Мой поэт очиняет гусиное перо перочинным ножом, сидя за столом в незнакомой комнате со стенами цвета разбавленного красного вина. В камине нет ни дров, ни, разумеется, огня, а в комнатке почти отсутствует мебель, если не считать кровати, на которой лежу я, укутанная в тонкий университетский фрак, да еще стола и стула.

Дождь барабанит в окно.

Воздух пропах плесенью.

– Где мы? – спрашиваю я.

Эдгар поднимает на меня взгляд. Глаза у него красные, воспаленные.

– В Бостоне, – отвечает он.

– Давно ли?

Он закрывает глаза, и на лбу проступают морщины.

– Уже больше месяца. Сейчас апрель.

– А где Эбенезер?

– Он быстро протрезвел, сошел с корабля в первом же порту и вернулся домой.

Я поворачиваюсь на правый бок, и дыхание перехватывает от пронзительной боли в груди, напомнившей о том, как в меня выстрелил Джон Аллан, когда мы были у Эдди в комнате, и какими страданиями это для меня обернулось. Платье мое всё измято, во рту привкус металла. Крыльев за спиной больше нет, и от мысли о расставании с ними по телу пробегает дрожь.

– Как себя чувствуешь? – спрашивает Эдди.

– Не очень. Вдохновить и обрадовать нечем.

Он печально улыбается и откладывает перо в сторону, не записав ни слова.

– Недавно я нашел работу клерком, но вскоре хочу уйти в армию, – говорит мой поэт. – Я записался под именем Эдгара А. Перри, чтобы скрыться от кредиторов. Исчезнуть. Мой дедушка, Дэвид По-старший, в Войну за независимость дослужился до майора. Воинская служба у меня в крови – и в не меньшей мере, чем искусство!

Голос у него какой-то чужой, неискренний. Такое чувство, будто он говорит заученную реплику, которая его никак не трогает.

– Ты вообще ешь что-нибудь? – спрашиваю я.

– Да, немного.

– А сочиняешь?

– Я пытался, но… – Он подпирает лицо руками. – Я поклялся, что выстою в этой борьбе, что не дам отцу нас уничтожить, вот только…

Мое нутро вновь прожигает боль. Я сворачиваюсь в клубочек, судорожно хватая ртом воздух, но он кажется слишком холодным и леденит губы.

– Эдди, – с трудом говорю я. – Отпусти меня.

Эдди встает из-за стола, с громким скрипом отодвинув стул, но ничего не отвечает.

– Мы умираем. Оба, – продолжаю я. – Прошу… сделай всё, чтобы выжить. А мне уже не спастись, слишком глубока моя рана…

– Я не могу этого допустить.

– Молю… – Меня вновь сотрясает дрожь. В голове что-то болезненно пульсирует, а ледяной воздух вновь обжигает губы. – Отпусти меня.

Эдгар садится на постель и заключает меня в объятия. Голову он кладет мне на плечо, и тихий стук его сердца немного меня успокаивает, но он и сам так замерз, что от его прикосновений моя дрожь только усиливается, а мозг промерзает насквозь.

– Тебе ведь даже не придется устраивать похороны, – говорю я сквозь стучащие зубы. – Я просто растворюсь без следа. Сольюсь с огнем и мраком. Вернусь туда, откуда пришла. А ты обретешь свободу. Сможешь сосредоточиться на работе… и подарить всю свою любовь женщинам, которых так боготворишь.

– Нет.

– Эдгар, пожалуйста! Мне так больно! И холодно…

Ледяной воздух вновь обжигает мне горло, сковывает голову мерзлой хваткой, пробирает до самых легких. Мы столько всего еще не сочинили, столько стихотворений и рассказов ждут не дождутся, пока мы за них примемся, но еще один вдох будет для меня невыносимой пыткой.

– Линор… – шепчет Эдди мне на ухо.

– Отпусти, – вновь прошу я. – И поцелуй за меня всех красавиц, что приглянутся твоему сердцу.

Он нежно прижимает меня к груди, сотрясаясь от тихих рыданий… Но, как покорный творец (порой ему, как ни странно, свойственна покорность), выполняет мою просьбу.

Он отпускает меня, и леденящий холод сковывает меня с ног до головы.