Туманной, душной сентябрьской ночью неподалеку от моей комнаты завязывается ожесточенная драка.

Чарльз Уиклифф из Кентукки накидывается на своего полураздетого однокашника, лица которого я даже разглядеть не могу. Как только соперник выбивается из сил, Уиклифф впивается зубами ему в руку и покрывает ее укусами – от плеча до самого локтя. Теперь я уже отчетливо вижу лицо жертвы и его измученное выражение. Жертва истошно вопит, и ее вопль напоминает визг свиньи на бойне, но через мгновение замолкает (и это молчание куда страшнее криков!), распахнув рот в безмолвном вопле. Лицо у несчастного побелело, как мел, губы раскраснелись, глаза закатились. Я и сам невольно пошатываюсь, едва не лишившись чувств, – настолько жуток вид его мучений.

Двое профессоров оттаскивают Уиклиффа от бедняги, суля обидчику «исключение». Один из профессоров внимательно осматривает искусанную руку – она вся синюшно-красная от кровоподтеков, а от кожи осталось только жуткое месиво – при взгляде на нее мне вновь становится нехорошо. Возможно, даже придется вырезать кусок плоти размером с ладонь, чтобы спасти конечность от ампутации. Кирпичная кладка у моей двери вся пропитана кровью, и один из профессоров посылает за уборщиком и шваброй, а меня предупреждает, чтобы я был осторожнее и не поскользнулся.

Прикрыв дверь, я ложусь на кровать, баюкая левую руку, словно это меня покусали. Вопли несчастного эхом отдаются в ушах.

Интересно, насколько это больно – когда на тебя вот так варварски нападают? Я засучиваю широкий рукав ночной рубашки и впиваюсь зубами в свою плоть, но разжимаю челюсть за секунду до того, как пойдет кровь. На коже остается глубокий отпечаток.

Повторяю попытку – мне хочется, чтобы на этот раз укус был болезненнее и глубже, но ничего не выходит.

Как только пульс замедляется, а головокружение слегка ослабевает, я возвращаюсь к тому, что делал в момент, когда услышал за дверью начало драки. Взяв уголек, от которого уже почти ничего не осталось, я встаю на кресло и начинаю рисовать на потолке новый шедевр – крылатого великана, образ которого мне навеяло чтение «Паломничества Чайльд-Гарольда».

Но вскоре мои мысли вновь возвращаются к несчастному студенту с искусанной рукой.

Сколько же крови он потерял!

Как его изуродовал соперник! От кожи остались только кровавые лоскуты, едва прикрывавшие огромную рану.

Воспоминание о страшной ране вкупе с тем фактом, что передо мной сейчас лежит раскрытый томик сочинений Лорда Байрона, воскрешают в памяти смерть самого Байрона, погибшего всего пару лет назад во время Греческой войны за независимость. Я вспоминаю множество опубликованных свидетельств того, что врачи, которых наняли для лечения Байрона, постоянно пускали поэту кровь. Из-за обширной кровопотери у него началась горячка, и он скончался в Греции, не дожив и до сорока лет.

О, Байрон! Сколько еще прекраснейших произведений ты бы мог подарить миру, если б дожил до ста!

А потом мне вспоминается смерть Уильяма, дяди Джона Аллана, – тот умер прямо за чаем с оладьями. Гибель его не была ни кровавой, ни героической, но тем не менее и она вызывала ужас, во всяком случае, по рассказам отца, который видел всё своими глазами… И тут меня осеняет.

Нужно попросить денег у Джеймса, сына дяди Уильяма.

– Да! Да! Да! – радостно восклицаю я, спрыгнув с кресла.

И тут же сажусь писать ему письмо. В душе вспыхивает надежда.

Возможно, мне всё же удастся уплатить все долги до декабря! До окончания семестра!

Возможно, я даже смогу крепче спать по ночам, точно зная, что в феврале я вернусь в университет и продолжу учиться.

В дверь стучит мистер Спотсвуд – он в очередной раз явился узнать, когда я заплачу ему за помощь слуги, которого он мне одолжил.

– Как раз сейчас я пишу письмо, которое поможет мне разрешить это досадное недоразумение, мистер Спотсвуд. Будьте осторожны, не поскользнитесь на окровавленных кирпичах.

Закрыв за ним дверь, я достаю из ящика стола кусочек сургуча и печать.

Вновь раздается стук в дверь. Не успеваю я встать с кресла, как ко мне в комнату вваливается толпа соседей по крылу.

– Расскажи нам про драку! – требуют они.

– Во всех подробностях!

– Как нам повезло, что ее застал именно ты, По! Лучшего рассказчика и найти нельзя! Опиши нам ее своим вкрадчивым, зловещим голосом, как ты умеешь!

Торопливо прячу письмо Джеймсу Голту в библиотечную книгу.

– Как-то раз, сентябрьской ночью… – начинаю я, повернувшись к своим слушателям, но недавнее головокружение дает о себе знать: кровь отлила от мозга, и я не могу мыслить ясно, не могу расслышать мою мрачную музу. А может, она просто смертельно обиделась, что ее стихи лежат запаутиненным ворохом в углу…

– По? – зовет Том. – Как ты себя чувствуешь?

Я опускаю взгляд на обнаженную левую руку и представляю на ней рваную рану с запекшейся кровью, оставленную моими собственными зубами. Представляю, что бы сказал отец, увидев, как я калечу себя, познавая боль ради искусства, что бы сказал он, узнав, что я пишу преисполненное отчаяния письмо его двоюродному брату и что меня окружили юнцы с безумными, слегка остекленевшими глазами, которые умоляют устроить для них представление, и что в комнате у меня стоят чаши для пунша с остатками мятного слинга и «персика с медом», а долги мои всё растут.

Ах, долги.

Долги.

Долги.

Долги.

Я падаю в обморок прямо на глазах у товарищей, и это приводит их в куда больший восторг, чем все мои рассказы и рисунки. В себя я прихожу под шквал аплодисментов – гости, видимо, решили, что так и было задумано, что обморок – это элемент представления.

– Браво!

– Прекрасно!

– Отличный ход с падением на пол!

Головокружение усиливается – кажется, будто мозг беспокойно мечется внутри черепа, не в силах сохранять неподвижность. Когда зрение проясняется, первыми я замечаю на полу (пропахшем бренди и моими собственными ногами) рукописи, валяющиеся в пыли и паутине, будто пара зимних башмаков, убранных под кровать на лето. Несмотря на приятелей и их просьбы встать, я закрываю глаза. Моя жизнь чрезвычайно утомительна, и больше всего на свете мне хочется спать.

Джеймс Голт присылает в ответ короткое, но весьма теплое письмо, в котором сообщает, что, увы, не может одолжить мне денег. Я его совершенно не виню, ведь мне нечего предложить ему взамен, к тому же мы не особо близки, пусть он всего на четыре года старше.

– И всё же, Джеймс, – задумчиво говорю я вслух, комкая лист плотной, белой бумаги, на котором он написал свой ответ, – неужели тебе так трудно помочь родственнику, попавшему в трудное положение?

Письмо я кидаю в камин, радуясь, что хотя бы за это топливо не нужно платить, и пламя жадно пожирает мою подачку, щелкая огненными челюстями.

В начале ноября я получаю от отца новое письмо. Вскрыв его фирменную алую сургучную печать, я обнаруживаю в конверте сотню долларов и записку, в которой говорится, что эта сумма должна покрыть мои огромные задолженности. Я хватаюсь за голову, уперев локти в скрипучую столешницу, и заливаюсь преисполненным отчаяния хохотом, думая, как же мне исхитриться и превратить сотню долларов в две тысячи, не прибегая к магии и не садясь за карточный стол.

Но всё же отправляюсь к картежникам, прихватив с собой пачку свеженьких купюр.

– По, ты уж извини, – в очередной раз говорит Эптон Билл после того, как мои деньги снова оказываются в чужих карманах, – но, по-моему, ты отнюдь не любимчик Фортуны.

Дни становятся всё короче. Каждое утро по пути на семичасовую лекцию я замечаю на Лужайке иней. На Лохматой Горе деревья уже начали сбрасывать засохшие, хрусткие листья. Скоро холмы Шарлоттсвилля превратятся в голые серые глыбы на горизонте, в которых не будет уже ничего притягательного и волшебного. Небо затянуто пеленой дыма – это горят в сотнях студенческих каминов ветки дерева гикори, а у меня в очаге бродит лишь ветер: он свистит в трубе и промораживает насквозь мою постель, да и кровь. Перед сном я надеваю по три пары носков, чтобы ноги не посинели и не онемели.

Я прилежно учусь, много играю в карты, но совсем не пишу того, что бы хотелось. Мои стихи – те, что написаны не на потеху университетской публике – так и валяются на полу под столом, покрытые толстым слоем пыли и паутины.

У меня совершенно нет времени звать свою музу.

Да и незачем это делать.