5

В детстве Дора любила долгие фильмы о путешествиях, вроде «Властелина Колец» и последних серий «Гарри Поттера», читала саги о мирах, где команда героев шла многие месяцы из одной части выдуманного континента в другую. В хорошие дни путник просыпался от солнечных лучей, нежно щекочущих закрытые веки, в плохие – от нападения врагов. Утренние сборы всегда были быстрыми: плеснуть в лицо ключевой водой, погрызть сухого мяса, покидать вещи в сумку – и вперёд, к новым приключениям. Вечером герой устраивался обстоятельнее, собирал хворост для костра, варил кашу или похлёбку в походном котелке, в ночи долго глядел на огонь, а потом заворачивался в плащ и засыпал на упругой гулкой земле – с тем, чтобы бодро вскочить на рассвете и устремиться к цели.

Надо признать, ласковое солнышко не будило Дору ни разу. Как-то она проснулась оттого, что койот лизал ей щёки. Как-то не смогла открыть глаза, ресницы слиплись и заиндевели от первых осенних заморозков, а кожу стянуло. В другой раз в спальник залезла стая мушек и устроила пирушку, после которой Дора опухла и чесалась четыре дня.

Главными врагами оказались не кочевники и орки, а сырость и холод. Нельзя взять и просто так положить пенку на землю, закутаться в одеяло и уснуть. Приходилось расстилать полиэтилен, подобранный на обочине, устраивать постель и остатком куска укрываться сверху, иначе роса пропитывала всё насквозь. Сразу заснуть, даже очень устав, у Доры не получалось. Она не то чтобы боялась, но не могла игнорировать голоса окружающего мира. Вокруг что-то топало, шипело, ползло, хрустело ветками, заполошно вскрикивало и выло. Она узнала, что небольшой ёж производит столько же звуков, сколько человек весом в сто десять фунтов. Что есть ночная птица, имитирующая вой волков. Что кабаны, конечно, страшно шумят, но неподвижными людьми не интересуются. В конце концов её спас тот же кусок полиэтилена, он сберегал не только от влаги, но и от тревожности – сам по себе так похрустывал и шуршал, что заглушал все внешние звуки.

И встать на рассвете и сразу выдвинуться в путь она тоже ни разу не смогла. Приходилось дожидаться, когда солнце поднимется выше, расстилать спальник и сушить его как следует с обеих сторон. Разумеется, современные материалы обещали непромокаемость и стойкость, но на практике влага убивала вещи очень быстро. И не только их. Раньше Дора боялась много чего – подурнеть, показаться смешной, нарваться на преступника, попасть в автокатастрофу, потерять квалификацию эмомейкера, высоты и жуков. Сейчас она боялась только промокнуть и простудиться, потому что болезнь очень быстро лишила бы её сил и в конечном итоге убила бы. Для этого достаточно сдаться, лечь на землю и замёрзнуть.

А ещё в книгах не писали про то, как концентраты влияют на пищеварение, как приходится пристраиваться в кустах, отгоняя кровно заинтересованных мух от голой задницы и дёргаясь от каждого шороха – ничего не попишешь, Дора стеснялась и даже в безлюдных полях не могла спокойно присесть на открытом месте.

И про то, как пахнет женское тело, если хоть пару дней не прикасаться к воде, – ох, если бы только по́том. Она научилась экономить, теперь хватало кружки, чтобы помыться с головы до ног.

И ей было так холодно, так чертовски мучительно ослепительно холодно купаться в родниках, обливаться из пластиковых бутылок, пролежавших всю ночь на ледяной земле, ополаскиваться илистой озёрной водой.

Осень выдалась тёплой и сухой, и Дора двигалась к югу, но зима всё равно наступала на пятки и подгоняла вперёд.

Среди неожиданных препятствий оказались и свойства характера, которые Дора числила своими достоинствами. Она всегда тщательно планировала каждый поступок, потому что не любила неприятных сюрпризов и не желала встречать их неподготовленной. Она будто стояла у доски под насмешливыми взорами одноклассников и учителя, и горше смерти было тормозить, мямлить, не знать ответа, а хуже всего – показывать потом плохую оценку родителям. В глубине души Дора точно знала, что нельзя разочаровывать людей, иначе тебя разлюбят. Ошибку ей не простят, нельзя допускать ни малейшего промаха, или, уж если катастрофа случилась, придётся тщательно её скрывать. Оттого она остро реагировала на возражения и замечания: всё пропало, её несовершенство замечено и будет наказано. И сама она до последнего не говорила людям о том, что нужно исправить, неважно, в личных отношениях или в работе. Ведь это чудовищная разрушительная бестактность, которая всё испортит. Поэтому Дора сначала долго была невероятно комфортной, а потом, необъяснимо для окружающих, взрывалась и сбегала – она видела выжженную землю там, где для всех остальных оставалось обычное пространство, пригодное для диалога и дальнейшей жизни.

И вот, чтобы не ошибаться, Дора бесконечно просчитывала и готовилась. Кроме прочего, это помогало справиться с тревожностью: ведь если проблему обдумать и найти выход заранее, она не застанет врасплох. Дора держала в уме множество ситуаций и решений – как быть, если забудешь ключ; план эвакуации на случай цунами; порядок действий, когда теряешь телефон; как поступить при переломе ноги. По её косметичке с набором таблеток, тампонами, салфетками, пластырем, плоскогубцами и рулеткой. Можно снять фильм ужасов – за каждым предметом стояла трагедия, которую она собиралась предотвращать. Одних обезболивающих, хотя и сильно просроченных, восемь видов: для спины, для зубов, от головы вообще и от мигреней в частности, от живота при месячных, при простуде, опиат для самых страшных случаев и обычный анальгин от всего остального. И это не говоря о трёх средствах от тревожности – дневного, вечернего и для внезапной беды.

В сущности, побег из супермаркета был её первым спонтанным поступком за долгие годы, но уже в первые дни после начала путешествия Дора взялась за старое, бесконечно измышляя опасности и придумывая планы спасения. Но дорога подбрасывала слишком много идей – маньяки, грабители, насильники, безумные водители, стихийные бедствия, дикие животные… На них Дора и сломалась. Шла и весело (о таких вещах недопустимо размышлять без самоиронии) прикидывала: интересно, а что, если сейчас появится гризли? Медведи и раньше водились в этих краях, а после разрушения зоопарков могут встретиться не только они, волки и кабаны, но и рыси, львы, пантеры, не говоря о крокодилах. Итак, что же ты сделаешь, когда на тебя вон оттуда кинется медведь? Дора так и сяк примеряла все известные стратегии: бежать, замереть, кричать, стучать железом о железо, дуть в свисток или притвориться мёртвой? И вдруг она осмелилась сказать себе – не знаю. Я правда не знаю, что делать, если придёт медведь.

И с этой минуты ей стало не то чтобы легко, но легче. Она допустила, что с нею может произойти всё что угодно, в том числе и то, с чем она не справится, и даже нечто, способное её убить. Что ж.

И точка, никаких утешительных «но» после констатации опасной возможности. Никаких выходов, оправданий, превентивных мер. Беда произойдёт или нет. Её путешествие это не отменяет.

Дора шла уже много дней. Самокат тихо умер через пару недель путешествия, просто распался на части чудесным осенним утром, когда Дора выбралась с очередной ночной стоянки. Потом был велосипед, найденный в кювете, иногда случайные попутчики предлагали подвезти, но их становилось всё меньше. Зарядочные станции, форпосты обитаемого мира, кажется, совсем закончились. Очередным транспортом стал древний, во всех смыслах допотопный мотоцикл с бензиновым двигателем – они вышли из моды задолго до катастрофы, и только редкие старпёры, чья юность выпала на конец прошлого века, сохраняли этих вонючих раритетных коней. Где-то доставали топливо, зачастую пользуясь гибридами с электромотором, но на свои байкерские тусовки въезжали исключительно в бензиновом облаке. Обычно их гонора хватало только чтобы красиво подрулить к бару, классические покатушки с долгими ночными гонками постепенно сошли на нет, и слёт ограничивался длительным сидением в пивных, чьи стены были украшены эмблемами Харлея и Ангелов ада. Собственно Hells Angels давно летали на электричестве, поэтому их за настоящих байкеров не считали.

– Это философия, детка, мы едем на внутреннем огне, – снисходительно рассказывал седой длинноволосый дядька в кожаной куртке.

Он был из тех, в чьё существование невозможно поверить – слишком анекдотическим персонажем выглядел. Нарочито цепкий взгляд и сломанный нос, глубокие залысины, сивая грива начинается с половины головы, и очевидно, что хозяин истово лелеет её, оплакивая по ночам утрату каждого волоска. На тусовках байкеры вспоминали исключительно былые дорожные подвиги, но, оставаясь между собой наедине, чаще всего обсуждали средства от облысения и простатита – второй постоянной напасти мотоциклистов. И у него имелась кожаная куртка с Той Самой Надписью на спине: «Если ты это читаешь, значит, моя сучка свалилась с мотоцикла», а на сиденье, правда-правда, «села – дала». И когда он впервые предложил Доре «прохватить» вместе, она только указала на багажник, но байкер пожал плечами и рыцарски ответил, что дело добровольное, настаивать не будет.

Они познакомились в чистом поле, когда Дора в сумерках сошла с дороги и увидела вдали костёр. За долгие недели путешествия она стала меньше опасаться незнакомцев. Шанс встретить убийцу оставался всегда, но Дора начала понимать, что классический маньяк – это значительно более социальное существо, чем обычный бродяга. Банды на самом деле представляли опасность, но когда видишь одинокий силуэт, можно попробовать подойти и поговорить. И тут важно составить правильное мнение в первые пять-десять минут разговора и учуять, не пахнет ли собеседник безумием. При малейшем сомнении она уходила, и её отпускали: на самом деле убить человека – нелёгкое дело, даже опасным отморозкам нужны какой-то разгон и формальный повод, чтобы пойти в атаку на незнакомца. Человек должен быть приготовлен, прежде чем стать жертвой. Конечно, обычный грабитель может подкрасться сзади и ударить по голове, не вступая в ритуальные беседы, но на дороге ей такие до сих пор не встречались или она не представляла для них интереса, со свой бритой головой и отощавшим рюкзаком. Да, её могли убить из-за последних брикетов «корма», но пока везло.

Поэтому Дора подошла к костру неспешно, но уверенно, ступая так, чтобы путник услышал её издалека. Он обернулся всем телом, потому что это выглядело круто, по-терминаторски, и потому что шея, застывшая на постоянных дорожных ветрах, поворачивалась паршиво.

Обычный белый мужик, моложе её отца, но явно того возраста, когда в прежние времена приличная пенсия позволяла уйти на покой и заняться хобби: путешествиями, садом и танго в группах для взрослых, где попадались даже молодые дамы лет пятидесяти. После Потопа финансовые обстоятельства пожилых стали не столь комфортными, но работа находилась для всех, о немощных же заботились – острой угрозы голода, заставляющей уничтожать человеческий балласт, не существовало, а более или менее сохранный рассудок представлял определённую ценность.

Но этот мужчина сделал всё, чтобы избежать обыденности: загорелое лицо, покрасневшее от ветра, на голове бандана и длинный седой хвост, потёртая кожаная куртка, штаны в металлических клёпках, сапоги-казаки; серебряные перстни в виде черепов, орлов и волков сидели на руках так густо, что пальцы торчали веером. Он столь упорно гнался за оригинальностью и необыкновенностью, что вернулся с другой стороны и ничем не отличался от безликого киношного «байкера».

– Красотка? Ну садись, красотка! – Мужчина тем временем тоже окинул Дору взглядом и не то чтобы впечатлился её внешностью, он всегда так обращался к женщинам, от только что выбравшихся из колыбели до ровесниц. Пожилых называл «мать». – Тони. Чай будешь?

– Дора. Не откажусь.

Через полчаса они окончательно признали друг друга безопасными и увлеклись разговором. Лёд сломался странным образом: Тони попросил достать из кармана его «бэга» пакет с табаком, а Дора просто передала ему рюкзак со словами: «Сам возьми, не люблю шарить по чужим вещам».

– Хорошая привычка, – одобрил Тони. – Почему?

Неожиданно для себя Дора ответила правду:

– Мама любила копаться в моём столе, я это ненавидела.

Тони хмыкнул:

– Прикинь, и моя.

Если честно, он тоже это ненавидел. Дело даже не в секретах – траву он дома не хранил, а запах табака мать впервые учуяла до того, как нашла у него в ящике пачку «Кэмел». К тому моменту она уже оторалась насчёт курения и с тех пор подбрасывала ему денег на сигареты подороже и поприличнее. Лазила она в его вещах с самого детства, когда у него и тайн никаких не было. Мать вроде как проявляла заботу, поэтому перебирала каждую вещь, рассматривала его неумелые рисунки, по поводу некоторых даже ходила к психологу: не слишком ли много насилия для пятилетнего малыша?

– Детка, почему на твоих картинках только люди с оружием, пальба, танки и боевые роботы? Пожалуйста, нарисуй для меня что-нибудь другое, знаешь – бабочек, цветочки, солнышко.

Тони покорно согласился и несколько минут сопел над листом бумаги, но как только она одобрила картинку и отвернулась, с облегчением пририсовал автоматы всем, и бабочкам, и цветам, и солнышку.

Она проверяла его тетради, пролистывала до конца, разглядывая почеркушки на полях. Исследовала карманы и читала записочки от приятелей, если он не успевал их выбросить, ежедневно проверяла телефон и отчаянно вопила, когда он поставил пароль. Тони быстро научился пользоваться стиральной машиной и сам занимался своей одеждой: мама осматривала бельё в корзине, выворачивала трусы и отпускала замечания насчёт плохо вытертой попы.

И она распоряжалась его вещами. Выбрасывала то, что считала лишним и ненужным. В четырнадцать лет он вернулся домой, увидел прибранный стол и не нашёл альбома с карточками бейсболистов.

– Я думала, ты ими больше не интересуешься, – пожала плечами мать.

Сначала Тони не поверил своим ушам, ведь карточки он собирал несколько лет, некоторые команды были полными, с самыми редкими экземплярами, в других не хватало одной-двух. Попадались даже автографы, их он выменивал, покупал, особенно дорожил теми, которые получил сам. Главайн из «Атланта Брейвз» расписался и хлопнул его по плечу, а кэтчер из «Милуоки Брюэрс» нарисовал мяч. Альбом был его единственной ценностью, и он не смог сразу поверить в утрату. Может, мать решила его наказать и просто спрятала? Или отдала кому-то. Кому? Тони был готов бежать и на коленях умолять какого-нибудь мальчишку, лишь бы вернуть карточки. Хотя бы те, с автографами. Но мама смотрела на него совершенно спокойно:

– Не будь глупым, Тони, ты уже взрослый. Ещё утром я отправила весь хлам в помойку на улице.

Он выскочил из дома и помчался к мусорному баку – пусто. Служба забрала мешок днём и увезла на переработку, альбом наверняка уже похоронен на свалке или уничтожен.

Тони ещё надеялся найти какой-нибудь номер, позвонить, вернуть, но его яростные вопли и слёзы разбивались о ледяное спокойствие матери. И тогда он впервые в жизни обозвал её сукой, а она ударила его по губам, втолкнула в комнату, неумело хлестнула ремнём, а потом заперла. Позвонить мусорщикам он так и не смог, мобильник остался в куртке, в прихожей.

Вечером вернулся отец, устроил ему выволочку за грязные слова, но не слишком сильную – он был мягким человеком и хорошо понимал горе Тони. Даже попытался потом поговорить об этом с женой, но она отказалась его слушать. У неё иногда становилось странное непроницаемое лицо, и слова отскакивали, не проникая в сознание. «Что? Что ты такое говоришь? Не понимаю и не хочу знать».

Хуже того, мать и после этого не перестала трогать вещи сына. Выбрасывала теперь реже, чаще перекладывала с место на место, и это приводило Тони в бешенство. Он будто жил в зыбком, постоянно меняющемся болоте: протягиваешь руку, чтобы взять что-нибудь с тумбочки, а там пусто. Одежда мигрирует по полкам, исчезает, обнаруживаясь в неожиданных местах, да и сам шкаф может оказаться в другом углу – мать обожала двигать мебель, насколько хватало сил. Тони бесился, а она называла его сумасшедшим и пыталась накормить своими антидепрессантами – ведь ненормально, если мальчик так нервничает по пустякам.

Он уехал из дома в семнадцать, и с тех пор была долгая непростая жизнь. Мать давно умерла, и претензии потеряли смысл. Бейсболом он больше не интересовался и думать забыл о своей потере. Но стоило женщине только переложить его джинсы или переставить зубную щётку, как он тут же указывал ей на дверь. Ни одна не смогла удержаться рядом с ним надолго – они не понимали, обижались, считали его психом. А он всего лишь ненавидел, когда трогают его вещи.

Дора и Тони проговорили полночи, а потом мирно улеглись спать рядышком, завернувшись каждый в свой спальник.

– Спокойной ночи, красотка, – сказал Тони, протянул руку и погладил её по спине, но Дора недовольно повела плечом, и он всё понял и отвернулся, вздохнув даже с некоторым облегчением.

Причину Дора определила ещё вечером: Тони часто отходил «посмотреть чо как» и отсутствовал подолгу, а она достаточно знала о простатите – журналы много и охотно рекламировали лекарства для пожилых, выводя их проблемы из зоны невидимости, как в своё время вывели оттуда месячные и молочницу.

Утром Тони предложил дальше двигаться вместе, и она согласилась. У него оказался удивительный чоппер неизвестной марки, с коляской (Тони сказал, что из России, но она не поверила). В коляске громоздились канистры с бензином, запасы еды, одеяла – как всякий бездомный, Тони таскал с собой огромное количество вещей.

Они проехали много сотен миль, Дора бы и дальше не отказалась от его компании, но их пути разошлись, Тони пришлось свернуть к знакомым торговцам, требовалось пополнить запасы топлива. Расстались тепло, благодарные друг другу: он помог ей сильно продвинуться к цели и слегка опередить холода, а она умела слушать и не прикасалась к его вещам.

Дора стояла на обочине и старательно махала платком с черепами вслед отъезжающему байку. Когда Тони скрылся из виду, повязала трофейную бандану на рюкзак.

Примерно через месяц пути Дора поняла поразительную штуку: дорога – это просто. До сих пор она рассматривала путешествие как череду квестов, в которых огромное значение имеет набор предметов, взятых с собой или найденных в пути. Тебе предстоит выполнять различные задания, применяя специальные навыки. И если упустишь нужную вещь или не справишься, то попросту не продвинешься дальше. В сумке обязательно должен заваляться серебряный свисток, сияющий фиал, волшебный корешок, а ближе к середине истории непременно встретятся старушка-травница, магический торговец и фея. Впрочем, если ты из другой сказки, то это будут врач, механик и программист, которые проапгрейдят снаряжение. В любом случае всё чертовски сложно.

И только в дороге она осознала, что для движения необходимо единственное условие. К сожалению или к счастью, но нужно всего-то переставлять ноги – топ-топ, одну за другой. Это была мысль, которой невозможно поделиться. Любой человек, услышав подобное откровение, его не оценит, только пожмёт плечами и разве что сделает вежливое лицо, из сострадания к свихнувшемуся собеседнику. Но отказ от этого условия не даёт людям не только идти, но и учиться, любить, создавать новое, проживать свои дни и хоть как-нибудь развиваться. Всё кажется, что требуются специальная магия, лайфхак, хитрый инструмент, судьбоносная встреча, чтобы добиться результата, а если ничего такого не попадается, то шансов у тебя нет. И вдруг Дора выяснила, что пройти двадцать миль можно лишь одним способом: выйти с утра на дорогу и не останавливаться, пока не стемнеет. Спастись от дождя и ветра – только если завернуться в дождевик или свить кокон из большого куска полиэтилена. Остаться здоровой – если заботиться о сухости вещей, разжигать костёр, кипятить воду, дополнять унылый паёк концентратов горячей пищей. Это нелегко, зато можно обойтись без чудес, хватит и постоянных физических усилий. Если подумать, то человек в обычной своей жизни не так часто способен существовать за счёт простой честной работы, он более зависит от других людей, своего статуса, удачи и ещё множества условий. И это постепенно отучает его от упорного труда, который по-прежнему необходим, чтобы день за днём учиться жонглировать пятью шариками, накачать пресс или дойти до океана. Господи, да это звучит так тухло, что даже думать скучно, но другого способа всё равно нет.

И всё же Дора внимательно смотрела по сторонам, хоть и не в поисках артефактов. В городе её окружал почти бесконечный предметный мир – тысячи мелочей в домах, на улицах, не говоря о магазинах. И лица, и здания, и видеоряд на экранах – всё это ежесекундно наполняло глаза яркими картинками и быстролетящими впечатлениями. В её кругу много говорили о медитации, но большинство «даже посрать не могли без смартфона», как презрительно выражался её шеф Джереми, или хотя бы не уткнувшись в этикетку освежителя воздуха. И в дороге Дора с удивлением обнаружила нехватку, которую не могла прогнозировать, собираясь путешествовать: её глаза голодали, лишившись привычного пёстрого мусора и бесполезной информации. От этого она всматривалась в окружающий мир пристальнее, чем когда-либо в жизни, и пустой, по прежним меркам, пейзаж обрастал подробностями. Она научилась видеть облака и высоко парящих птиц, абстрактный «лес» распался на отдельные деревья, а «трава» – на отдельные растения, некоторые она узнавала и могла использовать. Добавить в чай душицу, залепить ранку подорожником, заварить полынь от головной боли, найти съедобный гриб – она с детства помнила лисички, королевский белый и медвежью голову, растущую на деревьях. Начала замечать яблоки, спрятавшиеся на верхних ветках опустевших садов, и одичавшие овощи в заброшенных огородах. Узнавала чистые ключи там, где раньше увидела бы только лужу. Дора вглядывалась в песок, пыль и утренний иней на земле, считывая следы животных, птиц и людей, иногда их рисунок был внятным, как объявления в газете, и гораздо более актуальным, чем многие из них.

На мусор, оставленный человеком, она теперь тоже смотрела иначе, отыскивая что-нибудь полезное и определяя происхождение того, что раньше называла бы просто «железяка», «тряпка», «стекляшка». Иногда вещи без предупреждения обрушивали на неё историю, которую она не очень-то хотела узнавать. Бурый комок грязи оказывался замызганным плюшевым зайцем с молнией на пузе, открывающей потайной кармашек, а в нём два стеклянных шарика и засохший лак для ногтей, неоново-жёлтый и с блёстками. Дора почувствовала необъяснимую нежность к девочке, хранившей свои сокровища, но не уберёгшей, вероятно, жизнь. А может быть, с ней всё в порядке, она стала взрослой и обзавелась новыми тайнами и новыми ценностями. Дора немного помедлила и положила в карман оба шарика, голубой и зелёный. Как бы ни сложилась жизнь, она была не зря, если кто-нибудь с уважением принял твоё наследство.

Однажды ей попался листок с текстом, чудом сохранившийся в пластиковом файле. Бумага подгнила, но буквы ещё можно было разобрать. Она постаралась его прочесть, потому что он тоже был частью чьей-то потерянной жизни.

Дора медленно опустила руку с листочком: её начало затапливать горе, которое прежде глубоко пряталось. Отъезд родителей, казавшийся предательством, их исчезновение после Потопа и, вероятнее всего, гибель – всё вернулось к ней в одно мгновение вместе с чужими словами и чужой, но такой похожей болью. Вот только её мама действительно уплыла и потеряна навсегда, от этого нельзя проснуться, нельзя проговорить свои претензии, наорать или расплакаться, обнять, да просто увидеть. Она осталась наедине с невысказанной обидой, бешенством и любовью, и это навсегда.

Дора почувствовала, что готова соскользнуть в привычный густой обморок – как в детстве и как всегда, когда жизнь становилась невыносимой. Это был её способ не умереть, но и не жить – избежать проблем, заснуть на много часов или даже дней (современная химия позволяла брать долгие паузы почти без ущерба для здоровья), а потом проснуться и больше не заглядывать в ту часть реальности и своего сердца, где прячется боль. Но сейчас этот путь для неё недоступен, дорога не терпела бездействия и неподвижности, ей нужно продолжать идти, хотя бы чтобы не замёрзнуть.

Оказалось, что ходьба неплохо помогает удержаться в сознании, взгляд цепляется за детали пейзажа, да и под ноги нужно поглядывать, чтобы не растянуться в пыли. Переживания потихоньку отодвигаются, уступая место привычным ощущениям – усталости, ломоте в мышцах, голоду. В сумерках Доре всё же пришлось остановиться и устроиться на ночлег. Она разожгла костёр, согрела воду и приготовила очередной корм-пакет – они ей даже не слишком осточертели, грибы и овощи разбавляли однообразие.

Дора привычно устроила себе спальное место, укуталась поплотнее и закрыла глаза. В детстве была дурацкая игра: представлять, что она умирает, а родственники и друзья приходят попрощаться, горько рыдают и говорят, как они её любят. Тогда Дора тоже ревела и сладко засыпала в слезах и соплях. Теперь она вдруг решила выслушать маму и высказать ей обиды. В детских мечтаниях всё сводилось к совместному плачу, потому что знать правду она и тогда не хотела, а сегодня пришло время для честности.

И мама действительно появляется, всё в том же розовом платье, с чайным пятном на рукаве, только ещё кутается в серую шёлковую шаль для тепла. И глаза у неё тоже серые, не как дым, а как шёлк и сталь. Она склоняется к Доре, но и не думает рыдать, а сердито и жарко шепчет:

– Ты всегда была отчуждённой, всегда! – О, завела ту же волынку, что и в последнюю встречу. – Думаешь, я теряю тебя сейчас? Я тебя давно потеряла, особенно, после той историей с Бенисио…

– А ты понимаешь, что вела себя, как конченая тварь? Влезла в мой дневник, да ещё папе показала, ненавижу тебя за стыд, который мне пришлось пережить! Я всегда хотела быть для него хорошей, чтобы он гордился, а ты всё время отнимала его у меня, становилась между нами, перетягивала на свою сторону, а потом и вовсе опозорила! – Дора закипает и начинает орать, сама не не заметив, как это выходит.

– Я опозорила, я? Это я разве бегала за дебильным парнем, которому на меня плевать, я выставляла себя на посмешище перед всей округой, я сочиняла жалкие грязные истории? Да если бы я не нашла твой дневник, ты бы влипла всерьёз. Тебя могли изнасиловать, шантажировать, да что угодно могло произойти, дурёха!

– Зачем. Ты. Ему. Показала? Не могла поговорить со мной как мать, наедине? По-женски, в конце концов?

– Потому что мне было страшно. Я же тебя люблю, забыла?

– Ничего себе любовь, врагу не пожелаешь.

– Уж как умею! До смерти испугалась, что ты вляпалась в какое-то непоправимое дерьмо, я не хотела оставаться с этим одна.

– Всё равно ты должна была поговорить сначала со мной, с психологом, в крайнем случае, но не сдавать меня отцу!

– Но мы же семья, мы во всем разбирались вместе. Я бы не справилась сама, без поддержки, неужели непонятно? И папа тоже тебя любит, он имел право знать. Мы оба с ума сходили из-за тебя, он чуть не рехнулся от горя, когда всё открылось, а потом ты заболела.

– Смешная штука, уж так вы меня сильно оба любили, обожали просто, а мне почему-то больше всего не хватало именно любви, заброшенней меня человека не было. Как так вышло, мама?

– Прости. Прости.

И тут она наконец плачет.

И Дора вдруг успокаивается. Она понимает, что мать и отец – не карающие презрительные судьи, а пара растерянных людей, которые не умели быть родителями, всего боялись и не знали, как себя вести. А страх толкает на жестокость, глупость и подлость, это она давно поняла.

– Ладно, мам, ты ведь тоже не знала, что я тебя люблю. Я хотела быть как ты: изящной, бесконечно красивой и гордой, в золотом платье, с карминной помадой на чётких губах, победительницей. Прости, что у меня не получилось стать такой. Прости, что я пряталась от стыда и так и не сказала, как люблю тебя. Мне и сейчас это жутко трудно. Я тебя люблю, мама.

Мама ничего не отвечает, только гладит её сухой тёплой ладонью по мокрой щеке, выпрямляется (в спине у неё что-то отчётливо хрустит), поворачивается и уходит в темноту. Дора видит, как отблеск костра гаснет на сером шёлке, но не пытается её остановить – всё уже сказано.