Линор посеяла среди студентов столько страха и ужаса, что я до вечера прячусь у себя в комнате, чтобы ничем не выдать свою причастность к ее появлению. Почти всё время я провожу в хмельном забытьи, и мне снятся кошмары о моей грядущей бедности.

Но и вечером, за ужином, мои однокашники продолжают оживленно перешептываться о «призраке».

В гостинице, где располагается наша столовая, я сажусь рядом с Томом Такером, который сегодня и сам мало отличается от мертвеца: под глазами у него залегли черные тени, щеки ввалились.

– О чем это все сегодня толкуют, а, По? – спрашивает он, подперев голову рукой. – Я ни черта не помню из того, что происходило в промежутке между тем, как я постучал к тебе в дверь и проснулся спустя несколько часов.

– У тебя такой вид, словно тебя избили и фингалов под глазами наставили, – со смехом замечаю я.

– Кажется, мы с Уиллом подрались, – тряхнув головой, припоминает Том. – Вот только не помню, из-за чего.

Вскоре к нам присоединяется Майлз. Он тоже жалуется на беспамятство, якобы настигшее его после попойки, но я замечаю, как он наблюдает за мной краем глаза, пока мы расправляемся с бифштексом, и меня не оставляет подозрение, что на самом деле он всё прекрасно помнит…

В понедельник утром Гэрланд встречает меня у двери в павильон, где должно пройти занятие по латыни. В этот раз его пламенеющие глаза прикрыты очками с зеленоватыми стеклами.

– Доброе утро, – говорит он и приподнимает свою серую шляпу.

– Где ты взял эти очки? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами, что, видимо, следует понимать как «Украл, конечно, где же еще».

– Мне нужно готовиться к лекции, – говорю я и прохожу мимо. – У меня нет времени на болтовню.

Он хватает меня за плечо, не давая войти в павильон.

– Она вызвала огромный переполох.

– Я видел, какие дыры ты оставил на ее рукавах.

– Острый язык – лучшее оружие против глуповатых врагов, По.

– Почему же меня не оставляет ощущение, что ты не друг мне вовсе, а, О’Пала?

– Au contraire, По. Я твое спасение. Я освобожу тебя от пагубного желания писать полную чушь.

– Может, это и впрямь чушь, но изысканная, – отвечаю я, резко вывернувшись из его хватки.

Гэрланд заливается неприятным, похожим на кашель хохотом, привлекая внимание Джона Лайла, одного из благонравных товарищей Майлза, живущих в восточной части общежития. Я опускаю голову и молчу, дожидаясь, пока Джон войдет в павильон.

– Мне нужно сосредоточиться на занятиях, – напоминаю я Гэрланду. – А еще я по-прежнему жду отцовского ответа на мое письмо. Увидимся в субботу вечером, не раньше.

Гэрланд ловким движением надевает шляпу. Пышные перья, украшающие ее, слегка покачиваются.

– Что ж, я пока прогуляюсь по окрестностям, понаблюдаю за выходками твоих товарищей.

– Хорошо, только как можно незаметнее.

– Буду тих, как мертвая мышка.

И он поспешно уходит. Я даже не успеваю заметить, что он исказил ту же поговорку, что и Линор в одном из наших разговоров.

Отцовский ответ на мое письмо приходит к концу второй недели моего пребывания в университете. На конверте краснеет его фирменная алая восковая печать с вычурной буквой «А» – при виде нее я чувствую странную смесь надежды и тревоги. Взяв письмо, я сажусь за стол у себя в комнате и делаю несколько глубоких вдохов, набираясь храбрости, чтобы вскрыть конверт.

Наконец я вскрываю его. Бумага похрустывает в пальцах.

Внутри всё сжимается.

В письме, которое, кстати, начинается не с сурового «Любезный сэр», а с теплого «Дорогой Эдгар», отец бранит меня за то, что я выпрашиваю деньги.

Подумать только, он ругает меня за то, что я не сумел оплатить квитанцию на сто сорок девять долларов, имея на руках всего сто десять!

«Я вышлю тебе дополнительно сорок долларов, – пишет он в самом конце, – но не более того. И не вздумай клянчить деньги у матушки. Она слегла с сильной простудой. Форму я закажу в Ричмонде и вышлю тебе сам – так выйдет гораздо дешевле. Будь благоразумней и бережливее».

От его письма несет табаком, и я живо представляю себе отца, склонившегося над бумагой и дымящего любимой трубкой, воображаю тень от его головы на столе.

Достаю из конверта банкноты, которые он приложил к письму.

На карманные расходы он выслал мне всего один доллар, черт бы его побрал! Очень скоро у меня и его не останется – он уйдет на оплату учебников.

А тут еще в дверь начинает громко колотить мистер Спотсвуд, чтобы уведомить меня, что я должен ему денег за то, что прибегал к помощи его слуги, а также за мытье, за дрова, благодаря которым я не замерз до смерти, и за тысячу других услуг…

– По! – зовет мистер Спотсвуд из-за двери. – Мне нужно поговорить с вами о долгах…

Спустя час – а то и меньше – я уже стою в крошечной конторке ростовщика Шарлоттсвилля и подписываю договор о займе денег под такой огромный процент, которого мне в жизни не уплатить. На шее у меня выступает пот, сердце нервно подрагивает. Ростовщик, мистер Блюменталь, помогает мне с документами, то и дело поглядывая на меня с презрением из-за своих очков в медной оправе – такое чувство, будто в нем нет ни капли жалости к мальчику англосаксонских кровей и епископального вероисповедания, одетому в лучшие шелка и шерсть, какие только можно купить. Джон Аллан своей цели достиг: в глазах мира я теперь и впрямь выгляжу как бездельник, который «ест хлеб праздности».

Но уходить из университета я совсем не хочу.

Тем более что уже успел добиться в учебе успехов.

Из конторы я выхожу, сжимая в руке шляпу и пряча в нагрудном кармане полученные от ростовщика деньги и ощущая в солнечном сплетении неприятную боль. Снег растаял, в окнах домов отражаются теплые солнечные лучи, но вдалеке собираются темные грозовые тучи, угрожая промочить меня до нитки, если я не поспешу.

Обхватив себя руками, я шагаю по грязной улочке. От моего оптимизма не осталось и следа, и я молю небесных серафимов послать мне утешение от всех моих невзгод, освободить меня от финансовых тягот, чтобы я мог сосредоточиться на одном только образовании и наконец зажить свободной жизнью.

Зайдя за угол, я вновь слышу знакомую песню на стихи Томаса Мура «Подойди, отдохни здесь со мною» – ту самую, которую пела в профессорском саду Линор. Только теперь ее поет поистине ангельское сопрано и доносится эта песня из-за белых стен деревянной таверны, стоящей у площади неподалеку.

На мшистой черепичной крыше двухэтажной таверны стоит Линор в своем черном платье с высокой талией и с кроваво-красным следом в форме сердца на груди. Ее длинных и черных как смоль волос я не вижу, но замечаю на голове высокую шелковую шляпу того же цвета, что и платье. Она стоит на крыше, уперев руки в бока, и смотрит на меня – и этот тревожный силуэт отчего-то напоминает мне силуэт ворона, присевшего на флюгер.

Наконец она отворачивается и смотрит на грозовые тучи, сгущающиеся на западе, над горами и холмами, и сопрано, которое слышится из дома под ней, начинает петь другую песню – шотландскую балладу «Прекрасная Барбара Аллан», которая всегда трогала меня до слез, еще сильнее, чем «Подойди, отдохни здесь со мною».

Голос певицы так меня завораживает, вселяет в меня столько мучительного любопытства, что я пересекаю площадь, осмелившись-таки приблизиться к моей беглянке-музе. Линор по-прежнему стоит, отвернувшись от меня, но я чувствую, что она искоса за мной наблюдает, и мурашки пробегают у меня по спине.

Чтобы попасть в таверну, нужно сперва пересечь длинную веранду. В дальнем ее углу, слева от меня, белый мужчина – судя по всему, продавец конских седел – торгуется с чернокожим, который кричит, что он – свободный человек по рождению и прекрасно умеет отличать справедливую цену от чрезмерно завышенной.

Я иду в противоположный угол и заглядываю в высокое окно. Среди длинных деревянных столов стоит брюнетка в золотисто-зеленом платье с соблазнительным вырезом. Вокруг нее столпились мужчины с раскрасневшимися лицами – пьянчуги, у которых есть время на то, чтобы распивать по тавернам пиво днями напролет, совершенно не думая о работе. Пению девушки аккомпанируют двое усатых музыкантов – гитарист и скрипач, – и хотя у нее явно недостает зубов, а лицо изрыто оспой, – услышав ее волшебный голос, поющий о бедняжке Барбаре, которая просит матушку смастерить ей гроб, чтобы она могла умереть, как тот, что так ее любил, я не могу сдержать слез.

Отойдя подальше от продавца седел и его покупателя, я утираю лицо рукавом, решив, что если незнакомцы спросят, почему я плачу, я скажу, что тоскую по своей возлюбленной. Краем глаза я замечаю на улочке неподалеку тень, которую отбрасывает покатая крыша таверны, и силуэт Линор на ней. Ветерок играет с ее пышной юбкой, но верхняя часть тела и голова с удивительно высокой шляпой остаются до жути неподвижными – кажется, что на крыше стоит статуя.

Тут она поворачивает голову, и я с содроганием гадаю, видно ли ей, что меня так растрогала песня про Барбару Аллан. И вдруг понимаю, что Линор это всё и подстроила. Воспользовалась чудесным голосом подопечной какой-то другой музы, и та муза теперь, наверное, уже сбилась с ног, бегая вокруг своей певицы, которой, скорее, пристало исполнять непристойные песни, столь ненавистные епископу Муру.

Тень Линор припадает к крыше и вдруг исчезает.

Торопливо обхожу таверну.

– Линор! – зову я, приставив ладони ко рту. – Где ты?

Она молчит и даже не думает мне показываться.

Я вновь возвращаюсь ко входу в таверну. Теперь сопрано поет песню «Я – король выпивох», куда лучше подходящую для пивнушки, чем трагическая баллада.

– Эй, малый, ты ищешь кого-то? – спрашивает темнокожий покупатель седел, стоящий на веранде.

– Ты чего это, никак, плачешь? – интересуется у меня продавец.

– Я недавно любимую похоронил, – отвечаю я, вновь стирая слезы с лица – они вновь потекли, стоило мне только произнести свою ложь. – И коль любовь моя ради меня погибла, я завтра тоже за нее умру.

Мои собеседники встревоженно хмурятся, утратив дар речи от изумления, так что я быстро прощаюсь с ними и ухожу, гадая, поняли ли они, что я просто-напросто процитировал им пару строк из «Прекрасной Барбары Аллан».

Спрятав руки в карманы, я возвращаюсь в университет, напевая печальную песню Барбары и размышляя о ее несчастной судьбе. И только уже у самого общежития, когда на меня падают первые капли дождя, я вдруг понимаю, что она услышала мои молитвы.

Тем самым серафимом, который принес мне утешение от моих невзгод, была Линор.

Я ведь тогда и впрямь совсем позабыл о Джоне Аллане, хотя его фамилия то и дело мелькала в тексте шотландской баллады!