Я распахиваю дверь в свою комнату, торопясь скорее сесть за стол и записать стихотворение, которое сочинил на озере, – и вдруг понимаю, что в спальне кто-то есть.

Посреди комнаты, спиной ко мне, стоит отец и внимательно разглядывает рисунки на стенах.

– Отец? – тихо зову его я.

Он оборачивается. Во взгляде его – боже, да не сплю ли я часом?! – светится нежность, а губы трогает едва заметная улыбка. На мгновение я даже забываю обо всех наших ссорах и о подлой причине моих страшных долгов. На мгновение кажется, что мне снова шесть лет, и он ведет меня на занятия в мой первый в жизни учебный день в ричмондской школе мистера Эвинга, а на лице его читается радостное и гордое «глядите все, какой у меня смышленый малыш!»

– Рад вас видеть, – начинаю я, закрыв за собой дверь. – Какими судьбами в Шарлоттсвилле?

– Я ведь упоминал, что заеду сюда по рабочим делам. А почему у тебя волосы мокрые?

– Да купаться ходил, – отвечаю я, проведя ладонью по волосам.

– Не холодновато еще купаться?

– Прохладная вода очень бодрит. – Я снимаю пальто, не сводя глаз с пера, притронуться к которому мне сегодня, видимо, не удастся. – Как поживают матушка и тетушка Нэнси?

Отец отодвигает кресло от стола и со вздохом опускается в него, хрустнув коленями.

– Мама снова больна.

– Что с ней?

– Кашель, как, впрочем, и всегда. Сильное беспокойство. Плаксивость.

– А врач ее осматривал?

– Ну разумеется. Как и всегда. – Опершись локтями на стол, отец потирает высокий лоб. Готов поклясться, с нашей прошлой встречи он стал еще на пару дюймов выше! – Ты прилежно учишься?

– Стараюсь. – Я опускаюсь на кровать, ощущая, как силен исходящий от меня запах речной воды. – На прошлой неделе я даже удостоился похвалы профессора Блеттермана. Он задал нам перевести поэму Тассо, но получилось это у меня одного. Он весьма лестно отозвался о моем исполнении.

– Выходит, занятия иного рода не слишком тебя отвлекают?

– Какие еще «занятия иного рода»?

Он кивает на стену, изрисованную драконами, призраками и другими фантастическими существами, оскалившимися в жутких гримасах.

– Скажи-ка, уделяешь ли ты учебе столько же времени, сколько этим праздным… рисункам? – понизив голос, спрашивает отец. Последнее слово он произносит таким тоном, будто не уверен, что мое творчество его вообще достойно.

– Да, отец. Сказать по правде, я делаю большие успехи. Думаю, что закончу семестр лучше всех однокурсников.

Он с подозрением косится на меня.

– Ты это всерьез или просто похвастать решил, а, Эдгар?

– Нет, сэр. Мои дела и впрямь идут как нельзя лучше, – отвечаю я, сложив руки на коленях. – Вот только… – Я нервно сглатываю. – Мне не хватает денег на повседневные расходы.

Что-то недовольно проворчав, отец поднимается на ноги.

– О деньгах поговорим позже. Пойдем, покажешь мне университетские владения. Ротонду, смотрю, уже почти достроили.

Печально улыбнувшись, я киваю – не потому что согласен с его наблюдением о ротонде, а потому что чувствую, что нам и впрямь предстоит непростой разговор о деньгах.

– Да, ротонда скоро откроется. Сейчас в нее переносят библиотечные книги.

Отец подходит к двери и берется за ручку.

– Ну что, пойдем прогуляемся на свежем воздухе. А то у тебя вся комната углем пропахла, просто дышать нечем. Надеюсь, стихи-то ты не сочиняешь, а?

Торопливо отворачиваюсь от своего пера и чернильницы.

– Эдгар?!

– Я блестяще учусь. Это самое главное.

Он нерешительно поворачивается к стене и подходит ближе к жуткому портрету миссис Стэнард и смотрит на него выпученными, встревоженными глазами, нахмурив кустистые брови. Каждым шагом по половицам он словно втаптывает в грязь мое сердце.

Он прикасается к стене, а потом встревоженно смотрит на меня. Гадает, наверное, что за болезнь поразила мой разум. Пытается осмыслить глубину моего порока.

– Какой же ты странный юноша, Эдгар, – задумчиво замечает он.

Это наблюдение вызывает у меня невольную улыбку.

– Скажи, что заставило тебя запечатлеть столь страшные образы? – спрашивает он.

– Отец, вы смотрите на меня как на безумца.

– А то жуткое создание, которое носилось по улицам Ричмонда в феврале, этот мерзкий беспомощный призрак – случаем, не твоя муза?

Мысленно покидаю спальню тем же путем, каким сюда пришел, отматывая время назад: встаю с постели, спиной вперед выхожу за дверь и пересекаю Лужайку в обратном направлении.

ГЛУБИНЕ в МОГИЛА ждала…

Так я и продолжаю свое мысленное путешествие: добираюсь до границы университетской территории и поднимаюсь по холмистому склону, заросшему деревьями гикори и тополями, погрузившись в рифмы и в мысли о тоске и смерти – о моем прекрасном новом стихотворении «Озеро».

– Ричмондский призрак – это легенда, отец, – отзываюсь я. – Мало ли жутких историй люди выдумывают. Никто меня не подстрекал рисовать эти мрачные и фантастические картинки. Это всё плод моего воображения. Так я отдыхаю от учебы. А ведь мог бы избрать куда более пагубные пристрастия.

Отец едва заметно кивает.

– Да, пожалуй. Пьешь ты, надеюсь, не много?

– Могу пропустить бокальчик, но не более того. Я знаю меру.

– Молодчина!

– Кстати, студенты поговаривают, что отцы-южане часто прощают своим сыновьям университетские драки.

– Ну, я-то родом вовсе не с юга, – напоминает отец с заметным шотландским акцентом. – И поощрять дебоширов не согласен.

– Знаю, – со вздохом отзываюсь я, встаю и набрасываю на плечи пальто. – Знаю. Ну что, пойдем посмотрим на ротонду?

Неподалеку от колоннады, которую мы с отцом пересекаем, идет ожесточенная драка. Два студента, в которых я тут же узнаю обитателей «Буйного ряда», где комнаты сдаются значительно дешевле, колотят друг друга, повалившись на землю. Их форма смялась и запачкалась, к ней пристали травинки. Они так грязно ругаются, что отец смущенно краснеет.

– Ах да, кстати, – обращаюсь к нему я. – У меня до сих пор нет формы.

– Ее сейчас шьют в Ричмонде. Скоро я тебе ее вышлю.

– Благодарю.

Один из парней вскрикивает от боли и вопит:

– Он меня за ухо укусил! Боже! Прекрати!

Папа вздрагивает.

Я еле сдерживаю смешок. Подумать только, невозмутимый и хладнокровный делец испугался юных интеллектуалов!

Впереди мелькает юношеская фигура в шляпе, украшенной перьями, и я невольно содрогаюсь, испугавшись, что это Гэрланд.

– Что такое? – спрашивает отец. – Ты так побледнел…

Я вдруг понимаю, что резко остановился в тени одной из колонн. Отец так и пялится на меня, и вид у него страшно самодовольный, но и сквозь эту маску проступает его душевная мерзость. Одному Богу известно, сколько его внебрачных детей сейчас бегает по Ричмонду. И сколько денег он высылает директорам разных школ в уплату за образование его незаконных отпрысков – таких, как, скажем, рыжеволосый Эдвин Кольер, который когда-то учился у мистера Эвинга вместе со мной. Родители наших одноклассников вечно шептались о том, что Эдвин – просто копия моего приемного отца и как удивительно, что малыш Эдгар ни капельки не похож на человека, которого он зовет папой.

Я напрочь позабыл строки своего нового стихотворения «Озеро». Во рту какой-то гнилостный привкус, а мне хочется одного – написать об отце что-нибудь гадкое и назвать эту вещь «Деловой человек».

Что-нибудь такое: «Я деловой человек. Я методический человек. Если есть на земле что-либо ненавистное для меня, так это гений. Ваши гении набитые дурни; чем больше гениальности, тем больше глупости, и из этого правила нет никаких исключений».

– Так вот… – задумчиво почесав лоб, продолжаю я, пока мы шагаем вдоль колоннады. – Библиотека переезжает в ротонду.

– Тебе нездоровится, Эдвин? – спрашивает отец.

Я вновь застываю как вкопанный.

– Как вы меня назвали?

– Эдгар, как же еще, – нахмурившись, отзывается он. – Что это на тебя нашло? Ты пьян, что ли?

Клянусь, он только что назвал меня Эдвином, именем своего родного сына! Клянусь Богом!

Всё тело пронизывает жуткий холод. Нервно потираю ладони, чтобы согреться.

– Отец, у меня огромные долги. Порой у меня даже мыслить ясно не получается: все силы отнимают страхи, что…

– Эдгар, ради бога, довольно! Вышлю я тебе еще денег.

– Может быть, прямо сейчас погасите мой долг перед казначеем?

– У меня нет при себе нужной суммы.

– Тогда вышлите мне ее сразу же, как только сможете.

– Разумеется! – восклицает он и отгоняет от лица муху. – Отправлю я тебе и форму, и деньги, будь они неладны.

Юноша, которого укусили за ухо, снова истошно вопит.

– Спасибо, – отзываюсь я и снова шагаю вперед. – Так вот, ротонду планируют достроить к концу лета…

Пока отец не успел сесть в экипаж, я задаю ему еще один вопрос, который чрезвычайно тяготит меня последние месяцы:

– А как поживает Эльмира Ройстер?

– Полагаю, неплохо, – отвечает отец, зажав в зубах трубку и доставая из внутреннего кармана трутницу. – А почему ты спрашиваешь? Она тебе всё еще нравится?

– Да. Я написал ей уже немало писем, но она не отвечает.

– Не торопи женщин, Эдгар. Ты всегда такой нетерпеливый…

– Если увидите ее… – начинаю я и делаю паузу, дожидаясь, пока он высечет искру и перестанет наконец щелкать трутницей. – Скажите ей, что я о ней спрашивал, хорошо?

– Если не забуду, – отзывается он, зажигает спичку, а потом и табак, набитый в трубку. – Веди себя достойно, Эдгар. Никаких лишних трат. Никаких попоек. Не желаю, чтобы ты ввязывался в стычки, которые у вас тут, судя по всему, совсем не редкость, – наказывает он и прячет трутницу в карман.

– Передавайте мой пламенный привет матушке и мисс Нэнси, – прошу я. – И сестре, если вдруг ее увидите. Я писал Розали пару раз, но, уверен, она обрадуется, если вы расскажете ей, что мы виделись.

– Конечно-конечно, – заверяет меня отец и легонько поглаживает меня по плечу. Наверняка трубку он закурил, просто чтобы обойтись без объятий.

Мне хочется рассказать ему, как нестерпимо болит и сжимается от спазмов мой слабый желудок каждую ночь, когда я, лежа в постели, с ужасом думаю о том, сколько же сотен долларов я теперь должен моим кредиторам из Шарлоттсвилля, и как мне не дает дышать болезненный узел в груди.

Но не успеваю я набраться храбрости, как он проворно запрыгивает в экипаж и захлопывает дверь.

Дэбни бьет лошадь хлыстом, тепло машет мне на прощанье, и повозка уносится вперед, к Фри-ночтроуд.

Я потираю грудь в районе солнечного сплетения, глядя экипажу вслед. Такое чувство, будто он уносит с собой огромный кусок моей жизни.

У моих ног замирает длинная тень юноши в шляпе, украшенной перьями. Во мне вдруг просыпается нестерпимое желание разрывать людей на кусочки безупречно отточенной шпагой моего остроумия.

– Он в долгах меня оставил, – начинаю я, – это против всяких правил, час неровен – постучится шериф местный в дверь мою…

– Я деловой человек. Я методический человек. Если есть на земле что-либо ненавистное для меня, так это гений. Ваши гении набитые дурни! – как бы передразнивает отца О’Пала с грубым шотландским акцентом, горделиво выпятив грудь и спрятав руки в карманы.

Склонив голову набок, я тяжело вздыхаю:

– Как бы мне не пришлось увлечься азартными играми, О’Пала. Надо бы перебраться в «Буйный ряд», чтобы жить среди студентов себе под стать. Ходят слухи, что они все там по уши в долгах.

Аристократы Западной Лужайки уже поговаривают о тебе, По. Им известно, что ты задолжал большую сумму. И что ты отнюдь не голубых кровей.

– Да, знаю.

Гэрланд достает руки из карманов и шумно вдыхает через нос.

– Почему бы тебе не завести знакомство с одним влиятельным жителем «Буйного ряда»? Его зовут Эптон Билл.

– Ах да, я слышал о нем, – киваю я, обводя взглядом холмы.

– Он бы тебя познакомил с лучшими картежниками университета, показал бы тебе свои любимые столы в городе. Кстати сказать, он тоже большой любитель «персика с медом».

– Если я начну играть на деньги, о выпивке придется забыть, – замечаю я и решительно направляюсь к своему крылу общежития.

Гэрланд бросается мне вдогонку.

– Давай запишем ту сатиру, – предлагает он, поравнявшись со мной.

– Сперва я хочу еще кое-что записать.

– Что может быть важнее пасквиля на Джона Аллана? – со смешком спрашивает он.

– Боюсь, сегодня тебе лучше не являться ко мне в комнату, О’Пала, – резко остановившись, сообщаю я.

– Это еще почему?

– Майлз очень хотел увидеть мою мрачную музу, – нервно сглотнув, отвечаю я. – И я пригласил ее к нам.

Гэрланд упирает руки в бока и беспечно смеется – кажется, он не верит ни единому моему слову!

– Не может такого быть, чтобы Майлз Джордж захотел ее увидеть!

– Не знаю, надолго ли мы с Майлзом и остальными останемся приятелями. И потому мне очень хочется исполнить его пожелание, чтобы в минуты моего грядущего позора, – а он неизбежен! – Майлз не думал обо мне плохо.

Гэрланд подходит чуть ближе, внимательно рассматривая свои ногти. Заостренной формой и металлическим цветом они очень напоминают ногти Линор.

– Я понимаю, По, ее речи – музыка для твоих ушей, но помяни мое слово: эта зловещая ведьма скорее приведет тебя к позору, чем любые азартные игры. Не пускай ее к себе.

Отвечаю я далеко не сразу, мысленно взвесив каждое свое слово.

– Я подумываю потушить ее свет после нашей завтрашней встречи, – с трудом говорю я. – Это будет своего рода прощальное представление перед расставанием с Западной Лужайкой и моими жуткими фантазиями…

Гэрланд с подозрением хмурится.

– А не врешь ли ты часом?

Усилием воли заставляю себя не смотреть на холмы, скрывающие мою «зловещую ведьму», как ее назвал Гэрланд. Я не позволю ему и пальцем к ней притронуться! Пускай он и дальше вдохновляет меня на сочинение беспощадных пародий и сатир на тех, кто меня презирает или пользуется незаслуженным почетом, – ведь моя душа и в самом деле временами желает именно этого! Но я ни за что не допущу, чтобы он помешал мне нырнуть во мрак и обессмертить мою Елену.

– Это чистая правда! – восклицаю я и похлопываю его по плечу. – Ты мне очень пригодишься, когда я переберусь в «Буйный ряд», О’Пала, я уверен в этом. Так что не завидуй Линор – ведь это ее последний выход. Когда я перееду, мы с тобой непременно встретимся. А до той поры уж найди, чем себя занять.

Он со всей серьезностью протягивает мне руку для рукопожатия. Я сжимаю его пальцы, стараясь держаться как можно увереннее, а внутри, словно беспокойный червь, копошится тревога. Такое чувство, будто я заключил сделку с самим дьяволом. Кожа у Гэрланда такая горячая, словно он только вышел из огня.

А потом он бодрой походкой направляется в Шарлоттсвилль, насвистывая на ходу, и его свист до боли напоминает трели пересмешника и даже привлекает внимание двух профессоров, идущих вдоль Восточного Крыла.

Я же в одиночестве возвращаюсь к себе в комнату и наконец записываю «Озеро», вдыхая отцовский табачный запах, приставший к стенам, будто плесень.