Если б меня попросили описать то чувство, которое я испытала, когда вкусила талант творца, принадлежащего другой музе, причем описать так, чтобы это было понятно смертному, я бы сказала, что это всё равно что грызть крекеры в доме какого-нибудь шапочного знакомого, когда тебе безумно хочется самой приготовить вкуснейший ужин и насладиться им наедине со своим возлюбленным. Можно, конечно, заморить червячка, но насытиться не получится.

В шарлоттсвилльскую таверну «Орел», где я теперь обитаю на чердаке над высоким потолком обеденной залы (о чем и не ведают владельцы таверны, равно как и ее одаренные гости с их музами), часто заглядывают артисты. Музыканты и певцы собирают вокруг себя шумные толпы задорными песнями о пьянстве и вожделении – или о вожделении в результате пьянства, – и пьяницы горланят с ними хором, притопывая в такт и поднимая облака опилок, от которых я то и дело чихаю. Такие песни не приносят мне ни удовольствия, ни сил. От запахов пива и пота желудок мой сжимается, но сама я не пьянею – захмелеть я могу, только если мой поэт выпьет.

Я часто наблюдаю за артистами сквозь прорехи в полу чердака. Иногда я дую изо всех сил в эти щели, обдавая собравшихся морозным дыханием, и певцы перестают петь, а музыканты – играть. Они утирают глаза, блестящие от слез, и переходят к ирландским или шотландским балладам, насквозь пропитанным тоской и печалью.

В день, когда мой поэт отправился в город (должна заметить, вовсе не на мои поиски), я заставила певицу спеть балладу о Барбаре Аллан, чтобы впечатлительное сердце Эдди пропиталось тоской, как пропитывается водой губка, чтобы из глаз его брызнули слезы. В тот миг и мое сердце вспыхнуло и заколотилось – кремень ударил по стали и высек новую искру, – и вдохновение захватило моего поэта с новой силой. Небо над нами наполнилось таинственным сиянием – провозвестником красоты, которую мы очень скоро увидим.

Теперь, проводя рукой по голове, я нащупываю плотный слой перьев чернее ночи – он тянется ото лба до шеи. В углу моего чердачного «гнездышка», посреди пустых ящиков и чемоданов, стоит тусклое, мутное зеркало, в которое я наблюдаю за своим преображением.

Мой нос вытянулся и превратился в птичий клюв, подарив мне благородный профиль, каким могли бы похвастать многие короли и пророки. Моя изящная, гладкая голова теперь тоже выглядит царственно, а украшенье из человечьих зубов на шее и кровавое пятно в форме сердца на груди, не говоря уже о траурном платье и саже, напоминают о людском мире, в котором я вынуждена жить.

На правой руке темнеет шрам от пера, которое когда-то меня обожгло, а рукава по-прежнему изорваны. Во рту я ощущаю привкус воды с того дня, когда собаки загнали меня в реку Джеймс, и я то и дело сплевываю кусочки тины и чихаю, потому что остатки ила щекочут мне нос.

Но я не сдаюсь.

Я преображаюсь – вот только слишком медленно.

В таверну пришли новые музыканты и начинают свое представление. Сквозь дыру в половицах я замечаю скрипачку – на вид она младше Эдди, по спине у нее рассыпаны огненно-рыжие волосы – и певца – прекрасного юношу с золотистой кожей. Он поет любимую балладу пьянчуг – «За здравие всех собравшихся!», которую завсегдатаи таверны встречают криками и аплодисментами, а потом принимаются звонко чокаться кружками с пивом.

Мне вспоминается безжизненный, неподвижный взгляд захмелевшего Эдди, пудовая тяжесть в моей собственной голове, гибель нашего с ним творчества, и во мне вскипает злость. Я злюсь на голосистого красавчика, который призывает: «Так выпьем же, братцы, из кружки одной, да здравствуют эль и веселье!», хотя и его баллада полна печали – ведь она повествует о людях, которые встречаются в последний раз в жизни. Округлив губы, я обдаю музыкантов холодным дыханием, и скрипачка с певцом прерываются на середине песни и начинают играть новую, не известную никому из присутствующих. Это песня о человеке, похоронившем любимую на холме у реки Джеймс. Певец прикрывает свои карие глаза и с чувством выводит припев о трупе возлюбленной, который восстает из могилы, полной личинок и червей.

Кружки больше не стукаются, утихли веселые возгласы. Никто уже не пританцовывает в такт музыке.

А когда на лестнице, ведущей на чердак, раздается торопливый топот, я со страхом думаю, что, пожалуй, зашла слишком далеко.

Дверь распахивается.

Я бросаюсь к окну, но двое небесных созданий в переливчатых павлиньих перьях и с блестящими глазами хватают меня, толкают на пол и заламывают мне руки с разъяренным криком: «Ступай к своему творцу! Наглая воровка!»