4

Через несколько часов стемнело, Дора ещё не выбралась в необжитые места, иногда попадались небольшие поселения, мимо часто проносились грузовики, пугая её дикой скоростью, а ещё сильнее она опасалась тех, которые притормаживали. В конце концов съехала в кювет, повесила на плечо синюю сумку с продуктами и рюкзак, припрятала самокат в кустах и углубилась в перелесок.

Брела всё дальше, отыскивая место для ночлега, и через некоторое время перестала ориентироваться не только в пространстве, но и во времени. Осенний лес благоухал влагой и грибами, шуршал, похрустывал и жил, не обращая на неё особого внимания.

Неизвестно, сколько она прошла, прежде чем увидела между деревьями отблески костра. Подкралась совсем близко и, как думала, бесшумно, когда её окликнули:

– Выходи на свет и покажи руки.

Дора пожала плечами, выбралась на поляну и продемонстрировала свой испорченный маникюр.

– Грязные, – сказала извиняющимся тоном.

Их было двое. Тот, что командовал, напоминал индейца: прямые немытые волосы, тяжелые черты лица, бисерные феньки на запястьях. Колоритный тип, но она взглянула на него лишь мельком и сосредоточилась на втором.

Это ведь странно, когда бросаешь всё, что имела, убегаешь, чтобы начать новую жизнь, и первым делом встречаешь мужчину, в котором будто сошлись все, кого любила раньше. Дора в самом деле любила высоких брюнетов с запавшими щеками и нездешними глазами. Такие парни часто смотрели сквозь неё так, будто прозревали за её спиной Бога. Понадобилось много времени, чтобы понять, что они просто смотрят сквозь неё. В них обычно не было ничего прочного, даже сердца разбивались лет в семнадцать, а к двадцати восьми окончательно превращались в пыль. Устремления сосредотачивались за пределами земного, они шли к совершенству – через духовные практики, психоделики и презрение к «Вавилону» и его благам. Вавилон, надо признать, не обращал на них особого внимания. Деньги казались им непонятной сущностью, не имеющей отношения к труду, каким-то дьявольским цветком, притягательным, но не идущим в руки. Среди них ходили истории о том, как некий богатый человек дал кучу бабок такому же, как они, парню, сказавшему пару простых слов в нужное время. Они все готовы были принимать дары за свою мудрость, но почему-то никто не приносил, а в возможность работать и зарабатывать не верилось. После Потопа они часто становились проповедниками, собирая вокруг себя таких же прозрачных людей, но окружающему миру недоставало щедрости. Из-за этого им приходилось кормиться мелким неквалифицированным трудом – например, быть курьерами, грузчиками и сезонными рабочими. Но то днём, а а вечером, вечером-то они становились гуру.

Зато эти парни слыли отличными любовниками – свободными, ласковыми, с медленной кровью, которую разгоняли с помощью веществ, и тогда она закипала.

Они всегда находились на Пути к высокой цели, и многие (не только доверчивые женщины) мечтали их сопровождать, чтобы чуть облегчить их участь и, если повезёт, одним глазком увидеть вершины, сияющие на горизонте.

И сейчас её сердце привычно рванулось в его сторону, ведь она как раз потеряла все свои смыслы, а у него явно хватило бы на двоих. К сожалению – или к счастью, – Дора теперь видела то, что ускользало в предыдущие годы: он был почти неживой. Не было ни любви, ни энергии, чтобы поделиться с кем-то, ему едва хватало на себя, и силы уже иссякали.

Тем временем индеец закончил её рассматривать и спросил:

– У тебя есть табак?

– Я не курю, – ответила она.

– Куда ты идёшь? – Голос полуживого красавца звучал почти без интонаций.

– Я иду искать себя, – сказала она так, чтобы он понял.

– А я иду, чтобы умереть.

– Что в принципе одно и то же, – заключил индеец. – Хотя ты врёшь. Когда женщина говорит, что ищет себя, это значит, что она ищет мужчину.

– Угу, а у мужчин «поиск себя» обычно выглядит как пьянство и безделье.

Она разозлилась, но тут красавчик сказал: «Посиди с нами». Дора покорно опустилась около огня и отдала им три картофелины из пяти. Подумала, что в прошлой жизни отдала бы все.

Костёр резко разделил пространство на свет и непроглядную темноту, заглушил собой лесные звуки и создал ощущения шатра, хотя на самом деле они были особенно беззащитны и открыты для ночных зверей. Но в цивилизованных местах хищных переродившихся тварей не водилось, ни в животном, ни в человеческом обличье. Поэтому Дора накинула капюшон, завернулась в шаль и расслабилась. Это явно не те люди, что могли бы её обидеть.

Через час индеец уже храпел, а бледный юноша, наоборот, ожил и разговорился. Отдавая дань его пафосу, Дора предложила обойтись без имён, и он с готовностью согласился. Про себя она назвала его, без затей, Красавчиком. Они успели поболтать обо всём: откуда пришли, где уже побывали, кем были до Потопа и кем стали теперь, какие вещества доводилось принимать. Обсудили, что на самом деле произошло с их миром, потом перешли к сексуальным предпочтениям. Тут Дора решила сменить тему, потому что вероятный исход беседы её не устраивал.

– Скажи, – спросила она, – а что тебя больше всего огорчает из сделанного тобой? Так, чтобы хотелось месяц жизни отдать, лишь бы вернуться и поменять?

Ей нравилось задавать этот вопрос, люди любят порассуждать о своём чувстве вины как о редкой болезни – со вкусом жалея себя и даже чуточку хвастаясь. Обычно ей легко удавалось найти слова утешения, потому что на самом деле каждый давно придумал для себя оправдания и жаждет услышать их из чужих уст. Оставалось только угадать и произнести вслух, и человек проникался доверием к ней, такой отзывчивой и мудрой.

Красавчик молчал. Пока он глядел на огонь, Дора любовалась отблесками пламени на его лице и с некоторой скукой ждала рассказа про одну девушку, которая была от него без ума, а он не ответил.

– Мама очень меня любила, мало сказать, она для меня жила. Каждая мысль, понимаешь? Каждый поступок…

Он входил в светлую палату с белыми стенами, видел на чистой кипенной подушке серое отёкшее лицо и сразу терял надежду. Она стала слишком чужой для этой свежей хрустящей жизни, будто её старое неповоротливое тело специально изолировали меж чистых простыней от остального мира, чтобы не запачкать его смертью. Он справлялся с острым уколом в сердце, садился на низкий стульчик, брал вялую руку, заглядывал в глаза и постепенно успокаивался. Там, за тусклой тёмной радужкой, была его прежняя мама, юная и сильная. Там была его взрослая мама, заботливая и уверенная. И мама, которая была всего полгода назад – тихая, любящая, тревожная, но вполне живая. Неполные шестьдесят давно уже не считаются старостью, впереди ещё лет двадцать, и он никогда не сомневался, что мама успеет увидеть его зрелость, дождётся внуков и получит в полное владение маленькую копию драгоценного сыночка, чтобы любить и баловать до умопомрачения. Его-то уже несколько тяготило её безмерное обожание, взгляд, неотрывно следящий за каждым движением, несвоевременные звонки. И вдруг она заболела и за несколько месяцев превратилась в умирающую старуху. Прежней осталась только любовь к нему. Он чуть не захлебнулся болью, когда в один из первых больничных дней она протянула ему баночку белково-углеводных консервов:

– Мне тут дают протёртое, чтобы легко глотать. Вкусно. Только я уже не хочу, а ты возьми, покушай, тебя-то некому покормить, пока я тут.

Прежде она готовила ему ужины каждый день и страшно переживала, если он исчезал по вечерам, не поев, а то и пропадал на несколько суток. Он давно уже собирался переехать и поселиться отдельно, но мама каждый раз немела от огорчения, когда об этом заходил разговор. Если бы кричала, уйти было бы легко, а так он чувствовал стыд, мрачнел и отступал. Казалось, жить вместе – достаточная жертва, и больше он ничем ей не обязан. На долгие разговоры и прогулки терпения уже не хватало, он старался сократить общение до минимума и как можно чаще ночевать у женщин или друзей.

И даже теперь, когда сидел у её постели и отчётливо видел, как мало в ней осталось жизни, он томился и рвался уйти. Ему хотелось выплакать своё горе одному, не на её глазах, хотелось погулять по городу и отвлечься, да и просто поспать – ночами он работал в баре, а остальное время почти полностью проводил с ней, выкраивая несколько часов для сна посреди дня, после того, как кормил её обедом. Сама она уже не могла есть, и он ложку за ложкой отправлял ей в рот те самые консервы, стараясь не частить и не зачерпывать слишком много. Она подолгу держала во рту смесь, а он следил за своим лицом, чтобы на нём не отразились скука и нетерпение.

Когда наконец уходил, покоя всё равно не было. Он настроил её телефон так, чтобы она могла вызвать его одним нажатием. Аппарат всегда был у неё под правой рукой, гарнитура на левом ухе, и она часто звонила ему, чтобы прошептать какие-то бессмысленные просьбы не плакать, беречь себя, покушать, аккуратнее вести машину. Чувство времени оставило её, и звонки начинались почти сразу же, как только он выходил из палаты.

Однажды он сорвался и перед уходом настойчиво попросил:

– Пожалуйста, не звони мне сегодня. Пожалуйста, дай поспать. Мне нужно всего несколько часов, иначе я рехнусь от усталости. Тётя Ханна зайдёт попозже, не дёргай меня хоть немного.

Он сам не заметил, как голос превратился в свистящий от раздражения шёпот. Опомнился, тут же улыбнулся, но она уже всё поняла, испугалась и кивнула:

– Что ты! Иди! Прости, деточка моя! Спи, я не потревожу, прости!

У порога он оглянулся на её виноватое лицо, ужаснулся себе и тому облегчению, которое испытал. Дома отключил звук мобильника, поставил будильник на шесть вечера и мгновенно уснул.

Резкий сигнал вырвал из сна, он взял телефон и увидел то, чего ждал и боялся. Шесть неотвеченных от тёти Ханны. Перезванивать не стал, натянул одежду и сбежал по лестнице. Пока ехал, звонков не было.

В палате сидела тётушка, сурово поджавшая губы при его появлении. Мама уже не открывала глаза и не откликалась на его голос, и он пробыл с ней до тех пор, пока не пришли врачи и не начали отсоединять трубки и отключать аппараты. Только тогда Ханна заговорила:

– Она тебя звала, всё время звала, пока была в сознании, смотрела на дверь сколько могла. А звонить не хотела, сказала, ты не велел, чтобы не разбудила. Что ж, надеюсь, ты выспался. – Голос её сочился ядом, и она имела на это полное право.

Красавчик рассказывал, не поворачиваясь к Доре, неотрывно смотрел в костёр, и она была благодарна за это. Она не знала, чем могла бы ответить на его взгляд.

– Так что не месяц, а год… два года бы отдал, всё равно с тех пор не жил. Не спал толком. Нет, погоди, я не ною, хорошее тоже было, женщины, друзья. Только кто мне теперь… Зачем? Никто меня больше так не любит. А я даже последнего не сделал, не попрощался.

– Послушай, она же не хотела, ей не до того было, она всё понимала и не ждала…

– Хотела! Ждала! Ханна сказала, до последнего. А я спал.

– Сука твоя Ханна, знаешь ли. Ты был с мамой много дней, она тебя видела, чувствовала заботу. Может, она специально тянула, чтобы уйти не при тебе. И неужели ты думаешь, она не оценила? Из-за нескольких часов?

– Нет, Ханна права, я урод. Только не знаю, как теперь с этим жить.

Дора поискала слова, аргументы и с печалью поняла, что их нет. Иное горе никогда не проходит со временем, его невозможно заболтать, рационализировать, избыть. Придётся как-то существовать с ним, сначала осторожничая и щадя себя, потом, если повезёт, сумеешь заключить свою боль в аптечный пузырёк из тёмного стекла с притёртой пробкой или в свинцовый контейнер для радиоактивных отходов. Избавиться нельзя, но можно хранить, не отравляясь, и даже попытаться быть счастливым рядом с этим могильником. Только этого никак не объяснить тому, кто горюет прямо сейчас. Дора ненавидела расхожий психологический совет «побудь в этом» – давай побудь ещё в аду, пропусти через себя огонь гнева, горя и стыда, прочувствуй до конца. Она считала боль мерзостью, в которой ни поэзии, ни урока. На самом деле никто не должен корчиться от страданий – ни человек, ни животное, и любой укол хорош, лишь бы утишить муку. Только не было такого укола, который бы помог этому мальчику.

Поэтому она даже не обняла его, а просто сидела рядом и ждала.

Постепенно он задышал ровнее, и тогда она разложила пенку, завернулась в спальник и постаралась заснуть.

Это была короткая ночь, но под утро она засобиралась. Индеец спал без задних ног, но красавчик зашевелился под одеялом.

– Пойдём с нами, – предложил он.

Она сделала вид, что думает, но на самом деле пыталась сообразить, в какой стороне трасса. От ночного тепла не осталось следа, перед ней снова был эгоистичный красавчик, замкнутый на своих переживаниях.

– Прости, у меня свой путь. – Эти парни уважают такие ответы.

Вообще-то, у неё было много путей, но она точно знала, что всякий, кто пойдёт с ним, неизбежно превратится в безымянного статиста и однажды угаснет за компанию. В той реальности, где они существовали, мир легко откликался на желание умереть, щедро предлагая варианты финала.

У её спутника, если он вообще нужен, должно быть больше жизни, больше огня для них обоих. Ей, конечно, нравились мужчины, у которых особенные отношения со смертью, но не до такой же степени.

Поэтому она попрощалась и ушла. Впрочем, отойдя на несколько миль, пожалела, что так и не узнала его имени.

На удивление легко Дора нашла свой самокат, с утра перелесок оказался не таким уж глухим и бесконечным. В батарее оставался заряд на несколько часов, был хороший шанс дотянуть до станции – при условии, что она есть где-то впереди. Но машины по трассе ездили, а значит, цивилизация здесь всё ещё существовала.

Утро выдалось прохладным, одежда отсырела за ночь, Дора чувствовала себя несвежей – хорошо хоть не добавился дискомфорт от грязных волос. Она задумалась об устройстве человеческой психики: теоретически, пережившие Потоп не должны бояться ничего на свете, ведь они видели конец мира, крушение цивилизации и медленное её восстановление. К тому же вся современная культура готовила личность к подвигу: каждый в глубине души знал, что однажды может оказаться на развалинах, в растянутой майке, с красивыми пятнами сажи на щеке и плечах, с решимостью во взгляде и пепелищем за спиной. В фильмах такое регулярно происходило и с клерками, и со скромными домохозяйками, которые от горя и бедствий перерождались в супергероев. И не то чтобы Дора была совсем дурочка, но всегда допускала возможность лишений и преодоления их, и когда случился Потоп, приготовилась к худшему. Но, как оказалось, необходимость разгуливать мокрой и грязной здорово подтачивала решимость. Во время катастрофы им несказанно повезло – дом остался цел, перебои с электричеством и водой, конечно же, никого не миновали, но уличные колонки работали, и у них был камин. А теперь ей стало так плохо и тоскливо, что снова пришлось остановиться. Очередное маленькое озеро позволило умыться, она переоделась в кустах и разложила платье и шаль на ветках, чтобы немного просушить.

Ужасно хотелось завернуться в тряпки и уснуть, но она не могла себе этого позволить. Размочила в воде четвертинку брикета и позавтракала. Холодное высокое небо вроде бы не обещало дождя, но всё-таки стоило поспешить. Дора собрала вещи, вытащила самокат и снова поехала вперёд. Жизнь немного наладилась.

Пару раз ей махали из окон проезжающих машин и предлагали подвезти, но всякий раз она отрицательно мотала головой. Попутчики могли разрушить её настрой: пришлось бы рассказывать свою историю, объяснять цели, выслушивать чужое мнение на этот счёт. А её собственное намерение было слишком хрупким и могло не выдержать, поэтому рисковать не стоило. И когда за её спиной снова раздался шорох шин, Дора напряглась. Но это был всего лишь велосипед. Пухленькая девушка на электровелике догнала её и поздоровалась. Они немного поговорили о станции, до которой оказалось всего полтора часа, и молча поехали рядом.

Зарядочные станции после Потопа не особенно изменились. Конечно, на них уже не было круглосуточных супермаркетов, игровых автоматов и многочисленных кафе. Только огромный генератор и склад типовых аккумуляторов, где всегда можно сдать пустой и получить полный. Если у тебя что-то нестандартное, придётся оставить свой на зарядке и подождать несколько часов. Какая-никакая забегаловка с едой и кофе тоже работала.

Девчонка без проблем поменяла свою батарею, а Доре не повезло, ей предстояло ждать. Поэтому она даже обрадовалась, когда спутница уселась рядом с ней за столик и принялась разворачивать чизбургер. Дора наконец-то смогла рассмотреть её как следует и теперь поняла, почему обошлось без лишних разговоров – девушке едва ли исполнилось шестнадцать и она сама не очень-то хотела расспросов. У неё было прелестное юное лицо сердечком, красные губы, длиннющие чёрные волосы и довольно бесформенное тело, упакованное в объёмную куртку и широкие штаны. Дора даже огорчилась, что красота безнадёжно спрятана под слоем жира, но с другой стороны, на дороге в таком камуфляже безопасней. А лишний вес наверняка исчезнет, если путешествие продлится подольше.

Девушку звали Си, по крайней мере, она так назвалась, а переспрашивать Дора не решилась. Несколько мгновений Дора внимательно смотрела на неё, а потом потянулась через стол и сделала то, чего всегда хотелось при виде шикарных шевелюр – отвела от виска длинную чёрную прядь и медленно пропустила между пальцами. Ей было интересно узнать, каковы на ощупь такие гладкие блестящие волосы, но раньше она никогда не смела попробовать.

– Эй, я не по этим делам, тётя!

– Прости! Я тоже, – успокоила её Дора. – Но меня слишком давно интересовало, как это – иметь густые долгие волосы, которые вот так спокойно спускаются по плечам до пояса. Не пушатся, не завиваются, не секутся, а стекают и не заканчиваются. Мне-то с ними не повезло.

Девушка перестала жевать и отложила сэндвич. На лице у неё появилось странное выражение, и Дора приготовилась к взрыву.

– Смешно. Нет, правда, смешно. Я была уверена, что это самое уродливое у меня, не считая жопы и брюха. Свисают с башки чёртовы жирные змеи, ни завить, ни уложить. Моя мама знаешь какая? Тоненькая, как щепочка, я в её джинсы перестала влезать лет в десять, и длинная, ноги мне по пояс. А волосы паутиной – светлые, лёгкие и тонкие. Угораздило же её в восемнадцать потрахаться с неизвестным мексикашкой и не сделать аборт.

Дора хотела была погладить девчонку по плечу, но опомнилась и убрала руку.

– Да ладно, она наверняка ни о чём таком не думала и хотела тебя, и любит без памяти, ты для неё самая красивая девочка на свете.

– Дооооо, она всегда говорила: «Я тебя всё равно люблю», потому что кто же кроме мамы такую уродку полюбит? А насчёт «хотела» – она против абортов, вот и всё, и отказаться от ребёнка ей совесть не позволила. Она же правильная. Во всём, кроме пристрастия к мексикашкам. Да и это от большой правильности, ходила в ночлежки, чтобы помогать беженцам, приметила одного красивого бродягу, ну, и помогла от всей души.

Дора попыталась улыбнуться:

– Эти парни бывают неотразимы, моя первая любовь… – И тут у неё перехватило дыхание, потому что говорить об этом она, оказывается, до сих пор не могла.

Но девочка и не слушала.

– А имечко? Знаешь, как она меня назвала? Сиело. Сиееело, как грёбаный велосипед или китайский смартфон. Хотела мексиканское имя, которое покажет, что она нисколько не стыдится. Показала, ага. Стыдиться пришлось мне. И всё время говорила про волосы. «У моей бедняськи воиси как коньская гииива, – девочка скорчила изумительно противную рожу и отчаянно засюсюкала. – Непослушные и неудобные, как вся наша маленькая Си. Есть в кого иметь эээээ… пышную растительность. Боюсь, в двенадцать лет ей уже придётся брить ноги».

– О господи. – Дора знала эту привычную родительскую бестактность, поэтому живо представила ощущения девочки, которую обсуждают поверх её головы.

– «А что такого, я же твоя мама». И всё время подчёркивала, что Си вся в папочку. А я до чёртиков хотела быть похожей на неё. В шесть лет вылила на башку целую бутыль перекиси, блондинкой решила стать. Мама успела смыть, пока я вся не облезла, но потом знаешь что сделала? Купила краску и выкрасила меня обратно в чёрный. Я, конечно, пегая тогда получилась, но почему не в русый хотя бы? Она просто не желала, чтобы я походила на неё хоть в чём-то. И ей повезло: у меня волосы чёрные и толстые, ноги короткие, нос широкий. Да ей даже нравилось, что я жирная! Сразу было понятно, кто эльф, а кто гоблинское отродье. А недавно знаешь что мне сказала?

– Что ты красавица? – Дора слегка улыбнулась, вспомнив свои разговоры с мамой.

– Как ты догадалась? Заявила, будто всегда считала меня страшно красивой, боялась, что я пойду по рукам, если не привить скромность. «Темпераментом ты в отца, если бы я не сдерживала, давно бы пустилась во все тяжкие». И тут, знаешь, я сломалась. Это я, выходит, слишком красива, чтобы обращаться со мной по-человечески.

В двенадцать у неё неожиданно выросли сиськи. Собственно, наклёвываться они стали ещё в десять, но до поры прятались под свободными свитерами и не лезли никому на глаза. А в двенадцать вдруг обнаглели и вывалились на всеобщее обозрение. Сиело поняла это по взглядам мальчишек, которые начали перешёптываться за спиной. Другие девочки тоже потихоньку превращались в девушек, но у неё разом образовалась торчащая грудь размера C, которая на тонкой фигурке выглядела вызывающе. В школьной столовой, в спортзале, на экскурсиях Сиело чувствовала пристальный интерес самых разных мальчишек, от туповатых хулиганов, до самодовольного красавчика Финли. Он даже заговорил с ней как-то раз, хотя не в его правилах замечать мелюзгу на два класса младше. Сиело так разволновалась, что погрузилась в мечтания на несколько дней: вот он поднимает на неё свои изумительно-синие глаза, откидывает со лба белокурую прядь и говорит… Ну, что-нибудь важное: «Ты красивая», или «Давай я тебя провожу». К концу недели она уже была смертельно влюблена.

Но кроме Финли на неё засматривались и более неприятные типы. Джуд, Калеб, Рори из старших классов и мелкий Сет из параллельного, пытавшийся прикоснуться к ней при любой возможности, когда проходил мимо. Вместе мальчишки составляли ядро небольшой банды, которая была головной болью преподавателей, а теперь ещё и для Сиело. Она боялась их и старалась обходить по широкой дуге, сутулясь и втягивая шею каждый раз, когда встречала нахальные взгляды. Больше всего хотелось закрыть сиськи руками, и она отчаянно злилась, что мамина безупречная маленькая грудь ей не досталась – как волосы, ноги и холодноватая уверенность в себе.

Мама вроде бы ни о чём не знала, но однажды завела странный разговор, неожиданно ранивший Сиело. За ужином, когда с запечённой курицей в сухарях было покончено, мама достала из микроволновки кусок готового яблочного пирога, поставила перед ней и заговорила тем небрежным тоном, который всегда предвещал промывку мозгов.

– Не знаю, рассказывала ли тебе… Когда я училась в школе, у нас были такие девочки… я бы сказала, девочки, которых не уважали.

Сиело удивилась, но вроде бы поняла, о чём речь.

– У нас тоже такие есть – тупица Тилли и грязнуля Мэдисон, с ней рядом даже никто садится.

– Нет-нет, то были вполне привлекательные, даже яркие, но то, как они себя вели с мальчиками, то, что они им позволяли…

Сиело всё знала про секс, но не считала эту тему актуальной, её больше интересовали чувства, внимание, слова и, пожалуй, поцелуи. Она до сих пор ни с кем не целовалась и надеялась, что это будет кто-то прекрасный, вроде Финли.

– Мам, если ты об этом, то я знаю про презервативы, но меня не волнует вся эта ерунда…

– Сиело! – Стук ножа, звякнувшего о стол, слился с металлом в её голосе. – Ты не должна ни о чём таком даже думать в ближайшие годы. И обязана вести себя так, чтобы ни у кого не возникало грязных мыслей на твой счёт. Разберись со своей одеждой, все эти прозрачные майки и мини до пупа…

– У меня нет ничего похожего!

– Вот и не вздумай! Я вижу, как иногда одеваются девчонки из твоего класса. И последи, как обращаешься с мальчишками – никакого кокетства, не позволяй себя трогать, не допускай намёков. Они живо почувствуют, что ты из тех, с кем можно вольничать, и тогда тебя не спасти, пойдёшь по рукам, начнутся разговоры, а нормальные люди будут шарахаться.

Мама резко поднялась из-за стола и ушла к себе, а Сиело осталась в растерянности. Неужели то, что происходит сейчас в школе, означает, будто она уже «из тех, с кем можно»? Как же это случилось и что теперь делать? По крайней мере, ясно одно: с мамой об этом лучше не заговаривать.

Через пару недель в школе устраивали вечеринку по случаю окончания учебного года, и Сиело страшно волновалась. Их параллель впервые пойдёт на праздник со средними классами, и там будет Финли. Она ломала голову над тем, что надеть, и бродила сомнамбулой, представляя в мельчайших подробностях, как должна выглядеть, когда он явится, чтобы пригласить её на танец. На перемене отходила от других девчонок, чтобы спокойно помечтать. Как-то задержалась под лестницей, напряжённо решая: скинни или, может, голубое платье, которое делает её почти взрослой? Глубоко задумалась и не сразу сообразила, что уже не одна.

– А вот и наша красотка Си, – пропел неведомо откуда взявшийся Сет.

«Мелкий говнюк», – подумала она и собралась его оттолкнуть, но тут кто-то крепко схватил её за плечи.

– Куда же ты, Си, познакомься с моими друзьями. Это Рори и Джад… Хотя, я смотрю, Джад с тобой уже познакомился. – Сет захохотал, а Сиело с ужасом увидела загорелую исцарапанную пятерню, которая полезла под школьный пиджак и крепко ухватила её за грудь.

Сиело вскрикнула и резко откинула голову назад, стараясь ударить того, кто стоял за спиной. Лягнула гримасничающего Сета, резко дёрнулась и постаралась вырваться. Ей удалось, и она побежала по ступеням вверх. Урок уже начинался, поэтому времени заскочить в туалет и умыться не оставалось. Она влетела в класс красная и растрёпанная, но сумела проскользнуть на своё место незаметно. Ей было очень противно, хотя адреналин, гулявший в крови, делал ситуацию выносимой, в конце концов, она смогла дать уродам отпор и больше они не сунутся.

Но они сунулись. В пятницу около шести Сиело вышла из дома, чтобы побегать. Мама считала, что девочке пора следить за фигурой: её тело стало округляться вовсе не от лишнего веса, но крепкие мышцы ещё никому не помешали. Бегать по утрам до занятий она не успевала, зато вечером могла выкроить час, и рядом был большой парк, где постоянно прогуливались мамаши с детьми. Сиело затрусила по дорожке, но кругом сновала вопящая малышня, и она свернула на узкую тропинку. Вечернее солнце пробивалось сквозь свежую зелень, гладило Сиело по щекам, пятнами ложилось под ноги. Она откинула голову и от счастья на секунду прикрыла глаза. Тут её и схватили.

На этот раз их было четверо, и гадёныш Сет больше не болтал, а действовал. Её прижали к дереву, перехватили сзади руки и быстро зашарили по телу. Сначала до боли сдавливали и выкручивали грудь через одежду, потом чьи-то дрожащие пальцы задрали майку и прикоснулись к голой коже. Сиело вдруг поняла, что это впервые в жизни – впервые её трогает не мама и не врач, а какой-то мальчик, даже не разобрала, какой из них. Она знала, что однажды это произойдёт, но всегда представляла, как будет нежно и красиво. А потом кто-то из них её поцеловал, кажется, это Калеб неуклюже впился губами ей в рот. Сиело почувствовала, что чьи-то руки оттягивают резинку штанов, и принялась вырываться, как безумная. Ей всегда было трудно ударить человека, но сейчас Сиело превратилась в ураган. Она дралась молча и сама потом не могла понять, почему не кричала – кусалась и лягалась, но только шипела от ненависти, не догадываясь позвать на помощь. Через несколько долгих и страшных минут на тропинке показался прохожий, и мальчишки кинулись врассыпную. Сиело на секунду задержалась, одёрнула майку и тоже бросилась бежать.

И только дома, рыдая под горячим душем, она поняла, отчего не смогла поднять шум и не попросила у того человека вызвать полицию. Правда состояла в том, что ей было нестерпимо стыдно. Она оказалась из «тех самых» девочек, о которых говорила мама. Не сумела удержать на расстоянии этих уродов, внушить им уважение, и теперь её ждал позор.

В понедельник утром Сиело боялась идти в школу, но никто не тыкал в неё пальцем, а мальчишки не показывались на глаза. То ли перетрусили, что девочка пожалуется на нападение, то ли она слишком убедительно защищалась, но Сиело почувствовала себя увереннее. Похоже, она справилась с этой проблемой.

Чем ближе была вечеринка, тем дальше отступали дурные воспоминания и их место занимали другие тревоги: что надеть? А вдруг Финли и не посмотрит в её сторону? А если посмотрит, то что ему сказать? К пятнице она умирала от беспокойства, но зато определилась с одеждой: туфли на высокой платформе, в которых у нее иногда подворачивались щиколотки, зато ноги получались заметно длиннее; пышная юбка в складку и белая рубашка, которая светится в ультрафиолете. Не заметит её только слепой.

Мама оглядела наряд и заявила:

– Встречу тебя в восемь возле школы, и не заставляй меня ждать.

Сиело покорно кивнула. В глубине души она надеялась, что Финли проводит её домой, но прекрасно понимала, что с мамой не поспоришь.

В шесть музыка уже грохотала, расфуфыренные девочки изгибались на танцполе, а мальчишки неуверенно поглядывали на них издалека, прогуливаясь со стаканчиками сока. Сиело развеселилась и почти забыла о своих любовных переживаниях, Финли не появлялся, и она просто танцевала и смеялась с подругами. Время пролетело почти незаметно, в сумочке уже запищал мобильник, напоминающий, что через четверть часа мама за ней приедет. Сиело выбралась из толпы, чтобы немного передохнуть, огляделась вокруг и обнаружила, что Финли, оказывается, уже пришёл и внимательно за ней наблюдает. Как могла, девочка изобразила на лице улыбку, по её мнению, поощрительную и небрежную, а чтобы было понятнее, слегка кивнула. Он вроде бы сообразил, потому что начал продвигаться к ней навстречу. Как жаль, у неё совсем не осталось времени!

– Уже уходишь, малышка? – спросил он.

Ему-то исполнилось целых четырнадцать, и это, конечно, огромная пропасть. Он уже почти мужчина, а она всё ещё ребёнок, хотя и с большими сиськами. Поэтому Финли взял снисходительный тон и с интересом наблюдал, как она волнуется.

– Да, мама сейчас приедет, ничего не поделаешь.

– Ничего, в другой раз. Пойдём, провожу тебя до машины.

Это был невиданный успех, и Сиело выпорхнула из зала, не помня себя от восторга. Оттого и не заметила, что за дверями их поджидали несколько мальчишек. Один из них положил руку на плечо Финли, и тот на глазах утратил самоуверенность.

– Вы чего, парни, в чём дело?

– Финли, ты уводишь нашу девушку, – заявил Рори.

Сиело смертельно испугалась и попыталась отскочить, но их уже окружала небольшая толпа.

– Нашу шлюшку, если говорить прямо.

Финли изменился в лице и брезгливо посмотрел на Сиело.

– Вот уж не знал. Что ж, хорошего вечера. – Он развернулся, и его без слов пропустили.

– Нет-нет, не слушай их! – Сиело кричала, но слёзы не давали ей говорить. Она захлёбывалась стыдом и отчаянием, счастье внезапно и непоправимо испарилось, и больше всего на свете ей хотелось немедленно умереть.

Тем временем её подхватили под руки и поволокли в сторону шоссе. Она брыкалась, но ноги в туфлях на платформах подламывались, и только крепкая хватка парней не давала ей упасть.

Сиело поняла, куда её тащат. За дорогой пролегал пустырь, на котором стоял крошечный заброшенный сарайчик, пользующийся дурной славой. В нём собирались подростки, чтобы покурить, попробовать свои первые наркотики, а самые пропащие девчонки теряли там невинность на вонючих продавленных диванах. И кажется, Сиело предстояло сегодня именно это. Она взвыла от ужаса и снова забилась в руках мальчишек, но они уже пришли и её втолкнули в крошечную комнату с парой диванов и столом между ними. В свете пляшущего пламени двух свечей Сиело разглядела довольно взрослого парня, лет пятнадцати, не меньше.

– Так, вы что притащили, она же совсем малявка!

– Спокойно, Лукас, мы уже имели с ней дело, и она не возражала.

– Правда, малявка?

– Нет-нет, я не хочу, отпустите меня! – Сиела заикалась от страха, но появилась надежда, что этот парень за неё заступится.

– Если бы ей не нравилось, она бы нажаловалась мамке, когда мы прошлый раз её немного пощупали. А она продолжения хочет, сразу видно, мексиканская кровь, – заржал Калеб.

– Так, малявка, – сказал парень, – у тебя проблемы. Давай договоримся. Ты тут немного посидишь с нами и дашь на себе посмотреть. И потрогать. А потом мы тебя отпустим в целости и сохранности. Давай подними-ка юбку.

Сиело отчаянно замотала головой и забилась, но её только крепче схватили.

– Не хочешь? Тогда мы тебя просто трахнем все по очереди, такой вариант устроит?

Он схватил Сиело за горло и слегка сжал. Самую малость, но ей хватило, чтобы начать задыхаться.

– Ну что, трахаться или задерёшь юбочку?

– Ззззадеру.

Медленно, как во сне, она взялась за подол и начала поднимать его, и тут же к её трусам потянулись жадные руки. Раздался щелчок, Сиело озарила вспышка смартфона, но она только тихо плакала, и Лукас похлопал её по щеке:

– Ну, не реви, что такого, подумаешь, я твою письку увидел. Хочешь, я тебе свою покажу, – и начал расстёгивать штаны под гогот мальчишек.

Но тут распахнулась дверь и в сарай влетел Сет:

– Парни, быстро, сюда её мать идёт, разбегаемся!

Сиело молниеносно вытолкнули на улицу, Лукас дунул на свечки, и мальчишки мгновенно растворились в темноте. А растерзанная рыдающая Сиело оказалась лицом к лицу с мамой.

Дальше всё было просто и быстро. Крики, несколько пощёчин: «Ты такое же животное, как твой отец, вся школа видела, как ты пошла трахаться с толпой уродов», позорное возвращение к машине. Её снова волокли под мышки, но это были уже мамины руки. Дома слёзы, душ, врач, через несколько дней нелепая попытка вскрыть вены, потом срочный переезд в другую часть города. В полицию они не заявляли, мама в глубине души не сомневалась, что дочь сама виновата и расследование грозит им несмываемым позором.

Сиело пересказывала эту часть скороговоркой, нарочито огрубляя речь, но Дора слишком хорошо понимала горе, которое ей пришлось пережить. Девочку перестали выпускать на улицу, а осенью перевели на домашнее обучение. Так она и окончила среднюю школу, а к старшей уже превратилась в ту, что Дора видела теперь, – пухлую неуправляемую девицу с хамскими манерами, тонкими белыми шрамами на запястьях и чудесными сумрачными волосами. И теперь она сбежала из дома.

– Ты сказала маме, куда едешь?

– Ещё чего! Да я и сама не знаю. Просто взяла велик, рюкзак со жрачкой и поехала.

– И записку не оставила?

– Я оставила ей волосы. – Си откинула гриву и показала криво остриженный висок. – Отчикала прядь и положила на её подушку, пока она на работе была. Она же постоянно ныла, что мои патлы везде попадаются, вот и будут ей на память жирные волосы от жирной доченьки.

– Слушай, а позвонить ты ей не пыталась? Мобилка тут уже не берёт, но на заправке должен быть телефон. Мать же с ума от волнения сходит.

– Ты ничего не поняла, да? Я, может, хочу, чтобы она волновалась, чтобы сошла, наконец, со своего поганого ума, который позволил ей, такой суперженщине, потрахаться чёрт-те с кем и родить уродину. Лучше бы она от меня в детстве отказалась, чем потом отказываться всю жизнь.

– Прости, делай как знаешь. Только береги себя, пожалуйста.

– Да не боись, я в безопасности, жирные никому не нужны. Ладно, пора мне, рада была познакомиться и всё такое.

– Погоди, скажи хотя бы, куда ты собралась. – Дора и сама не знала, зачем ей это. Казалось невозможным просто так отпустить чужую девочку в неизвестность, но и чем ей помочь, она не понимала. – Вдруг нам по пути, проедем немного вместе?

– Нет уж, спасибо. Хватит с меня мамочек. Я, может, отца хочу найти, чего на свете не бывает.

– А ты хотя бы знаешь, где он, как его зовут?

– Городишко, в котором они познакомились, тут неподалёку. – Сиело уже встала из-за стола и пошла к велосипеду, но остановилась, оглянулась на Дору и негромко добавила: – Да какая разница? Мы же с ним так похожи. Если жив, я его узнаю. А если нет, любой подойдёт, кто не против жирной уродливой дочки.

Потом легко села на велосипед и покатила к дороге. Ветер раздул её огромную куртку, и Дора вдруг осознала, что девчонка меньше, чем казалась, и уж конечно гораздо меньше, чем думала о себе сама. Сиело давно скрылась, но перед глазами Доры всё ещё стоял силуэт в бесформенных тряпках, а на пальцах осталось ощущение от прикосновения к гладким густым волосам.

Прядь оказалась тяжёлой.