6

Когда минут через двадцать рядом раздались шаги, Дора даже слегка удивилась – вроде поговорили же обо всём. Но к ней приблизилась чужая незнакомая женщина, старая и оборванная.

Обмениваясь обычными формулами – как зовут, откуда, куда, давно ли в пути? – каждая пыталась прощупать другую на предмет пригодности для ночёвки бок о бок. Дора даже принюхалась незаметно, не пахнет ли дама чем-нибудь невыносимым – вроде нет. Наконец обе решили, что собеседница приблизительно в порядке, во сне не зарежет и не ограбит. Если повезёт.

Старуху звали Ленка, родители из Восточной Европы наградили её этим странным именем и размытыми славянскими чертами лица. Дора подумала, что женщина могла быть в юности какой угодно, красивой или обыкновенной, сейчас уже не понять – индивидуальность растворилась в обвисшей коже и бесформенном теле. Кстати, не такая уж она и древняя, чуть старше её подруги Эстер, но вся какая-то безнадежная. Через полчаса Дора пришла к выводу, что Ленка всё же была в прошлом хороша – её выдали едва уловимые изящные жесты, кокетливая ирония, проскальзывающая в голосе, манера намечать улыбку и тут же сдерживать, втягивая щёки, будто она слишком ценна, чтобы так запросто награждать людей. Но всякий раз Ленка спохватывалась и стеснительно гасила интонацию и движение, словно бы они не подходили для её нынешнего облика. «А может, я сочиняю, – думала Дора. – Приписываю бедной тётке рефлексию, которой в помине нет». Она давно знала, что каждый человек сложней, чем кажется, и удивительно прост. Все мы понятны и предсказуемы и в то же время бесконечно разнообразны в своих проявлениях. Можно довольно точно просчитать среднюю реакцию толпы на раздражитель и ошибиться в прогнозах насчёт самого близкого человека.

Но беседа, как часто бывает в пути, стремительно свернула к личным темам, в частности, к возрасту, и наблюдения Доры подтвердились.

– Это произошло в одночасье, когда полтинник подкатил. Я вдруг перестала чувствовать себя женщиной. Нет, не климакс ещё даже, просто так. Ну, растолстела, конечно, кожа повисла, но не фатально. Знаешь, тётки и похуже меня не терялись. Конечно, косметологии допотопной уже не было, чтобы щёки к ушам подшить, но все как-то следили за собой. А кто не следил, тоже особо не смущались. Мне подруги говорили: «Посмотри, другие и в семьдесят лет романы крутят, и молодых любовников меняют, а ты на себе крест поставила». А я знаешь что отвечала? Мне мама рассказывала, у них в селе даже осликов трахали. Но это ничего не говорит о том, что ослик ого-го и секси. Просто кому-то очень хотелось трахаться. Вот и не надо мне тут про любовников в семьдесят, это не про ихнюю красоту и уверенность речь, а просто у одних зудит, а другим не стыдно. А мне осликом непотребно, после того как всю жизнь красоткой прожила. У меня знакомая была, трансуха моих лет, тоже не бог весть какой сохранности. Но она больше женщина, чем я оказалась. Юбочки эти, помада, шпильки – ей в радость, а я смотреть на себя не могла в таком. Помню, нарядилась как-то в платье недлинное, под него гольфы, знаешь, смешные такие, но не детские, а с намёком как бы, и в гости пошла. Сажусь в кресло и вижу коленку свою, круглую и очень даже неплохую – вполне себе. А потом подходит хозяйская дочка лет шестнадцати, в драных джинсах, и в дырке её колено видно. Абсолютно, знаешь, фарфоровое, аж светится, и шёлком отливает. А на своё гляжу – какие-то синие жилочки проступают, потёртости, морщинки. Незаметно почти, но я их вижу. И в одночасье поняла, что всё. Погасло тело. Свет выключили, двери заперли, закрыли ставни.

– И что ты сделала тогда?

– А ничего не сделала. Платье одёрнула.

Ленка помолчала.

– Девки говорили: мужики не замечают, молодые особенно, всё равно им. А мне, мне-то не равно! И дать я им уже ничего не могла. Обмануть-то легко, но ни куража больше, ни трепета. Зачем парню такая любовница, он заслуживает всего, огня, страсти, а у меня нету для него ничего. Ничего не осталось, кроме оболочки…

Ленка явно говорила о каком-то определённом мужчине, но Дора не рискнула расспрашивать. Некоторые неудачи болят, сколько бы лет ни прошло.

– Долго не могла понять, что со мной. Заметила, что перестала наряжаться, из дома редко выхожу, чаще к ночи, в темноте. Работа позволяла, я шила хорошо, брала заказы – люди несли починить-перелицевать, беды не знала. При таком умении шмоточницей была страшной, умела из любой тряпки сделать конфетку и выйти в ней, как королева. А тут руки опустились, влезу в мешок какой и ношу до дыр. Людей обшивала, а себя нет, как отрезало. Поняла, знаешь: стыдно мне.

– Да разве же старость стыдная? – изумилась Дора. – Больно, горько, но все там будем, можно подумать, ты одна заболела неприличным чем.

– Нет же, ты не понимаешь… Твоё счастье, что не понимаешь пока, но послушай, детка, пригодится. Мне стыдно жить стало. Мужикам улыбаться, глазки строить, краситься, танцевать, флиртовать. Говорить почти не хотела, до того дошло. Я же непростая была, могла и голосом, и словом закружить. А тут передо мной будто зеркало поставили. Я ресницы подниму, голову наклоню, только игру начну и вдруг вижу себя как со стороны – шея толстая сгибается и складка, что у того шарпея. Сразу кажется, мужик смотрит на меня и думает: «заневестилась, корова старая», и противно ему. Хотя вряд ли потравы мои кому заметны, но я-то знала. Как тухлятину впаривать. Кто-то, может, и позарится с голодухи, да я несогласна! Проснётся он утром, а рядом баба похрапывает, солнышко рыхлые ляжки высвечивает, и пахнет, знаешь, не цветами и молоком, а просто бабой несвежей.

Дора молчала, не понимая, что ответить. Она не застала культ молодости, который постепенно сошёл на нет в те времена, когда ей не было и двадцати, а потом случился Потоп, и у людей начались проблемы посерьёзнее, чем естественное увядание. А Ленка не только сохранила прежние взгляды, но и щедро делилась своей фобией – Дора внезапно почувствовала быстротечность времени собственной кожей, будто её всю жизнь разъедали микроскопические капельки кислоты, каждую секунду нанося крошечный, но невосполнимый урон, а теперь она наконец-то заметила. Оглядела себя непредвзято и увидела, что исчезла лёгкость движений, отяжелела походка, испортилась осанка, пропали упругость и гладкость. Правда, недавно к ней вернулись месячные, но слабые и недолгие, даже в пути не причинявшие особых неудобств, поэтому она всё равно считала, что детородный возраст позади, а с ним вместе ушли и остатки молодости. До встречи с Ленкой она принимала это как данность, но теперь нахлынула горечь потери.

«Господи, – подумала Дора, – мы все в аду, только счастье наше и уверенность зависят от того, осознаём мы это или нет». Ленка помнила про ад ежеминутно и не уставала гореть изнутри и плавиться под невидимым, но едким кислотным дождём. Дора почувствовала, как сострадание сжимает ей горло. «Себя пожалей, дура», – заметил насмешливый голос у неё в голове. Но Дора понимала, что переживание своей смертности и старения шутка очень личная. Одни способны заглянуть на самое его дно и сказать – что ж, дело естественное. А другие тонут и захлёбываются в этом омуте очень долго, иногда с самой юности, как только впервые заметят быстротечность жизни.

А Ленка тем временем продолжала:

– Так я несколько лет и просидела в ужасе, пока не взглянула однажды в зеркало и не увидела, что всё кончилось. Я постарела. Никого уже не обманешь, а главное, себе не наврёшь. А тут и климакс подоспел, дальше полегчало, – но глубокая тоска в её голосе о лёгкости не свидетельствовала. Скорее, прошла самая сильная боль и Ленка погрузилась в отчаяние, перестав реагировать так остро.

– А друзья, просто знакомые мужчины, неужели никто не пытался тебя вытащить? Они же не могли враз исчезнуть после двадцати лишних фунтов?

– После сорока. Никто не исчезал, я сама пряталась, говорю же, детка. Не хотела никому показываться, пусть помнят меня прежней. А новых тем более не хотела. Знаешь, подвалит кто-нибудь, я смотрю на него… И не понимаю, что с ним делать, зачем он? Раньше понятно было, соблазнить-окрутить, не обязательно в постель тащить, а так, для радости. А тут гляжу и думаю – вот куда тебя такого? Не надо. Не надо. Гнала всех и сидела одна сычом. А после они и сами перестали лезть. – Ленка помолчала. – А больше всего, знаешь, по дочке скучала.

– Она… с ней что-то случилось? – Дора не посмела сказать «погибла».

– Да ничего такого. Просто выросла.

Ленка родила Марину в двадцать пять, почти случайно, и в процессе беременности даже думала, не отказаться ли от ребёнка. Она считалась моделью средней руки, приблизительно четвёртого эшелона: редко попадала на подиумы и в глянцевые журналы, не получала больших контрактов, но была востребована в качестве эскорта и хостес. Зато её доходы позволяли не спать с клиентами, если ей того не хотелось, – только с фотографами, продюсерами и прочими полезными мужчинами. Один из таких поленился предохраняться и стал отцом Марины, и Ленка отчасти поэтому сохранила беременность. Мало ли, вдруг он окажется чадолюбивым и при виде младенца решит устроить карьеру его матери? Или испугается скандала и заплатит алименты. Двадцать пять – такой возраст, что если до сих пор взлёта не случилось, глупо рассчитывать на привычные способы достижения успеха.

Ленка не сомневалась, что материнский инстинкт у неё отсутствует, она слишком любила и берегла своё тело, чтобы хорошо относиться к существу, которое превратило её в уродину, пусть и временно. И даже когда ей показали худенького, немного фиолетового младенца, она смогла только сказать: «Матерь божия, а страшненькая какая».

– Забрать? – полушутливо спросил акушер.

– Не надо, – слабым голосом ответила она, мысленно добавив: «пока не надо».

И даже когда держала девочку на руках, наблюдая, как она ловит губами сосок, Ленка чувствовала только тянущую боль от прибывающего молока и никакой особой нежности.

Всё изменилось в одно мгновение, когда на третий день после осмотра матери и ребёнка медсестра вынесла девочку из палаты, а врач спокойно сообщил:

– У неё немного повышена температура, мы бы хотели взять анализы и кое-что уточнить.

Ко времени кормления её не вернули, и Ленка, шатаясь, выбралась в коридор. Она неважно себя чувствовала, но звериная паника гнала на поиски младенца. Увещевания медсестры оставались пустым шумом, нужно было срочно вернуть и приложить к груди кусок своего тела, по недоразумению оказавшийся отделённым.

Ей тогда почти сразу же отдали девочку, а через пару дней отпустили домой, и с тех пор началась их диковатая близость – Ленка и думать забыла о любой карьере, подразумевающей расставание с ребёнком дольше, чем на полчаса.

Собственно, она вообще не видела причин выпускать девочку из виду, и даже в туалет они ходили вместе: переносная плетёная колыбель оставалась за приоткрытой дверью, и Ленка делала свои дела максимально быстро. По ночам не могла спать, потому что всё время слушала дыхание ребёнка – синдром внезапной детской смертности стал её постоянным кошмаром, она каждую секунду готовилась к тому, что младенец умрёт. Она же во время беременности не хотела ребёнка и собиралась от него избавиться, Бог наверняка всё слышал и сейчас может исполнить её желание.

К счастью для них обеих, через три месяца из соседнего городка приехала мама Ленки. Обнаружив свою дочь полубезумной, взяла дело в свои руки. Для начала заставила Ленку называть ребёнка по имени – у той был какой-то суеверный страх на этот счёт. Потом уговорила спать днём в соседней комнате, пока сама нянчит Марину – поклявшись на Библии, что не спустит девочку с рук ни на секунду. Между делом привела в порядок их крошечную квартиру, разобралась со счетами, обналичила чеки, которые ежемесячно начал присылать отец ребёнка – деньги небольшие, но давшие Ленке необходимую передышку.

Немного придя в себя, Ленка переосмыслила жизнь и сначала организовала домашние ясли для малышей – ровесников Марины, а на четвёртый год её жизни освоила профессию швеи и стала брать заказы у начинающих дизайнеров, которые пока не могли завести свой пошивочный цех.

Несмотря на очевидные трудности, Ленка чувствовала себя абсолютно счастливой, её жизнь была совершенна, наполнена смыслом и непреходящей радостью. Состояние это продлилось ещё год.

А потом Ленка влюбилась.

Она встретила его в один из редких дней, когда вышла из дома без дочери. Мама уговорила оставить ей Марину и съездить в банк одной, там предполагалась очередь, и ребёнку было бы трудно – клерки, вырвавшиеся из офисов в рабочее время, обычно достаточно жестоки, чтобы не пропустить даже прелестную блондинку с малышкой.

И теперь, уладив дела, Ленка неспешно возвращалась пешком. Безумие первых лет стало проходить, и она научилась ценить редкие минуты одиночества. Ленка огляделась по сторонам и обнаружила вокруг позднюю весну, нежное солнце и молодую листву, пока незапылённую и очень яркую. Она как раз подняла голову, чтобы поглядеть, как сквозь крону пробивается золотистый луч, и тут её окликнули.

Он был… он был такой красивый, – позже говорила она. Он был такой живой и горячий, – думала она. Он был – вот и всё. Когда почти пять лет мир состоит из двоих – тебя и ребёнка, появление кого-то третьего ощущается как взрыв. Он был первым мужчиной, которого она увидела за эти годы, все остальные как-то проскальзывали мимо, не останавливая её взгляда. А он вдруг возник рядом, и луч, падающий сквозь юную зелень, замер на нём и не оставил Ленке никакого выбора.

В тот день она пришла домой на два часа позже, чем собиралась. Через три дня попросила маму посидеть с Мариной и сбежала под выдуманным предлогом, чтобы впервые поцеловать его. А через неделю, ночью, бесшумно открыла ему дверь, и почти сразу же они оказались на полу гостиной, потом на кухонном столе – потому что в её постели, как обычно, спала Марина. Через десять дней Ленка позвонила ему в шесть утра и сказала: «Я люблю тебя». Через две недели всё кончилось, и не только между ними – закончилось счастливое материнство Ленки.

Он позвонил ей пьяным и отчаянным, потому что пришло время уехать. Он ведь музыкант, живущий от гастролей до гастролей – куда пригласят, туда и переезжает на несколько месяцев, выступая в барах и ресторанах.

– Ленушка, лисёнок, – он звал её так за лёгкий рыжеватый оттенок, который тот весенний луч высветил в её волосах, – я должен. Другой конец страны, девочка, я не могу смотаться и вернуться, мы наконец-то пишем альбом, это надолго. Будет лучше, если ты не станешь меня ждать.

– Я не могу без тебя, – просто и глупо ответила она.

Он помолчал, а потом с некоторым удивлением сказал:

– И я без тебя не могу.

Они опять замолчали, и в эту долгую минуту каждый из них чувствовал своё сердце так остро, как никогда в жизни. На Ленку водопадом обрушилось будущее – без него. Тысячи дней, в которых его нет, жгучее горе, потом тупая тоска, а после равнодушие.

На него тоже что-то обрушилось, и он сказал ей медленно, запинаясь о согласные:

– Поедем со мной.

– Поедем.

– Только вот что. Ребёнка придётся оставить. Я не потяну вас обеих, да и не могу с детьми, ты же знаешь, им не место…

Он ещё что-то такое говорил, но Ленка не слышала, потому что слегка потеряла сознание и даже, кажется, умерла. По крайней мере, она опустилась на пол и закрыла глаза, а когда открыла их, была уже другим человеком. Она плотнее прижала телефон к уху и спросила:

– Ты разрешишь мне с ней видеться хотя бы иногда?

В трубке стало очень тихо, а затем он совершенно трезвым голосом спросил:

– Ты чего, дура, что ли?

В спальне проснулась и захныкала Марина, но Ленка, вместо того, чтобы по обыкновению своему помчаться к ней со всех ног, даже не пошевелилась. Она только что отказалась от ребёнка, предала дочь окончательно, ради мужика, который всего лишь хотел её «проверить» и отрезвить. Ну и проверил, да.

От любви её это не избавило. После его отъезда она два месяца всё время плакала – за работой, перед телевизором, играя с дочерью. Почти не ела и впервые в жизни достигла супермодельного веса. Как-то Марина рассадила вокруг неё игрушки и принялась кормить обедом:

– Синтии чупа-чупс, Кену бургер, Барби мороженое, Джеку косточку, маме ничего не надо, а киске надо молочка.

Ей в самом деле ничего было не нужно: она потеряла и мужчину, и право чувствовать себя хорошей матерью, то есть потеряла всю любовь, которую имела.

Чувство вины не умирает никогда, но раны заживают. Через десять лет Ленка выглядела почти нормальной женщиной: красотка, в чей возраст невозможно поверить. Творческая профессия в мире моды (пусть и не слишком высокого уровня), чудесная юная дочь, с которой они похожи, как половинки яблока. К тому же влюбилась в очередного дизайнера, который, кажется, намеревался взять её не только швеёй, но и соавтором коллекции. Ленка подозревала, что таким образом он решил уменьшить расходы, рассчитывая возместить ей часть гонорара славой. Но он был невероятно хорош собой: горячий итальянец с капелькой седины в тёмных кудрях. Ну так и она не девочка, и умный сильный партнёр ей вполне по плечу.

В пятницу пригласила его на домашний ужин, надеясь подкупить уютом и основательностью – пусть видит, что, несмотря на моложавый вид, она серьёзная женщина, хозяюшка и хорошая партнёрша. Ленка не сомневалась: он сочтёт её рачительной и при этом безопасной, такую можно взять в бизнес, она и порядок наведёт, и руку по локоть не откусит, если что.

К тому моменту Ленка жила в милой квартирке с двумя спальнями, обставленной со вкусом, но тепло, по-домашнему. Они уже покончили с горячим и сидели в гостиной за десертом, итальянец всё ещё не решался выложить своё предложение, когда щёлкнул замок входной двери и в комнату вошла Марина.

Пятнадцатый год, тоненькое, почти безгрудое тело, гладкое, как карамелька. Прозрачная кожа, ясные невинные глаза и золотистые волосы. Она рассеянно поздоровалась с гостем, поцеловала маму, ухватила со стола шоколадную вишню в коньяке и прошла к себе.

Ничего более не произошло, но после недолгой паузы мужчина повернулся к Ленке и предложил ей соавторство, некоторую долю в прибыли и продолжить ужин у него дома.

А Ленка нежно улыбнулась и отказалась от всего.

Она ведь женщина неглупая и внимательная, и бешеный огонь, вспыхнувший в его глазах при виде Марины, сказал ей всё.

До того дня она понимала, что дочь прелестна, что мальчики сходят по ней с ума, а малышка этого почти не замечает, но страсть взрослого мужчины до смерти перепугала Ленку. Её девочка больше не была в безопасности, этот итальянец не видел в ней ребёнка, он явно смотрел на женщину, которую мгновенно и безумно захотел. Ленка не подготовилась к тому, что в невинный мир её дочери вломится мужик. Да ещё такой, который понравился ей самой. Но эта последняя мысль притаилась за жгучей материнской тревогой и пряталась там ещё пару лет.

Пока Ленке не стукнуло сорок с хвостиком, а дочери почти семнадцать. Они в то время были лучшими подружками. Ленка чувствовала себя не старше своей девочки, обмениваясь с ней одеждой и рассказами о парнях. Одноклассники Марины теряли дар речи, когда заглядывали в гости и видели на пороге сияющую зрелую «мамочку», но Ленка только смеялась и в мыслях не имела уводить у дочери кавалеров, ей и своих хватало с избытком. Они часто ходили вместе на модные вечеринки, одеваясь в похожие платья, так, что их принимали за сестёр. Ленка, конечно же, не скрывала, что Марина её дочь, но страшно гордилась, когда очередной новый знакомый изумлялся и восклицал: «Не может быть!» «Я родила практически в колыбели, – кокетливо отвечала Ленка. – Была горячей и глупой девочкой, моя дочь сейчас гораздо взрослей меня тогдашней. Да и нынешней», – добавляла она игриво. Марина же лишь улыбалась и обнимала её за тонкую талию.

На той вечеринке всё шло по обычному сценарию до тех пор, пока Ленка не приметила в углу парня. Он был из тех, что всегда заставляли биться её сердце: высокий брюнет с тёмными кудрями, тонким породистым лицом, сильным подбородком и роскошным носом – отличный тридцатилетний жеребец. Она засматривалась на них и в двадцать лет, и в сорок. И они отвечали ей взаимностью, такие никогда не отказываются от блондинок.

Ленка обернулась к хозяйке дома и быстро выяснила: Рони, фотограф, Всё как обычно – молодой, талантливый, горячий. Она было собралась «дать ему шанс», как это называлось у них с Мариной, но парень её опередил. Сам поймал её заинтересованный взгляд, широко улыбнулся и двинулся навстречу через толпу.

«Отлично, даже делать ничего не нужно», – подумала Ленка и обняла дочь за плечи.

Они наблюдали за ним с одинаковыми улыбками, в одной светилось предвкушение, а вторая оставалась загадочной и чуть отстранённой. Но, кажется, Марина не удивилась, когда парень остановился перед ними и обратился именно к ней:

– Потрясно, как ты похожа на свою мать и такая же красотка. От вас невозможно оторвать взгляд, девочки, – вежливо добавил он, но расклад был понятен всем троим.

Марина кивнула, совершенно естественно отлепилась от матери и встала рядом с ним, а Ленка принуждённо усмехнулась:

– Отлично смотритесь, детки! Развлекайся, Марина, а мне тут надо кое с кем переговорить.

Она отвернулась и небрежно подхватила под руку какого-то мужчину, который слегка отшатнулся от её змеиного взгляда, но решил не упускать случая и тут же принялся ворковать.

Именно с того дня жизнь Ленки покатилась с горки. Пока весь мир содрогался и приходил в себя после большой волны, случившейся менее года спустя, Ленка пыталась принять свою зрелость, но так и не встретилась с нею – будто сразу перестала быть девушкой и начала превращаться в несчастную запущенную старуху. Марина успела влюбиться, переехать к Рони, благополучно пережить Потоп и погрузиться в новую реальность. А Ленка за несколько лет окончательно замкнулась. Перемены, произошедшие с ней в следующее десятилетие, были разительными. Она не просто постарела и стала социофобкой, изменились манеры, строй речи и образ мысли. Богемная девица превратилась в незатейливую бабу, зато с ремеслом в руках, с грубой, не слишком грамотной речью и нехитрыми мыслями. О прошлом она тоже говорила иначе и не то чтобы врала, но сильно упрощала: «перебивалась кое-как, обшивала людей, за машинкой глаза ломала всю жизнь, на хлеб было – и ладно». В тесном небогатом мире образ скромной труженицы ни у кого вопросов не вызывал, да и кто бы заподозрил иную историю – с модными показами и кудрявыми красавцами.

Но Доре Ленка отчего-то рассказала всё, и та сразу ей поверила. Сомневаться не приходилось, потому что в расплывчатых чертах Ленки время от времени мелькала прежняя красотка, примерно как в древнем кинозале на линялой белой простыне, приспособленной в качестве экрана, мелькают кадры чёрно-белого фильма. Никого из актёров нет в живых, плёнка вот-вот рассыплется, простыня – это только ветхая тряпка. Но рисунок теней, но проблеск красоты, но память о прошлом – завораживали и были бесценны.

– И я, – закончила Ленка уже несколько иначе, почти прежним своим голосом, – не жалею уже ни о чём, кроме тех первых лет с Мариной, пока любила её без памяти. Никогда потом, ни с кем больше… Снова бы увидеть эту девочку и бросить тогда трубку, ничего не сказав, забыть, побежать к ней, на её плач, прижать к груди, чтобы не случилось всей этой жалкой подлости со мной. Вот об этом – жалею, а прочее всё… это пустое, детка.

И она махнула ладонью небрежно, будто по-королевски отказывалась замечать дурное платье, в которое по ошибке одело её время.

Чем тяжелее быт, тем больше деликатности требуется от случайных попутчиков по отношению друг к другу. Перед сном Дора сосредоточилась на устройстве своего лежбища, давая Ленке возможность совершить вечерний туалет без свидетелей. Но тихие сдавленные ругательства привлекли её внимание. Дора обернулась и увидела, что Ленка безуспешно пытается расчесать спутанную гриву.

– Чёртовы патлы, давно хотела отрезать, всё жалела – память, знаешь ли. Они у меня медленно растут, самые кончики ещё помнят, как я красивая была.

Серые, кое как приглаженные волосы спускалась почти до талии и, несмотря на то, что Ленка яростно драла их гребешком, выглядели густыми и запущенными.

– Давай-ка я тебе помогу, – неожиданно для себя сказала Дора, а Ленка согласилась, похоже, тоже неожиданно для себя.

Распутывая седые пряди, Дора подумала, что не причёсывала другую женщину с тех пор, как в детстве они с мамой играли, заплетая друг другу косички. Но постепенно мысли вылетели из головы, она смотрела, как на волосах играют отблески костра и в седине вспыхивают золотые и рыжие искорки, медленно проводила гребешком от корней к кончикам, бережно разбирала путаницу, а если колтун оказывался слишком упрямым, выстригала маленькими ножницами. Если бы Дора умела петь, она бы запела, но ей оставалось только рассказывать:

– Когда я была маленькой, обожала распутывать всё на свете, однажды у дедушки в сарае целый ворох плёнки смотала. Были раньше, в прошлом веке ещё, такие магнитные кассеты, на них музыку записывали, и у него хранилась большая коробка, не выбрасывал почему-то. Я залезала в сарай поиграть, ну, и как-то заглянул соседский кот, дурак полосатый, маленький ещё. А я как раз из одной кассеты плёнку вытянула, и он давай охотиться. Ну и как обычно – вот он прыгает, потом не помню, а потом несколько штук размотаны, мы с Гамлетом, с котом, чуть ли не в коконе, всё в узлах и кто-то сейчас огребёт. И уж явно не котик. – Дора помолчала, вспоминая. – Меня тогда дома потеряли и нашли только к вечеру – сижу я в сарае, кассеты в руках верчу, рядом котик спит, куда делся день, не понимаю. Замедитировала и сама не заметила, как всё распутала.

Дора не стала рассказывать о том, что в те часы, когда она сантиметр за сантиметром разбирала узкую коричневую плёнку, в её пальцах звучала музыка, она могла поклясться, что слышала обрывки мелодий, грохот барабанов и хриплые вопли – дедушка в юности любил хеви-метал, и нежно хранил записи Manowar, Faith No More, Slayer и ещё не пойми кого. «Господи, почему я держу в голове весь этот нафталин?» – удивилась Дора.

А сейчас, когда она трогала жёсткие пряди, ей начало казаться, что она видит картинки – прелестную гибкую Ленку в лёгких платьях, танцующую, бегущую навстречу девочке. Ленку в объятиях мужчины, прячущую лицо в ладонях, смеющуюся. Ленку, в отчаянии рассматривающую себя в зеркале, в полумраке, кутающуюся в старую коричневую шаль. Ленку, которая с отвращением глядит на свой живот, сжимает пальцами складки жира, пытается свернуть их и «вправить», как филиппинский хилер, а потом зло и горько смеётся над собой.

Дора тряхнула головой и отогнала видения, даже если это игры её неуёмной фантазии, в них всё равно было что-то недопустимо интимное. Очнувшись, поняла, что почти закончила, и стала собирать волосы в высокую французскую косу. А Ленка вдруг перехватила её руку и прижала к губам. Дора замерла, а Ленка сказала охрипшим прерывающимся голосом:

– Знаешь, детка, старость – это когда никто не хочет прикоснуться к тебе по своей воле. Разве что заплатишь – врачу, массажисту, наёмному любовнику или парикмахеру. Старые осточертевшие друг другу мужья и жёны только для того и нужны – не стакан воды подать, а для этого: иногда обнять твоё уродливое тело с нежностью, по голове погладить. А когда нет никого, ты, считай, мёртвый. Я думала, что всё, а смотри-ка, патлы мои живы, кое-что помнят. Тебе это зачтётся, детка, обещаю, в самый последний момент, когда пёрышка на весах не хватит, мои волосы твой грех перетянут.