Я так и не получил от Эльмиры ни одного письма.

Хотя уже с месяц живу в Шарлоттсвилле.

На календаре середина марта. Последний раз мы виделись накануне Дня святого Валентина.

И она так ни разу мне и не написала!

Я валяюсь в постели перед субботними занятиями – всё еще в ночной рубашке и в колпаке – и нервно грызу ногти, думая об Эльмире. Наверное, она нашла себе кого-нибудь получше и потому не пишет. Да, точно. Она же Сара Эльмира Ройстер, в конце концов!

Меня страшно печалит мысль о том, что я никогда не увижу ее с распущенными волосами. С самого дня нашего знакомства – а познакомились мы прошлым летом, когда семейство Алланов переехало в «Молдавию», – она всегда носила свои прекрасные волосы орехового цвета спереди на пробор, а сзади закалывала их, собрав в причудливый узел.

Заложив руки за голову и закрыв глаза, я отгоняю от себя все сомнения и начинаю представлять, как Эльмира – моя Эльмира! – распускает свои прекрасные волосы, сидя на кровати в нашем домике у моря. Где-то внизу волны шумно бьются о скалы, Эльмира напевает тихую, волшебную песню, а я ласкаю каждый локон, высвобожденный из-под ее шпилек и соскользнувший по плечам. Мне так не терпится прикоснуться губами к ее теплым губам! Больше всего на свете я жажду прижаться щекой к изгибам ее нежной, как атлас, груди, от которой исходит нежный аромат сирени, почувствовать кожей шелк ее волос, услышать шум волн, услышать ее дыхание…

Кто-то громко стучит ко мне в дверь.

Со смесью испуга и изумления я выскакиваю из постели, думая, что за дверью, наверное, комендант или слуга – а может, ко мне снова явились за деньгами.

Но там оказывается Гэрланд О’Пала. Глаза его вновь скрыты за зеленоватыми линзами очков.

– Ну что, сегодня снова собираемся у тебя? – спрашивает он, опершись своим острым локтем о дверную раму.

Нахмурившись, нервно перебираю складки своей ночной рубашки.

– Гм-м-м… Да, пожалуй. Майлз обещал прийти вместе со своим приятелем Джоном Лайлом, вот только этот самый Джон куда благовоспитаннее остальных. Возможно, он даже не пьет.

– И славно. Тебе тоже лучше бы пить поменьше. Всякий раз, когда тебе будут предлагать бокал, отвлекай приятелей новыми карикатурами на стенах! – советует Гэрланд, кивнув на мою растущую коллекцию угольных зарисовок, изображающих профессоров. – Если Лайл всё-таки явится, расскажи ему, что ты пять лет проучился в лучших школах Лондона, в самом Сток-Ньюингтоне! Эти провинциалы в большинстве своем ни разу не покидали пределов Виргинии! У тебя куда более насыщенная и яркая жизнь, чем у них. Похвастай перед ними своим опытом!

– Эльмира так мне и не написала, – сообщаю я, хотя еще ни разу не посвящал Гэрланда в свои личные дела, и особенно в дела сердечные.

– Возможно, она столь же переменчива в любви, как ты сам, – пожимая плечами, предполагает он.

– Вовсе я не переменчив!

– Неужто? До Эльмиры ты писал любовные письма без исключения всем девчонкам из пансиона мисс Джейн Маккензи! Уверен, у тебя было полно возлюбленных в Англии и даже до Англии, когда ты был избалованным мальчишкой всего шести лет от роду!

– В шесть я и впрямь был влюблен в Кэтрин Пуасио, но с Эльмирой никто не сравнится! – восклицаю я, припоминая длинный список красавиц, очаровавших меня за всю мою жизнь. – Если я потеряю Эльмиру, не жить мне на этом свете!

Гэрланд только с отвращением стонет в ответ.

– Малышке Кэтрин Пуасио ты, наверное, то же самое говорил.

– Возможно, это дело рук моего отца или Эльмириного… – Я задумчиво потираю подбородок, заросший колкой щетиной. – Ее отец считает, что я ей не пара. Кажется, он когда-то одалживал Джону Аллану деньги. И прекрасно знает мою историю.

– Лучше высмеивать дураков в памфлетах, чем плакать по девчонкам, По. Тебе пора бы научиться подавлять эти твои сентиментальные фантазии. Они никому не нужны, – говорит Гэрланд и делает несколько шагов назад. – Что ж, увидимся вечером. Давай-ка сделаем его по-настоящему незабываемым.

Вечер и впрямь получается незабываемым, впрочем, как и каждые наши субботние посиделки.

Я рисую безжалостные карикатуры на Преподобного Джона Брэнсби, главу школы в Сток-Ньюингтоне, где я учился с девяти до двенадцати лет, когда отец занимался делами своей фирмы «Эллис и Аллан» в Англии. Большинство моих историй о преподобном – это выдумки, щедро приправленные куда более грубыми ругательствами, чем стоило бы, но мои приятели аж сгибаются пополам от хохота.

Гэрланд сидит в кресле, скрестив ноги, в безупречно изящной позе, и ободряюще кивает мне, когда силы начинают меня покидать. На нем по-прежнему зеленые очки, но даже за их стеклами я вижу, как полыхает пламя в его глазах.

Но меня не оставляет чувство мучительной пустоты, несмотря на смех и одобрительные выкрики. Аплодисменты звучат резко и неприятно, будто кто-то со всей силы колотит по железной кастрюле. Мне чего-то страшно не хватает – и не только Эльмиры.

Краем глаза я замечаю жутковатый портрет миссис Стэнард, и мысли окончательно спутываются.

Гэрланд и остальные уходят от меня около полуночи.

Наконец оставшись наедине с собой, я достаю из ящичка с писательскими принадлежностями рисунок Линор и надеваю кулон с хрустальным сердцем. Серебряная цепочка ледяным прикосновением обжигает мне кожу.

Я взбираюсь на кровать с угольком в руке и призываю свою мрачную музу, цитируя строки из поэмы ирландского поэта Уильяма Гамильтона Драммонда «Тропа Гигантов»:

В комнате царит мартовская прохлада, и по коже у меня пробегают мурашки. Мрачные тени давят на меня тяжким грузом. На стенах проступают причудливые силуэты, порожденные моим воображением.

Со стороны Лужайки раздается пальба, прямо у моей двери вспыхивает пьяная драка. И всё же, несмотря на весь этот разгул, я чуть ли не до самого рассвета рисую то, что велит мне сердце, не думая о том, что скажут товарищи, острослов Гэрланд или отец, если решит заглянуть в Шарлоттсвилль по рабочим делам и навестить меня (судя по его последнему письму, это вполне может случиться).

Я разрисовываю стену у кровати и потолок драконами, демонами и другими фантастическими существами – призраками, наядами, прекрасными женщинами, красивее которых и вообразить нельзя. А потом проваливаюсь в лабиринт кошмарных снов, так и не сняв с шеи хрустальное сердце.