Подобно поэтам-классикам, наследие которых Эдди так старательно изучает – Гомеру, Мильтону, Виргилию и другим уже давно почившим именитым стихотворцам, – мой поэт призвал свою музу!

Призвал меня.

Его голос разнесся по алому полуночному небу и достиг самих Елисейских холмов округа Албемарл, точнее, того церковного кладбища, где я обрела свой новый дом после того, как музы прогнали меня с чердака таверны. В Шарлоттсвилле подходящего кладбища не нашлось.

Пускай эти строки сочинил другой автор – Уильям Гамильтон Драммонд, – та страсть, с которой мой поэт просил меня явиться ему, принадлежит одному только Эдгару Аллану По, и никому больше.

И всё же я остаюсь на кладбище, не отзываясь на эти мольбы.

И пускай мой поэт меня не слышит, я отвечаю ему:

– У тебя есть хрустальное сердце, в котором заключена частичка моей души – больше я ничем тебе помочь не могу. Я жажду, чтобы меня все увидели, а ты хочешь скрыть меня от мира, гадкий, упрямый мальчишка!

Иногда в полдень в церкви с высоким шпилем, построенной рядом с кладбищем, собирается на спевки хор, и сладкоголосые творцы поют гимны. Церковь эта так прекрасна, так белоснежна, что кажется, будто это не церковь вовсе, а частичка Царствия Небесного, отрезанная ангелами, будто кусок белого торта, и положенная на зеленое блюдце живописной долины. Стайка муз в обличье голубок садится на крышу церкви всякий раз, когда начинаются эти репетиции. Музы не сводят внимательного взгляда с могилы, у которой я прячусь. Им известно, что я ворую таланты чужих творцов, но они слишком любезны, чтобы прогнать меня.

Закрыв глаза и положив шелковую шляпу на грудь, я вдыхаю церковные гимны, воздушные и сладкие, как безе, – во всяком случае, мне так кажется! – и борюсь с острым желанием переделать их славословия в мрачные погребальные песни.

По ночам я блуждаю среди полупрозрачных кладбищенских призраков, которые умоляют меня уговорить моего поэта поведать миру их истории, но никто из них не трогает моего сердца так, как духи Ричмонда.

В один из вечеров – то ли в марте, то ли уже в апреле, когда полная луна проливает свой серебристый свет на кладбище, из одной могилы восстает призрак юного джентльмена. Волосы у него зачесаны назад и собраны в хвост, перевязанный бантом, на шее белеет помятый шейный платок, а сам юноша одет во фрак с длинными фалдами, в бриджи чуть ниже колена, шелковые чулки и туфли с пряжками.

– Могу я поцеловать ваши дивные алые губы, свет души моей? – спрашивает он. У него самого губы синие, как у утопленника. – Вы меня поражаете в самое сердце своей красотой всякий раз, как я вас вижу!

– Вы и впрямь считаете меня красоткой? – спрашиваю я, снимая шляпу и обнажая свою гладкую, пернатую голову. – И ни капельки меня не боитесь?

– Нас тут пугает лишь одно – что люди нас позабудут, – покачав головой, отвечает он. – Поглядите на надгробие бедняжки Бетти Рэндольф! Ее имя почти стерлось!

Я разглядываю тонкое серое надгробие, на которое он указывает. Надпись на нем и впрямь почти уже неразличима. Я пробегаю пальцами по остаткам букв имени несчастной Бетти, выбитом на камне, с тревогой думая о том, что нашу любимую Джейн Стэнард вполне может ждать та же участь, несмотря на величественную красоту ее памятника. В горле у меня встает ком.

– Лучшее, что только можно сделать для мертвеца, – продолжает юноша, попросивший разрешения на поцелуй, – это запечатлеть его имя в шедеврах искусства!

Кивнув, я вновь надеваю шляпу и взбираюсь на дерево, а потом и на церковную колокольню, где наконец согреваюсь в преддверии промозглой ночи.

Я жду, жду упрямо и неустанно, когда же мой поэт наконец прогонит все свои страхи и покорится судьбе…