Глава 50
Эдгар
Часы внизу громко бьют полночь.
Вернув рукописи, – бам! – в писательский ящичек, – бам! – я всё не могу отделаться от мысли, – бам! – о том, что последнюю строфу «Тамерлана», – бам! – нужно переписать, – бам! – но обмакнуть перо в чернила, – бам! – не хватает духа.
Он хотел ее застрелить!
Бам!
Он зарядил мушкет и ворвался ко мне в спальню, чтобы лишить ее жизни!
Бам!
Я лежу на боку в своей постели, – БАМ! – не смея шевельнуться, – БАМ!
Б-А-М-М-М-М-М-М-М-М-М-М…
Затаив дыхание, я напряженно прислушиваюсь к храпам, беспокойным движениям, громкому пуканью, доносящимся из отцовской комнаты. Неукротимое желание переделать окончание «Тамерлана» копошится у меня в мозгу надоедливым, беспокойным червем, но он ведь хотел ее убить, так что сегодня я сочинять поостерегусь. В глубине души мне нестерпимо хочется, чтобы отец отправился к вдове Уиллс и чтобы они кувыркались до посинения, до остановки сердца, ибо писать я не посмею, пока он бродит по дому, терпеливо дожидаясь, когда же бдительность моя ослабнет, чтобы ворваться ко мне в спальню и УБИТЬ МОЮ МУЗУ!
Со стороны галереи доносится нежная трель флейты – несколько тактов, которые успокаивают мой терзающийся ум. Плотно зажмурившись, я погружаюсь в музыку, пропуская ее через всего себя.
Но вскоре мелодия ненадолго прерывается, и я вновь слышу, как отец беспокойно мечется по своей спальне.
А когда флейта продолжает свою песнь, я слышу, как кто-то тихо напевает строки из «Тамерлана»:
«Нет речи у меня, – такой, чтоб выразить всю прелесть милой…»
– Сегодня я писать не буду! Нельзя, – говорю я, обращаясь к шторам, скрывающим дверь в галерею.
Нет речи у меня, – такой, чтоб выразить всю прелесть милой; с ее волшебной красотой слова померятся ли силой?
Закрываю лицо руками.
Нет, сегодня ни в коем случае нельзя сочинять.
Голос Линор просачивается в комнату сквозь замочную скважину двери, ведущей в галерею.
– Покажи. Меня. Миру…
Огоньки ламп, заключенные в узорчатое стекло, вспыхивают с новой силой, осветив мою комнату вдвое ярче, чем обычно.
Теперь с улицы слышится мелодия гитары, к которой вдруг – и сам в толк не возьму, как такое возможно! – присоединяется матушкин голос, звучащий насыщенно и мощно:
– Подойди, отдохни здесь со мною, мой израненный, бедный олень.
Пусть твои от тебя отшатнулись, здесь найдешь ты желанную сень.
Здесь всегда ты увидишь улыбку, над которой не властна гроза,
И к тебе обращенные с лаской неизменно родные глаза!
Я вскакиваю с постели, терзаемый сомнениями, стоит ли поддаваться творческому искушению?!
Нет, нельзя, ни в коем случае!
Или можно?
По словам отца, «Никто еще не умирал от того, что загубил свою музу». О нет, дорогой отец, вы совершенно не понимаете: настоящему творцу без своей музы никак не выжить!
Набрасываю фрак на рубашку и сую ноги в башмаки. Дабы забаррикадировать дверь в коридор, которую, увы, нельзя запереть на ключ, я беру стул, стоявший у письменного стола, и устанавливаю его между шпингалетом и полом.
Матушка всё продолжает под аккомпанемент гитары своим нежным контральто выводить строки стихотворения «Подойди, отдохни здесь со мною». Гитарные трели ласкают мне слух. В жизни не слыхивал столь радостной и прекрасной мелодии.
Из-под штор пробивается яркий свет.
Меня ждут красота и любовь!
Я раздвигаю шторы и вижу Линор, моего крылатого мрачного ангела. Она играет на золотистой гитаре, возникшей как будто из ниоткуда, прислонившись спиной к белой деревянной колонне. Ее голову венчает моя шляпа, которая слегка съехала набок, а взгляд наполняется безграничным теплом, стоит ей только меня увидеть. Такое чувство, будто внутри у Линор горит сотня невидимых свечей.
– Будь осторожнее! – предупреждаю я, открыв дверь в галерею. – Совсем недавно Джон Аллан ворвался ко мне в спальню с мушкетом наперевес, намереваясь убить тебя! А половину твоего портрета швырнул в камин.
Ни на миг не сбиваясь с мелодии, Линор указывает мне взглядом на дыру, прожженную в ткани ее юбки. Дыра эта с загнутыми вовнутрь краями формой напоминает ворона и источает запах жженой ткани. Из-под бахромящихся ниток выглядывают колени, обтянутые высокими чулками.
Матушкина песнь вдруг обрывается.
Линор ударяет по струнам и начинает играть другую мелодию – совсем недавно выводимую флейтой.
– Давай вернемся к концовке «Тамерлана» и перепишем ее, – предлагает она.
Делаю шаг в галерею.
– Сегодня мне никак нельзя писать.
– Нам нужна строфа, которая начинается с «Я в дом родной вернулся…» и повествует о возвращении героя из путешествия за славой и властью.
Я подхожу к перилам, и внутри у меня всё сжимается, ведь внизу я не вижу ни пустынь, ни речных долин Трансоксианы – родного края моего героя.
Зато вижу величественный холл «Молдавии».
В этих печальных стенах, украшенных цветочными орнаментами, я замечаю точную копию самого себя в черном фраке и полосатых брюках. Вижу, как эта копия обнимает матушку у входной двери, в точности повторяя сцену моего возвращения из Шарлоттсвилля. Неподалеку от этой фигурки лежат мой чемодан и писательский ящичек. Карманы у моей копии вывернуты наизнанку, в них нет ни гроша.
Отец недовольно кивает на нас с матушкой и тяжело поднимается по ступенькам красного дерева, ведущим на ту самую галерею, где стою настоящий я и где умело перебирает гитарные струны моя муза. Каждый такт она отбивает ногой, и этот топот напоминает стук сердца.
– Пришел домой. Но был мой дом чужим…
– начинаю я и хватаю Линор за локоть, когда отец подходит ближе.
Линор играет всё громче.
Тем временем моя копия вырывается из матушкиных объятий, оборачивается к отцу и начинает петь под ритм гитары Линор:
Пришел домой. Но был мой дом
Чужим, он стал давно таким.
Забвенье дверь покрыло мхом,
Но вслед чужим шагам моим
С порога голос прозвучал…
Отец преодолевает еще несколько ступенек, и наши взгляды встречаются. Я торопливо утаскиваю Линор к себе в комнату, закрываю дверь, защелкиваю шпингалет.
– Запиши их, – требует Линор, продолжая перебирать струны – она явно имеет в виду первые строки строфы. Неожиданно подсвечник, стоящий у меня на столе, оживает и вспыхивает яркими огоньками.
– Отец у себя и внимательно прислушивается к каждому звуку, – отвечаю я, беспокойно косясь на свою забаррикадированную дверь. – Писать сегодня никак нельзя.
У книжного шкафа вспыхивает новый канделябр, осветив кожаные переплеты зачитанных томиков, и рядом с книгами вдруг появляется матушка. Прижав руки к груди, она поет:
Только в том ты любовь и узнаешь, что она неизменна всегда,
В лучезарных восторгах и в муках, в торжестве и под гнетом стыда.
Ты была ли виновна, не знаю, и своей ли, чужой ли виной,
Я люблю тебя, слышишь, всем сердцем, всю, какая ты здесь, предо мной.
Стараясь двигаться как можно тише, подхожу к своему столу и открываю латунную чернильницу. В воздухе разливается аромат поэзии.
Линор вновь ударяет по струнам и поет:
Пришел домой. Но был мой дом
Чужим, он стал давно таким.
Забвенье дверь покрыло мхом,
Но вслед чужим шагам моим
С порога голос прозвучал…
Достаю из писательского ящичка черновик «Тамерлана». Мой стул по-прежнему подпирает дверь, так что приходится стоять на ногах. Склонившись к бумаге, я добавляю своим петлистым почерком в рукопись пять новых строк.
Пришел домой. Но был мой дом
Чужим, он стал давно таким.
Забвенье дверь покрыло мхом,
Но вслед чужим шагам моим
С порога голос прозвучал…
Последнюю «л» я украшаю маленьким завитком.
– Нет речи у меня такой… – вступает новый голос. Я оборачиваюсь и вижу, что на темно-синем диванчике, стоящем в углу моей комнаты, лежит Эльмира в том самом темно-синем платье, в каком она была на званом вечере в честь ее помолвки. Она лежит на боку, положив руку на подлокотник, и голову ее украшает венок из липовых листьев. – Нет речи у меня, – такой, чтоб выразить всю прелесть милой!
Я оборачиваюсь к Линор, которая перебирает струны в полумраке. Ее гитара поет в ритме часов, чей маятник сверкающим полумесяцем разрезает, отсчитывая время, ночной воздух.
– Тамерлан вернется домой и обнаружит, что его возлюбленная мертва, – говорю я, и сердце взволнованно замирает в груди.
Линор кивает – многозначительно и таинственно.
А я продолжаю начатую строфу:
С порога голос прозвучал,
Который я когда-то знал.
Что ж, Ад! Я брошу вызов сам
Огням могильным, небесам…
Я смотрю на бордовые обои с узором из геральдических лилий и одними губами подбираю окончание для этого фрагмента. Взгляд останавливается на акварели, изображающей Бостонскую бухту. Картину написала и завещала мне моя родная матушка. На оборотной стороне есть дарственная надпись: «Моему сыночку Эдгару. Надеюсь, ты полюбишь Бостон, где ты родился и где твоя мама обрела самых добрых и великодушных друзей».
Линор, Эльмира и матушка выводят хором:
С порога голос прозвучал,
Который я когда-то знал. Что ж, Ад!
Я брошу вызов сам
Огням могильным, небесам…
Потирая лоб, перебираю в уме слова в поисках лучшего продолжения, рифмующегося с «сам» и «небесам». Качается маятник, часы гулко тикают в ночи. Пол под ногами подрагивает, сотрясаемый далекой барабанной дробью, а грудь сковывает внезапное сильное напряжение.
– Пора, – говорит Линор, закрыв глаза и по-прежнему извлекая из гитары чарующие звуки, – кажется, стоит ей только прервать игру хотя бы на миг – и она погибнет.
Бросаю осторожный взгляд на дверь.
Эльмира и матушка исчезли.
– На скромном сердце… – начинаю я описывать на бумаге свое нынешнее состояние. Но строка не закончена. Нужно еще несколько слов.
Нервно запускаю пальцы в волосы. Окончание строки никак не идет на ум.
Плечи испуганно содрогаются – клянусь, я только что слышал в коридоре шаги! Кто-то идет к моей двери!
– Скорбь! – криком подсказывает Линор, делая шаг из тени. Пальцы у нее кровоточат от долгой и чувственной игры. – На скромном сердце скорбь!
Я киваю и добавляю к строке новое слово.
Шаги за дверью звучат всё громче.
– Скорее! – торопит меня Линор. – Нынче всё должно разрешиться! На скромном сердце скорбь, как…
Склонившись над рукописью, залитой аметистовым светом свечей, я добавляю последнее слово и завершаю «Тамерлана» – эпическую поэму, столь милую моей душе:
– На скромном сердце скорбь, как шрам, – заканчиваю я. – Finito! – радостно возвещаю я и метким броском возвращаю перо в чернильницу. – Будь проклято, уныние!
Моя муза снимает шляпу и улыбается мне – такой ослепительной и счастливой улыбки я в жизни не видел. Теплой рукой она обвивает мою шею и дарит мне поцелуй своих нежных бордовых губ.
О, что это за волшебный, сказочный поцелуй!
Ее прикосновение переносит меня в удивительное царство черных, красных и мрачно-серых цветов и оттенков, где в воздухе стоит аромат осени и тумана, где скорбно и жалостливо завывает ветер, а в плеске темных озерных вод слышатся стоны и плач. Душа моя воспаряет над остроконечной, осыпающейся крышей Дома Ашеров – мрачного поместья, напоминающего «Молдавию», обратившего к миру пустой взгляд темных окон. Окна эти распахнуты настежь, и я влетаю в одно из них и застаю в доме юношу, который в пылу ужасающего помешательства вырывает белоснежные, жемчужные зубы изо рта у своей усопшей возлюбленной, Береники. На стене у него за спиной застыла кошачья тень, а из-под половиц доносится жуткий скрежет сестры Ашера и беспокойный стук ее сердечка – тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук. Но это еще что! Дальше по коридору меня ждет множество комнат самых удивительных цветов, в которых под ритмичные и гипнотические ритмы вальса – бам-бам-бам, бам-бам-бам, бам-бам-бам – танцуют разряженные гости в масках и качается маятник, из дымохода раздается истошный женский крик. А снаружи плещется море – оно воет и стонет, стонет и воет.
Поцелуй Линор прожигает меня насквозь. Я отстраняюсь – этот жар поистине невыносим! – и вдруг чувствую, как по телу Линор, от самых пят до перьев на голове, пробегает леденящий ветер. Ее гитара пропала, руки опущены вдоль тела, ладони повернуты ко мне, голова откинута назад. Губы трогает блаженная улыбка, а от объятого ледяным ураганом тела исходит золотисто-лиловое сияние. Сквозь одежду пробиваются великолепные черные перья, разрывая платье, покрывая собой грудь и руки. Губы приоткрываются и темнеют, приобретая цвет угля с металлическим отливом. Она вскидывает руки, и они сливаются с крыльями, растущими на спине. Опершись на стол, я восхищенно наблюдаю за преображением моей музы, охваченной свечением и свистящим ветром, смотрю, как перья прорастают на лбу…
Но вдруг раздается оглушительный выстрел, и она отлетает назад.
Боже правый!
Она ударяется затылком о стену и падает на пол. Из груди у нее течет кровь, а из головы, как и из одежды, из кончиков пальцев, из башмаков, струится дым. Я хочу кинуться к ней, но внимание мое привлекают жуткие кровавые пятна. Они повсюду: на мебели, на рукописях, на чернильнице, на моей одежде, даже на матушкиной акварели, изображающей Бостонскую бухту.
Что же случилось? Не могу взять в толк.
Господи, что же случилось?!
Я опускаюсь на корточки рядом с Линор и пытаюсь заткнуть ладонями зияющую в ее груди дыру. Кровь сочится меж моих пальцев, обжигая кожу до болезненных волдырей. Едкий дым, поднимающийся над музой, сбивается в клубы. От него нестерпимо жжет глаза и легкие. В горле встает жаркий, шершавый ком, будто туда набился пепел.
– Эдгар, это же вовсе не настоящая девушка, – раздается сзади отцовский голос. – Это химера. Мираж. Праздное отвлечение…
Я оборачиваюсь и вижу Джона Аллана. Он стоит посреди моей комнаты, сжимая в руках дымящееся ружье.
Вот только насчет Линор он фатально ошибается. Вновь обернувшись к моей музе, я вижу перед собой уже не полуворона. А девушку в черном траурном платье, любящую, преданную, умирающую, истекающую кровью на полу в моей комнате. Ее перья бесследно исчезли, как и мощные черные крылья, но лицо по-прежнему сохраняет землистый, мертвенный оттенок, который не на шутку меня пугает. Никогда еще не выглядела она человечнее, чем теперь, и от этого сердцу больнее всего. Я ее не уберег. Она погибла из-за меня. А ведь она была так близка к тому, чтобы воспарить в небеса…
– Отпусти свою музу, Эдгар, – говорит отец, и в голосе его неожиданно слышится нежность, от которой на душе у меня делается только хуже. – Прошу, сынок, отпусти ее. Схвати ее за шею и задуши, забери у нее оставшиеся крупицы жизни. На самом деле ее не существует. Так что никакое это не убийство. Если уничтожишь ее и освободишься от ее пагубного влияния, можешь остаться в моем доме.
Линор пристально смотрит на меня своими черными, помутневшими глазами. А потом касается пальцами моего лица, оставляя на щеке дымящиеся кровавые дорожки. Черные как сажа слезы стекают по ее щекам. Я же ощущаю на губах соль своих слез. Из ее глубокой раны по-прежнему тоненькими серыми струйками сочится дым.
Она силится что-то сказать:
– У… Ух…
Я склоняюсь ближе.
– Что? Что ты говоришь?
Она опускает руку мне на шею сзади и сдавливает ее.
– Уходи отсюда. И меня забери. Не оставляй меня. Молю, не оставляй.
– Ни за что. – Я беру ее на руки и пробую подняться.
– Эдгар! – грозно кричит отец. – Если ты только переступишь порог…
– Неужели вы всерьез думаете, что я останусь?!
– Я ни гроша тебе больше не дам, если уйдешь.
– Уж в этом-то я не сомневаюсь, бездушный вы скупердяй.
С Линор на руках я спешно покидаю комнату, и в тумане потрясения мне кажется, что агатовая лампа, горящая у двери, – это факел в руках у Джейн Стэнард, которая ждет меня в коридоре в ослепительно-белых одеждах, чтобы осветить мне путь.
Несмотря на то что я то и дело теряю равновесие, несмотря на тяжесть Линор и на кровь, заливающую ступени, мне удается спуститься по винтовой лестнице и не упасть.
– Куда ты, Эдди?! – кричит матушка с лестницы. – Джон, что ты натворил?!
– Если ты покинешь стены этого дома в погоне за своими поэтическими фантазиями, то не пройдет и года, нет, не пройдет и месяца, как ты сдохнешь на улице! Это уж как пить дать! – кричит отец.
Я приоткрываю дверь. Порыв ледяного ветра ударяет по нам, и Линор испуганно открывает глаза. Ее лицо так искажено мукой, что даже смотреть на него невыносимо.
Я распахиваю дверь настежь и выношу свою музу в ночной мрак.
