Мой поэт – прекрасный боксер, так что и у меня руки довольно сильные. Этими самыми руками я выкапываю на Лужайке перед университетом могилу. Если Гэрланд О’Пала вновь появится в неподходящий момент и станет мне мешать, я от него избавлюсь. Ветер бьет меня в спину, взметая крупицы земли и пар, поднимающийся из ямы. Несмотря на то что сухая грязь то и дело попадает мне в горло, вызывая приступы удушливого кашля, я справляюсь со всем сама.

При помощи лопаты, позаимствованной из сарайчика, стоящего за одной из извилистых стен, я выбираюсь из ямы. А потом стряхиваю комья грязи со шляпы и платья и ныряю во тьму. Меня вновь подгоняет восточный ветер – туда, где гулко стучит сердце моего поэта.

Какие-то хмельные идиоты, завидев мою женственную фигурку на территории университета, начинают горланить похабные шутки и вслух мечтать о том, что бы они со мной сделали. В ответ я издаю столь грозный рев, что они от изумления застывают на месте, выронив бутылки на кирпичный пол колоннады.

Впереди, за рядом тосканских колонн, зеленеет дверь в комнату моего поэта. Я чувствую приступ странного, неудержимого беспокойства и даже замедляю шаг, но потом продолжаю путь.

Подойдя к его двери, приникаю к ней, прислушиваясь, что творится внутри.

К моему облегчению и радости, Эдгар читает собравшимся дополненную версию стихотворения, сочиненного у озера.

По комнате разносится гром аплодисментов. Подавшись вперед, я заглядываю в замочную скважину и замечаю на кровати пятерых юношей. Эдди кланяется им, стоя у камина, набитого тоненькими щепочками, объятыми слабым огоньком не выше моего пальца.

Приблизив губы к скважине, я наполняю комнату своим теплым дыханием, мгновенно зажегшим потухшие свечи и укрепившим слабый огонь в камине.

Ветерок играет кудрями моего поэта. Он поворачивается к двери.

– Пусть они меня увидят! – шепчу я в замочную скважину.

Он шагает ко мне, скользя подошвами по половицам и прижав руку к груди. В глазах его вспыхивает фиолетовое сияние.

– Пусть они меня увидят! – повторяю я свою просьбу, вновь наполняя комнату своим теплым дыханием.

– Как-то раз, в полночном мраке, – начинает Эдгар, таинственно понизив голос. – В бурю, что снесет не всякий, некто жуткий и прекрасный обратил к нам дивный взор.

Он приближается к двери, и с каждым шагом его голос становится глуше.

– Ну же, господа, потише, чтобы мы могли расслышать страшных слов ее пленящий, бесподобный, грозный хор. Здравствуй, милая Линор! – С этими словами Эдгар широко распахивает дверь.

В уши мне ударяет оглушительная, недоуменная тишина. Юноши, сидящие на кровати, испуганно съеживаются. Их бьет крупная дрожь, и всё же они не сводят зачарованного взгляда с девушки, укутанной лунным светом и источающей ауру страха и смерти.

Я переступаю через порог, повелевая свечам гореть еще ярче, знаменуя мое славное появление. В мгновение ока мое траурное платье преображается в алый атласный наряд с ленточками и пышными оборками там, где уже проросли перья. Шляпа моя превращается в высокую, изящную прическу в стиле современных модниц – когда-то мой поэт просил меня заколоть волосы похожим образом. Уши мои закрывают изящные локоны, напоминающие гроздья иссиня-черных цветов. А ожерелье из человечьих зубов, разумеется, меняется на колье из речных жемчужин нежно-розового цвета.

Я – безупречное воплощение красоты и женственности, но от меня веет чем-то зловещим и страшным, и мои зрители невольно задерживают дыхание, ожидая, что я буду делать.

Я подхожу к окну в противоположном углу комнаты, опираюсь локтем на подоконник и объявляю собравшимся:

– Давайте потанцуем под трагичную историю юных Ашеров из Ричмонда!

– Ах да! – Лицо Эдгара, освещенное пламенем свечи, расплывается в демонической улыбке, и он довольно потирает ладони. – Великолепное предложение. – Он поворачивается к слушателям, отбросив на потолок длинную тень.

– Много лет назад в Ричмонде… – начинает он зловещим и тихим голосом, – жила пара актеров – мистер Люк Ноубл Ашер и миссис Гарриэт Энн Лестрейндж Ашер – более подходящих имен и придумать нельзя.

Юноши хихикают, но как-то нервно. Смех застревает у них в горле.

– У Ашеров было двое детей, – продолжает Эдгар, прогуливаясь по комнате и скрестив руки на груди. – Джеймс и Агнесса, – двое хилых и беспокойных беспризорников, осиротевших еще в раннем детстве. Я поведаю вам, мои дорогие друзья, их поразительную и жуткую историю, произошедшую в невыносимо мрачном поместье, унаследованном ими от состоятельных благодетелей…

По комнате плывет тихая музыка, а поэт приступает к слегка приукрашенному рассказу об удивительных Ашерах, которые и в самом деле были рано осиротевшими детьми актерской пары, когда-то дружившей с родной матушкой Эдгара. На долю несчастных Ашеров пришлись душевные болезни, которые, по несколько драматизированной истории Эдгара, привели к страшным последствиям – к сумасшествию и убийству.

Гости слушают его с неослабевающим вниманием, вот только их вовсе не бьет дрожь. Да что там, они даже не округляют глаза от изумления, хотя мой поэт оживленно жестикулирует в театральной манере и то и дело повышает голос, стараясь разбередить души своих приятелей.

– Давайте потанцуем, – вновь предлагаю я, на этот раз еле слышно, – под трагичную историю Ашеров.

И вдруг стены, испещренные угольными рисунками, исчезают, и мы оказываемся в бальной зале с начищенными до блеска полами красного дерева, освещенной латунным канделябром – точно таким же, как тот, из-за которого начался в 1811 году пожар в Ричмондском театре. Да-да, как тот самый канделябр! Эдди замолкает на мгновение, оглядываясь по сторонам. Брови у него приподняты, рот приоткрылся от изумления.

– Потанцуем, – во весь голос кричу я, – под трагичную историю Эдгара По о несчастных Ашерах!

От изумрудно-черных блестящих стен отделяются пять юных дам в черных шелковых платьях с короткими рукавами и изящными поясами. На руках у них черные, как эбонит, перчатки до локтя, а на ушах и шеях поблескивают черные же украшения. Лицо каждой скрыто под черной маской ворона.

Они подходят к юношам, сидящим на кровати, вдруг превратившейся в бархатный алый диван, и протягивают руки своим избранникам: светловолосая девушка – блондину Майлзу Джорджу, рыженькая – рыжеволосому Уильяму Барвеллу и так далее.

Оркестр, расположившийся рядом с камином, в котором гудит и потрескивает пламя с меня ростом, играет немелодичный, резковатый на слух вальс, неприятный для уха, зато волнительный для души. Музы музыкантов парят над ними стайкой колибри, и их бирюзовые и сапфировые перышки мерцают и переливаются в отсветах пламени. Но если рассмотреть музыкантов внимательнее, становится понятно, что разудалую мелодию играют вовсе не люди, а… скелеты, впрочем, не уступающие талантом живым музыкантам.

Одна из виолончелисток, тонкая дама в кроваво-красном платье, – выводит главную мелодию, и если повнимательнее прислушаться, можно различить жалобный плач ее инструмента, перемежаемый ритмичным стуком ударных: бах-бах-бах, бах-бах-бах, бах-бах-бах.

Юноши и девушки вальсируют под эту нескладную мелодию, – раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три! – а мой поэт поет печальную песнь о трагичной судьбе Ашеров – драматичную и вместе с тем зачаровывающую. И от его образов голубая кровь в жилах его товарищей так и стынет! Танцующие кружатся и скользят по гладкому полу быстрее и быстрее, быстрее и быстрее, быстрее и быстрее – и наконец в изнеможении падают, когда мой поэт пропевает жуткое:

– Джеймс Ашер замуровал тело сестры в стену!

Музыканты перестают играть, ожидая моей реакции. Смычки замирают над дрожащими струнами, пустые глазницы поворачиваются ко мне. Приподняв полы своего пышного платья над своими ярко-красными атласными туфельками, я иду к моему поэту – прямо по телам девушек в масках и студентов, распластавшихся на блестящем полу. Мой поэт судорожно ослабляет узел своего алого шейного платка, стоя у камина. Дыхание у него сбилось после долгого рассказа, хорошенькое лицо поблескивает в свете того самого канделябра, что когда-то освещал и бледное лицо его родной матушки.

– Чувствуешь эйфорию? – спрашиваю я.

Эдгар кивает. Собственные фантазии пьянят его так сильно, что зрачки сделались огромными, а глаза излучают фиолетовое свечение. В его взгляде я читаю неуемное желание творить!

Я протягиваю ему руку, затянутую в черную перчатку, которая скрывает мои ногти. Музыканты расправляют плечи. По залу пробегает гул нетерпения. Я киваю, и музыканты вновь начинают играть нестройный вальс – только вдвое громче. Пол под нашими ногами подрагивает от оглушительной музыки.

Мы с поэтом сливаемся в объятиях и отдаемся танцу, не сводя глаз друг с друга. Мы кружим по комнате, не пропуская ни единого бум-бум-бум, бум-бум-бум, бум-бум-бум, исходящего от ударных, и вторя им звонкими тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук – это стучат по паркету наши каблуки. Наши тени вальсируют по стенам, скользят, растут, превращаются в два силуэта воронов – пока юный Ашер замуровывает тело сестры в стену, а наша публика в ужасе застывает на полу. Пока еще не кончилась музыка, я изо всех сил пытаюсь, пытаюсь, пытаюсь преобразиться.