и откопай ее!

Прохожие испуганно оборачиваются на нас, заслышав последнюю фразу.

Отвращение, застывшее на их лицах, не вызывает у меня ничего, кроме содрогания.

– Она мертва, а я опаздываю на работу, – бросаю я своему спутнику, поворачиваюсь на каблуках и торопливо ухожу.

Но не успеваю я пересечь квартал, как Гэрланд с силой хватает меня за руку и тащит через улицу к парку.

– Ты что творишь?! – возмущенно спрашиваю я.

Он ускоряет шаг.

– Хочу тебя познакомить с одним человеком, который тоже совсем недавно приехал в Бостон. Если мы: ты, я и Линор, – собираемся объединиться в грандиозное трио, нам нужны читатели.

Я дергаюсь, пытаясь вырваться, но тщетно.

– Да что за чушь ты несешь, сумасброд несчастный?

– О, вот теперь узнаю Эдгара По! Правильно, ругай меня. Издевайся. Высмей меня в стихах.

Гэрланд приводит меня на улицу Вашингтон. Мы останавливаемся у кирпичного дома с золотисто-черной табличкой «Кельвин Ф.С. Томас» над дверью. Сквозь узорчатые оконные стекла видно, как рыжеволосый юноша одних лет со мной раскладывает стальные типографские литеры на наборной верстатке, чтобы что-то напечатать. Его руки двигаются спокойно и уверенно, совсем как у хирурга в Ричмонде. На пальцах темнеют чернильные пятна, выдающие его профессию.

Гэрланд распахивает дверь и толкает меня внутрь, однако сам остается на улице.

– Доброе утро, сэр! – приветствует меня юный наборщик с резким виргинским акцентом, заслышав который я моментально успокаиваюсь.

– Доброе утро, – отвечаю я и снимаю шляпу. – Простите за любопытство, но… Какой у вас акцент? Не виргинский случайно?

– Всё так, сэр, – незнакомец расплывается в широкой улыбке. – Родился в Нью-Йорке, но рос в Норфолке. Да у вас и самого говор как у истинного сына Виргинской земли!

– Меня зовут Эдгар А… Перри, – протянув ему руку, представляюсь я. – Родился я в Бостоне, но воспитывался в Ричмонде.

– Приятно познакомиться, мистер Перри, – отвечает он и вытирает перепачканную чернилами руку о фартук, а потом пожимает ею мою. – А я – Кельвин Томас.

– Мне тоже весьма приятно. А чья это типография? Ваших родителей?

– Нет, моя. Пытаюсь заработать на образование.

– О, я тоже.

Келвин возвращается к горам стальных литер и продолжает выкладывать их в нужном порядке.

– Хотели что-то напечатать? – спрашивает он.

Провожу рукой по занозистой поверхности прилавка и вдыхаю запах чернил, смешанный со сладковатым ароматом уже отпечатанных листов, повешенных сушиться. Мне представляется моя поэма «Тамерлан», отпечатанная на золотисто-коричневых страницах.

– Как вы раскраснелись, мистер Перри! – подмечает Кельвин. – Уж не приглашение ли на свадьбу вам нужно?

– Пожалуйста, зовите меня Эдгар. Мы, судя по всему, ровесники.

– Мне восемнадцать.

– О, мне тоже! – отвечаю я и краснею еще сильнее, осознав, что всего минуту назад сказал почти ту же фразу. Внезапно на меня нападает страшное косноязычие – я не знаю, как рассказать этому виргинскому мечтателю о моих стремлениях и целях. Я прячу руки в карманы пальто, моментально нащупав в них дыры, и задумываюсь о том, стоит ли задавать вопрос, который так и вертится у меня на языке.

– Если у вас нет денег, – продолжает Кельвин, окидывая взглядом мое плохенькое пальто, которое, впрочем, выглядит получше его заплатанного пиджака, – можем договориться о кредите.

– А книги вы печатаете? – наконец выдохнув, спрашиваю я.

– Пока не пробовал. – Кельвин кладет на место последнюю литеру и возвращается за прилавок. – А почему вы спрашиваете?

На глазах у меня выступают слезы. Где-то в шести сотнях миль отсюда, в столице штата Виргиния, Джон Аллан наверняка настороженно следит за мной – я чувствую у себя на затылке его пристальный взгляд, хоть нас и разделяет огромное расстояние. Он ждет, что я отвечу как трудолюбивый джентльмен-южанин, в лучших традициях его воспитания.

– Хотите стать писателем? – интересуется Кельвин.

Словно вывернувшись из незримой отцовской хватки, я вскидываю голову.

– Я уже писатель. Сочиняю с самого детства. И хочу зарабатывать на жизнь именно этим.

– Вот это да! Как интересно! – восклицает Кельвин, облокотившись на прилавок. – А что именно вы пишете?

– У меня есть сборник стихов за несколько лет, – прочистив горло, рассказываю я. – Книга получится не слишком большая…

– Принесите мне рукопись. И я скажу, что можно сделать.

– В самом деле?

– Да. С вашей помощью я смогу расширить свое дело, если добавлю в перечень услуг печать книг.

– Мне нужно спешить на работу, но…

– Приносите рукопись, когда будет время, мистер Перри.

– Спасибо, – говорю я, с чувством пожимая его руку. – От всего сердца вам благодарен, сэр. Вы очень добры и любезны.

– Правда, за красоту переплета поручиться не могу. Скорее всего, получится что-то вроде брошюры…

– Нужно же с чего-то начинать! Так мои стихи попадут к читателям, станут известны миру! Спасибо вам! – восклицаю я, надевая шляпу. – Я загляну к вам вечером – занесу рукопись!

– Буду очень вас ждать. Спасибо, что зашли ко мне.

После работы я возвращаюсь в пансион и вычитываю стихи, которые, как мне кажется, больше всего готовы к публикации. В их числе «Тамерлан», «Песня», «Мечты», «Духи смерти», «Вечерняя Звезда», «Имитация», три стихотворения без названий и «Озеро».

Окунув перо в чернила, я вывожу на титульной странице:

– «Стихотворения одного бостонца»? – уточняет Кельвин, когда я возвращаюсь в лавку и передаю ему рукопись.

– Хочу пока остаться безымянным. Нужно сперва уладить кое-какие дела.

– Вот оно что, – понимающе кивает он, не задавая новых вопросов, и мы переходим к обсуждению финансовой стороны дела и быстро приходим к соглашению.

Когда я выхожу из лавки, небо уже залито розоватым вечерним светом. Гэрланд О’Пала дожидается меня под закоптелым фонарем, прислонившись к его черному столбу. Если б и я носил шляпу с перьями пересмешника и зеленоватые очки, нас с Гэрландом было бы не отличить друг от друга.

Я подхожу к нему без тени смущения или страха.

– Пойдем на кладбище, – зову я.

– А что, уже пора? – заметно оживляется он.

– Господи, да уже давным-давно, – отвечаю я, ослабляя узел шейного платка. – Надеюсь, мы не опоздали…

Госпожа Луна заливает кладбище холодным, мрачным светом. Над могилами поднимается дымка, от которой кровь стынет в жилах, но я, оставив страхи и предрассудки и раздобыв пару лопат в сарайчике гробокопателя, устремляюсь к цели. Мы с Гэрландом, петляя между кривых деревьев и могильных камней, на которых запечатлены годы жизни представителей нескольких поколений, а также черепа, кости и ангельские крылья, добираемся до «бедняцкого угла» – одинокого кусочка земли с безымянными могилами.

Над головой раздается пронзительный крик совы, а потом всё затихает. Слышно только бесшумное дыхание мрака.

Земля уже успела просесть, но бледная буква «Л» на кирпичной стене указывает на место захоронения Линор. Окинув взглядом ее земляное пристанище, я делаю глубокий вдох и крепко сжимаю в руках занозистый черенок лопаты.

Мне вспоминаются слова отца, сказанные в ту ночь, когда я сбежал из «Молдавии». «Надежда – это глупый самообман. Надежда заставляет нас зазря тратить время. Надежда ослепляет, и мы не видим всей правды. Надежда неизбежно ведет к разочарованию».

– Будь проклято, уныние! – кричу я, и мой крик разносится по всему кладбищу. Кричу так громко, чтобы меня наверняка слышит даже Джон Аллан в стенах этой своей «Молдавии». А потом храбро вонзаю лопату в землю.