Глава 9
Сентябрь 1942 года. Юго-Восточный фронт

— Маслов? Да Маслов, чтоб тебя! Давай уже, артподготовка началась! — тряс его за плечо заряжающий Мишка Пронин. — Ну ты спать здоров! Не слышишь, что ли, как громыхает?

— Пущай громыхает, я полночи в карауле простоял, дай хоть часок поспать, — натягивая на голову шинель, проворчал Иван.

— Слышь, Маслов, ты давай не наглей, а? Командир зовет, — сердито толкнул его в бок Мишка. — Это тебе не в госпитале валяться. А то посмотрите на него, не успел прибыть, уже на покой захотелось.

— Да уж, в госпитале была жизнь, — поворачиваясь к Пронину, зевнул во весь рот Иван. — Иду уже. Пошутить нельзя.

— У нас за такие шуточки, знаешь, и к стенке определить могут, — сердито буркнул Пронин. — Ты не смотри, что у нас командир молодой, он побольше твоего в жизни видел, еще в финскую воевал, мальчишкой совсем безусым, и наград у него побольше, чем у многих, кто с усами.

Пронин вышел из блиндажа, а Иван принялся перематывать портянки. Нехорошо вышло, что-то он и впрямь не по делу наговорил, разбаловался в госпитале. Поспать ему дайте, еще омлет с компотом на завтрак, сам себя ругал Иван Федорович. Неправильно это, не успел в новую часть прибыть, с людьми сойтись, а уже оплошал. Ну да ладно, сейчас наступление будет, вот тогда он и покажет себя. Чай, тоже не сосунок, не первый день на фронте. Ранен вон был в ногу. Счастье, что ранение не тяжелое, ногу не отрезали, кости целы, ну прихрамывает чуток, так это и вовсе пустяк, зато в пехоту не отправили, не угнаться ему теперь за пехотой. В новую часть определили, в Отдельную истребительную — противотанковую бригаду, подносчиком снарядов. Тоже, можно сказать, повезло, — кряхтел, вбивая ноги в сапоги, Иван Федорович.

— Ну что, явился? — насмешливо спросил Пронин, подмигивая ребятам из расчета.

Ясно, пересказал, значит, уже, сердито отметил Иван Федорович, но вслух в тон Пронину насмешливо ответил:

— А куды ж деваться, чай, не в санатории.

— Эт-т точно, — заметил кто-то из мужиков, и все вернулись к своим делам.

Грохотало уже будь здоров, фрицы вели артподготовку, возле них пока еще ни одного снаряда не взорвалось… Ба-бах! Ивана Федоровича осыпало влажной землицей. Теперь взорвалось. Накаркал. Прыгая через кочки, к ним примчался командир расчета старший сержант Огарев.

— Расчет, по местам! Где Зябликов? Вот координаты, бить будем в этот квадрат, тут у немцев батарея стоит, а вот тут за лесочком танки, отсюда они в наступление и двинут. Только что от разведчиков сведения поступили, так что, ребятки, прицельно, не мазать! По местам!

И началось! Вопли откуда-то справа, выстрелы, громыхает, наши в атаку двинулись. Пару раз стрельнули по немцам, чтоб не совсем уж сиднем сидеть, а тут как раз с березы, Васька Зябликов туда забрался:

— Танки!

Васька — он глазастый, Иван Федорович уже заметил. Не зря наводчиком был. Ребята говорили, охотником был до войны, сперва снайпером служил, но после ранения с рукой правой чего-то стало, к ним в расчет перевели.

— Готовсь, мужики, метров шестьсот до них!

— Далеко, не достанем, — сплюнул Пронин.

— Медленно ползет, гадина! Вслепую.

— Четыреста метров, давай, мужики, заряжай! — спрыгнул с березы Васька, и началось веселье.

Иван Федорович в этом грохоте только и видел что землю под ногами, ящик со снарядами, руки да сапоги второго подносящего Петра Егоровича так и мотались туда-сюда, а снаряды-то тяжеленные, хорошо, здоровьем бог не обидел.

— Заряжай! Дуплетом, огонь! — кричал охрипшим голосом старший сержант. — Ползет, Зябликов, ползет, чтоб его! Где снаряды? Заряжай, мать вашу! Зябликов, огонь!

— Есть! Есть, гадина, горит! Еще по нему, чтоб не вылезли сволочи! — орал Зябликов. — Сейчас мы вас поджарим, гадов!

Но танков было много, пехота, видно, не прорвалась, соседнее орудие разнесло в клочья. Ивана Федоровича чуть осколком не задело, чудо, что вовремя наклонился. Дым, грохот, земля сыплется, ничего не разберешь, от взрывов уши позакладывало.

— Заряжай! Заряжай! Где снаряды? Пронин?

— Убило Пронина!

— Горшков, на место Пронина! Никола, подносящим! — орал сержант, мечась между ними. — Зябликов, огонь! Огонь!

— Танки! Танки! Отходить надо! — заорал, прибегая к ним откуда-то из серой дымки, начальник взвода старший лейтенант Рогожин. — Отходим, танки прорвали линию обороны! Немцы в тылу! Отходим! Кто живой? Отходим.

За лейтенантом бежало еще человек пять. Иван Федорович, бросив снаряд, сорвав с лежащего возле ящиков с боеприпасами Петра Егоровича автомат, кинулся за лейтенантом, где-то рядом бежали Зябликов и старший сержант, Николу, водителя, кажется, тоже уложило, сзади слышались выстрелы. Кто-то на бегу давал короткие очереди, из сгущающихся сумерек выбежало еще человека три, на кромке леска уже кто-то отстреливался. Прорвались к ним, по пятам трещал подлесок под гусеницами «Тигра».

— Быстрее, быстрее! — подгонял лейтенант. А чего их подгонять, и так нажимали как могли. Вот где хромота-то Ивану Федоровичу аукнулась. Попробуй-ка поспей за молодыми да здоровыми. До лесу еще дотянул, а там уже отставать стал, а немец все еще продолжал косить, пули и так посвистывали среди деревьев, да еще и танк по ним лупил. Хорошо еще, листва не облетела, хоть какая-то прикрышка. Иван Федорович так спешил, что едва не наступил на кого-то. Споткнулся.

— М-м-м.

— Ты чего? Живой, что ли? — перекатился к нему Иван Федорович. — Вставай, помогу, нечего разлеживаться!

— М-м-м.

Иван Федорович наклонился, вгляделся, напрягая зрение, в лицо. Старший сержантик их, молоденький совсем, его Кирюхе ровесник.

— Давай, милый, куда тебя хоть, а? Да ты не боись, я помогу, вместе выберемся. А? — тормошил сержанта Иван Федорович, но тот лишь дернулся пару раз, да и затих. Помер. Иван Федорович закрыл ему глаза, подобрал автомат и припустил, как мог, своих догонять.

В лесу уже не отстреливались. Да и за спиной выстрелов уже почти было не слышно. Как теперь своих-то искать? Не зима. Следов не разглядишь. Так, разве что наугад идти, лишь бы от фрицев подальше. И ведь вроде в лесу человек свой, и вроде и направление помнил, а вот место новое, и заплутал. Вышел Иван Федорович прямиком на дорогу, кусты густые были, темно, лес, два шага сделал — и дорога. Да не просто дорога, а в ста метрах от хутора какого-то! Это ж надо, судьба! Тут его, голубчика, и сцапали. Едва успел автомат в кусты скинуть. Зачем, и сам не знал, видно, чтоб в вооруженного не пальнули. Эх, невезуха! Два дня как из госпиталя. И на тебе!

Немцы с ним особенно не чикались, дотолкали автоматами до какого-то сарая, замок отомкнули, пихнули вовнутрь, и баста. Сытые, веселые, сволочи.

— Эй? — позвали тихонько из темноты. — Эй? Ты кто?

Иван прислушался и пополз на голос.

— Свои, что ли?

— Свои. Ты кто будешь-то?

— Маслов я. Из противотанкового расчета. А ты?

— Капустин… — кряхтя, ответил из темноты голос.

У Ивана Федоровича вдруг все перед глазами поплыло, и не темный сарай почему-то померещился, а подвал со сводчатым потолком.

— Сергей?

— Сергей Андреевич, — поправил голос. — Из наших, значит, с батареи? Еще кто выжил?

— Сергей! — едва не закричал Иван Федорович. — Это ж я, Ванька Маслов! Неужто не помнишь? Екатеринбург, девятнадцатый год, подвал? А?

— Ванька? Маслов? — Сергей подполз поближе, схватил за голову, видно, старался рассмотреть, да что в потемках увидишь? — Точно ты? Живой, чертяка! Ну ты подумай! И что у нас с тобой за встречи все, то в подвале, то в сарае? А?

— Да уж, вот судьба! — глупо радовался Иван Федорович. — А ты как выжил-то, я уж думал, расстреляли тебя тогда.

— Татарина помнишь, за которого я заступился? Он вытащил.

— Да ну? А чего так медлил-то?

— Так ему, поди, тоже, когда из подвала выпустили, не особо назад хотелось возвращаться, — усмехнулся Сергей. — Отсиделся дома. Встретился с нужными людьми, заплатил что-то кому-то, семейство свое спровадил из города. А уж потом про меня вспомнил, грешного. И то спасибо.

— А что с тобой было, когда выпустили?

— Ну что? Вышел, денег нет, одежонка поистрепалась, грязный, страшный, куда в таком виде? Два шага сделаешь и снова в каталажку заберут? Пристал к этому татарину. Азат Елдамович его звали. Приютил. Но он вскорости в Тобольск подался, к семейству, у него и там магазины были, и я за ним. А потом он решил, что ничего хорошо ждать ни от белой власти, ни от красной не приходится, и в Харбин уехал. Ну мне-то в Харбине делать нечего, в Тобольске остался, посмотрел, подумал, подвал повспоминал, газетки почитал, народец на улицах послушал и снова к красным перешел. Теперь уж насовсем. С ними и в Екатеринбург вернулся. Я тебя, кстати, пытался отыскать, да не вышло, как сквозь землю ты провалился. Из подвала вроде живой вышел, это я узнал, а дальше ищи ветра в поле.

— А я ведь долго еще в Екатеринбурге обретался. Да. На железной дороге в охранении служил. И женился там, а потом уж с женой в двадцатом году в Алапаевск переехали.

— Мастером цеха перед войной работал, — хвастался Иван Федорович, — подучился на старости лет, грамоты имею и благодарности. Думали даже повышение дать, а тут война. Нас с сыном в первые же дни и призвали. Ему девятнадцать, на флот пошел, моря никогда не видел, а на флот, на Балтике сейчас, на эскадренном миноносце служит, — с тоской проговорил Иван Федорович. — Письма редко доходят, последнее с месяц назад получил, еще до госпиталя. А ведь он у меня один на свете остался.

— А жена как же?

— Жена? Умерла. Давно уже. И дети младшие тоже. Вдвоем мы с Кириллом остались, — горько вздохнул Иван Федорович. — Помнишь, может, я тебе в подвале про крест рассказывал, что великая княгиня подарила?

— Ну.

— Вот с него все и началось. Точнее, из-за него и закончилось.

И Иван Федорович от радости, что встретил старого друга, от усталости и недавно пережитого ужаса смерти вывалил Сергею все наболевшее.

— Понимаешь, какое дело, Сергей? — начал Иван Федорович. — Сперва у меня все хорошо было, как в сказке, жена, дети, комнату от завода дали, работа важная, оклад хороший, почет, уважение, дом свой построили. Все хорошо. Живи и радуйся. А потом дочка маленькая умерла, заболела скарлатиной и умерла. Что ж, бывает. Потом сынок младший утонул, как сглазил кто, думал, жена с ума сойдет от горя, да вроде оправилась, а потом смотрю, слабеть стала, сердце побаливать начало, мы уж ее с сыном так берегли, так берегли, ничего делать не давали, а только все одно померла. Молодая совсем, а померла. Вот и остались мы со старшим Кирюшкой вдвоем. Пылинки с сыночка сдувал, мечтал, техникум окончит, в институт поступит. Ты мне тогда в подвале, помнишь, много всякого рассказывал, и очень мне хотелось, чтобы сын у меня такой же образованный стал, — с невидимой для собеседника печальной улыбкой проговорил Иван Федорович. — Да не успели, война. Кирилл едва техникум закончил. И все. Меня в одну сторону, его в другую. Вот теперь молюсь каждый день за него, хоть и партийный. — Он замялся. — А еще видишь, в чем дело. Мы с Анфисой, жена это моя покойная, как в Алапаевск вернулись, сразу к мамане моей поехали, а та чуть не с порога: где крест, что княгиня подарила, надо его кому положено отдать. Ну я тебе рассказывал, про крест-то, помнишь?

— Помню.

— Вот. Я ей говорю, нету, отобрали. А она мне — врешь, знаю, что с братом Петькой продать хотели, не вернешь до моей смерти, прокляну, и тебя, и детей, и внуков, и брата Петра тако же. Что возьмешь, старая, да злая. Она всегда такой была, а тут ее, видно, еще батюшка наш науськал, она у меня сильно верующая была. В общем, так до смерти ее и не помирились. А крест ведь я искал, еще когда в Екатеринбурге служил, да только кума-то моего НКВД раньше зацапало, чем я до него добрался. Он, вишь ли, пока я в подвале том сидел, с квартиры съехал в не известном направлении. Насилу его нашел, уже в двадцатом году, а все одно, опоздал. Да в общем, дело-то и не в том. А в том, что жена моя Анфиса, как сынок наш младшенький потонул, вбила себе в голову, что это маманино проклятие действует. А тут еще и у брата Петра двое детей померло и жена Глафира, все одно к одному. В общем, когда Анфиса скончалась, и я чуть было в эту ерунду не уверовал, очень о жене тосковал. Да и детишек жалко было, а вдруг из-за меня померли. С тех пор и молюсь, хоть и коммунист. Только ты уж будь другом, — спохватился Иван Федорович, — не сболтни кому.

— Я не из болтливых, — успокоил его Сергей.

— Ну а сам-то как? Жена, дети, работал где?

— Женился. Я, как Урал от белочехов освободили, какое-то время в Екатеринбурге служил, сперва в НКВД, потом ушел. Грязная работа. Служил замначальника военного округа, потом раны начали беспокоить, меня еще в Первую мировую немец ранил, да когда Екатеринбург брали, зацепило, в общем, подал в отставку, в Петроград уехал. Думал, вдруг брата с женой живыми найду, да и вообще, родной город. Не нашел. Голод у них в Петрограде был такой, что, когда я в двадцать втором туда вернулся, думал, на кладбище попал. Пусто! Ты, Иван, в Ленинграде был когда-нибудь?

— Нет, не довелось, только по твоим рассказам помню, да еще сын однажды в учебнике картинки показывал.

— Жаль. Жив будешь, съезди. Красивый город, — с теплотой в голосе заметил Сергей. — Так вот. Мои все умерли, дворник мне рассказал, он чуть не всех жильцов в нашем доме пережил. Кто сбежал от революции, кто от голоду умер, кого расстреляли как враждебный элемент, кто сам повесился или пулю в лоб. А он выжил. Так я рад был знакомое лицо увидеть, чуть не расцеловал.

В общем, остался в Ленинграде. Устроился в Военно-инженерную школу преподавать общевоинскую подготовку. Она в Инженерном замке находилась, между Садовой улицей и речкой Фонтанкой, а я как раз на Садовой жил, комнату снимал. Вот там, на Садовой улице, со своей женой и познакомился. Она этажом ниже жила, славная такая девушка. Родители у нее умерли в двадцатом. Она с бабушкой осталась. В школе словесность преподавала. В двадцать пятом году сын у нас родился, в двадцать восьмом — дочь. Они сейчас в Ленинграде, — мгновенно осипшим голосом сообщил Сергей. — А сын на фронте. Летчик. Перед самой войной в летное поступил, истребитель. Ему только-только семнадцать исполнилось, а он себе год приписал — и на фронт. Мальчишка совсем, желторотик, хоть и рослый, ему бы еще за партой сидеть, а он — на фронт! Так что я, Вань, тоже каждого письма жду и молюсь. А в Ленинграде сейчас знаешь что? Блокада. Голод, бомбежки. И за них молюсь, хоть и коммунист, и даже комиссар. И ты тоже никому не говори, — с горькой усмешкой попросил Сергей.

— А ты как здесь оказался, в сарае? — только что сообразил спросить Иван Федорович.

— Так же, как и ты. Немцы фронт прорвали, а я в это время возле орудия, вместо заряжающего был. Расчет весь полег, только наводчик остался, и тот ранен, а мы с адъютантом как раз от командующего ехали. Смотрим, танки прут на наши позиции, орудие стоит, а стрелять некому, и снарядов ящиков пять осталось. Ну мы и ввязались. А немцы в это время справа прорвались, мы в их тылу едва не оказались. Бросили все, собрали бойцов из соседних расчетов, кто жив был, и на прорыв, к лесу. Там на немцев напоролись, меня в бедро ранило, я им велел уходить, а сам с двумя автоматами прикрывать остался. А когда брали, только и успел, что погоны сорвать да документы выбросить. Ты, Вань, помалкивай, что с замполитом бригады в сарае лежишь, ладно? Таких, как я, они сразу к стенке.

— Да ну? Замполит бригады? Чего ж ты с начальством деру не дал?

— Потому и не дал, что коммунист. А ты давно в нашей части, что-то я тебя раньше и не встречал?

— Два дня как из госпиталя, даже осмотреться толком не успел, — привычно потирая раненую ногу, объяснил Иван Федорович.

— Тогда ясно. Ладно, вот что, выбираться нам отсюда надо. Неохота подыхать за так. Что думаешь?

— Я со всей душой, а как выбираться-то? Сарай вроде крепкий, да и оружия нет.

— Пока и сам не знаю. А только немцы этот хуторок едва занять успели, когда меня взяли, сарай не осматривали, втолкнули и караул поставили. А вдруг тут какой лаз есть? Давай-ка осмотримся.

— В темноте-то как?

— В самый раз, на ощупь. Нам, Ваня, до утра отсюда бежать надо, потом поздно будет. Если завтра не расстреляют, так пытать будут. — Иван Федорович почувствовал, как при этих словах у него нехорошо под ложечкой засосало и почки заныли. С ним такое часто в минуты страха бывало, с тех пор как его в Екатеринбурге зять кумов отделал. — Ты, Вань, не раненый, бежать сможешь?

— Не раненый, а вот бежать, наверное, не очень. Нога у меня, хромаю после госпиталя. Потому и от наших отстал, и к немцам угодил, — пояснил Иван Федорович.

— Ладно, деваться нам с тобой некуда, будешь хромать, как сможешь, лишь бы отсюда выбраться, — решил Сергей.

— А сам-то как?

— Да рана вроде пустяковая, только сперва крови было много. Как-нибудь, — отмахнулся Сергей.

И они принялись ощупывать пол и стены сарая, сено в углах разрывать, и все потихоньку, чтоб караульные не услыхали.

— Серега, кажись, нашел чего-то, — прошептал из темноты Иван Федорович. — Ползи сюда.

Сергей почти бесшумно приполз к нему на голос.

— Ну? — тихо шепнул он, так что Иван Федорович даже вздрогнул о неожиданности.

— Дай руку, покажу, — велел Иван Федорович. — Видишь, дыра. Маловата, правда.

— Наверное, лиса кур таскала, — решил Сергей. — Маленькая, едва рука пролезает, раскопать надо. Ну-ка, попробую, толстые ли стены.

— Ну как?

— Пес знает. Вроде как пальцы уже снаружи были. Давай-ка по очереди копать. Я начну, а ты в соломе поройся, может, палку найдешь или еще что. Земля плотная, голыми руками провозимся.

Найти хоть какое-то подспорье не удалось. Копали руками по очереди. У Ивана Федоровича получалось проворнее, но все же дыра была мала, вылезти сквозь нее было пока невозможно.

— Давай, Вань, лишь бы голова пролезла, — отдыхая в сторонке, уговаривал Сергей. — Лишь бы голова, а уж там как-нибудь. Ты загляни в яму, не светает еще?

— Да что в ней увидишь, в яме этой, земля и грязь, — проворчал, натужно сопя, Иван Федорович. — Тут или смотреть, или копать. Ну-ка, попробую плечи засунуть.

— Ну?.. Иван?

— Ты вроде потощее был, попробуй сам, если протиснешься, и я за тобой, ну а застрянешь, за ноги вытащу, — решил Иван Федорович.

— Потощее — это когда было? — усмехнулся Сергей. — Ну да наплевать, рискну, а если что, и впрямь вытащишь.

Сергей пошуршал на соломе, видимо, оправляясь, и полез в дыру, но, кроме головы, протиснуть ничего не смог, застряли плечи.

Пока Иван его назад вытащить пытался, звякнул замок сарая, распахнулась дверь, серый рассветный луч скользнул по соломе, осветил обоих пленников. Фрицы втолкнули в сарай еще троих красноармейцев, но, вглядевшись в лежащих на соломе Ивана с Сергеем, с руганью ворвались внутрь. Сергея вытащили из подкопа, их обоих избили прикладами, да так крепко, что Иван даже думал, не лучше ли сразу помереть, чем так мучиться.

Но нет. Не помер. Очнулся опять на соломе. Пить хотелось так, что, казалось, гортань сейчас потрескается.

— Пить… Пить… — простонал раньше, чем вспомнил, кто он и где он.

— Нету, — хрипло ответил чей-то знакомый голос.

Иван с трудом разлепил заплывшие глаза, но разглядеть в темноте собеседника не смог, зато вспомнил, кто он и что с ним случилось.

— Серега?

— Я.

— Что с нами?

— Все то же, — зло ответил Сергей. — Не ушли мы, вот невезуха. Избили нас. Хорошо еще, не убили, хотя …

— Говорил, не надо бежать! — страдальчески всхлипнул Иван Федорович, попытавшись пошевелиться и сразу же почувствовав острую боль во всем теле. — Ну чего добились? Чего теперь с нами будет?

— Расстреляют, и все, — жестко обрезал Сергей. — И раньше бы расстреляли.

— Скорее бы уж, — раздался еще чей-то голос.

— А это кто? — беспокойно заворочался Иван.

— Еще наших взяли, двое из нашей бригады и один пехотный. Пятеро нас теперь. Может, и еще кого добавят.

— Товарищ замполит… — раздался еще чей-то голос.

— Тише ты! Сергей Андреевич я. Ясно? — резко оборвал говорящего Сергей. — Что вам, боец?

— А давно вас взяли?

— Вчера. Мы вот сбежать попробовали, да не успели, вас не вовремя доставили, — с горечью проговорил Сергей.

— А как думаете, скоро нас того? А? — Голос был молодой и чуть испуганный, мальчишеский голос.

— Не бойтесь, солдат. Не надо смерти бояться. Жизнь иногда страшнее, — мягко ответил ему Сергей. — А главное, врагу свой страх не показывай, помни, кто ты есть, советский солдат. Гордо иди, хоть на расстрел, хоть на парад, если вдруг доживем.

Кто-то безнадежно хмыкнул в углу.

— Отвоевались. Лучше б уж в бою, чем так вот, сидеть и ждать, когда эти сволочи тебя к стенке поставят.

— Может, и лучше, а может, и нет. Кто судьбу наперед знает? — проговорил Сергей. — Вы вот что, комсомольцы и партийные есть?

— Я комсомолец, — раздался прежний молодой голос.

— И я.

— Спрячьте свои комсомольские билеты, хоть в солому заройте, — посоветовал Сергей.

Зашуршало.

— Иван, твой партбилет где?

— Нету, потерял, в лесу, наверное, — соврал зачем-то Иван Федорович, хотя на самом деле в щель возле пола засунул, вчера еще, потому что запомнил, что Сергей про документы свои ему рассказывал.

Комсомольцы соломой зашуршали, а Сергей поближе к Ивану Федоровичу придвинулся и зашептал:

— Послушай, Иван. Если выживешь, я крест, пока ты меня из подкопа не вытащил, закопал под стеной, между корнями какими-то, — торопливо зашептал в самое ухо.

— Какой еще крест?

— Тише ты. Тот самый, что кум у тебя отнял, тогда еще, в Екатеринбурге. — Иван Федорович аж дернулся всем телом от такого известия. Ну ты подумай, какая сволочь хитрая, Серега этот, и ведь молчал до последнего, сутки в этом проклятом сарае просидели, а он ни полслова!

— Да не дергайся ты. Я же говорил, что в НКВД служил. Вот и нашел твоего родственничка, решил за тебя поквитаться. Тебя-то тогда не отыскал. Крест у него отобрал, ну а самого как врага народа к ответу. Что с ним дальше было, точно не скажу, но, думаю, расстреляли, а может, в лагерь отправили, но это все равно что на тот свет. Так что посчитался я с твоим кумом. А крест у себя оставил. Не простой это крест, чудотворный, можешь мне поверить, а княгиню за границей и вовсе к лику святых причислили, я это точно знаю. Так что большая ценность.

— Зачем же ты его зарыл? — зло спросил Иван Федорович, чувствуя, как горит у него все внутри от горечи. Чудотворный крест, а Анфиса, а Дашутка маленькая, а Сережа? Младшего-то сына он, дурак, в честь товарища своего назвал, бывшего белогвардейского офицера, а теперь замполита Красной Армии Сергея Капустина. Очень им восхищался. А Капустин сволочью оказался последней. У Ивана Федоровича из-за этого креста, можно сказать, вся жизнь порушилась, семья померла. А он, гад…

— Тише ты! — еще раз цыкнул на него Сергей. — Что раньше не отдал, тут уж так вышло. Да и когда, если мы сутки как повстречались? А прежде я тебя погибшим считал, говорю же. И сроднился я с ним, он, можно сказать, частью меня стал. А бежать не удалось, подумалось, если расстреляют меня, он немцам достанется, а если все же выживем, все равно могут отобрать, вот и зарыл. Так что если кто-то из нас выживет, отроем. Понял?

— Сволочь ты! — не стал слушать его оправдания Иван Федорович. — Мой это крест был, мой!

Но Сергей его уже не слушал, отодвинулся и опять с молодыми бойцами заговорил, а Иван Федорович лежал, прислонившись головой к бревенчатой стене, и думал, думал о том, как его бывший дружок жизнь ему поломал.

Пришли за ними часов через пять, вытолкали из сарая прикладами. Вечерело уже. Погода была тихая, ветерок ласковый, солнышко садится. Бабье лето, одним словом. Так сердце защемило, так жить захотелось, вот этому солнышку радоваться, воздух этот вдыхать, что аж слезы из глаз полились.

Когда их в шеренгу выставили, немец вперед вышел в фуражке. Иван Федорович их звания плохо разбирал, штурманы там всякие и прочее. Но сразу видно, офицер. И на ломаном русском первым делом спросил:

— Коммунисты, комсомольцы есть?

Все молчат как один.

— Хорошо. В таком случае кто из вас хочет служить великая Германия? Кто приносить польза, того мы не расстрелять, — и свысока так на всех посматривает. Как на скотину или даже на свиней каких. — Кто может сообщить важный сведения, того мы не расстрелять.

И тут Иван сам не понял, что с ним стряслось, а только коленки вдруг подогнулись, рухнул он в ноги офицеру, чуть сапог не поцеловал, да тот вовремя ногу отдернул.

Про товарищей своих по сараю и не вспомнил, да и плевать на них хотел. Все одно покойники. Даже про сына своего не вспомнил, только о солнышке думал, да о том, как жить хочет.

— Господин офицер! Господин офицер! Я, я хочу служить! Хочу служить! — пытаясь заглянуть снизу вверх в глаза фашисту, бормотал Иван Федорович разбитыми губами.

— Что ты можешь делать для Германия? Что ты можешь делать для фюрера?

— Все! Все могу делать! — преданно тараща на фашиста заплывший глаз, второй и вовсе не открывался, заверял Иван Федорович.

— И зачем я тебя в том подвале не придушил? Сволочь! — раздался за спиной у Ивана Федоровича тихий, но ясный, полный презрения голос.

Сволочь?

— Господин офицер, среди них коммунист есть! Вот этот вот! — тыча пальцем в Сергея, со злобным, мстительным наслаждением выкрикнул Иван Федорович. Вот тебе, сука, за крест, за Анфису и услуги твои медвежьи, думал он с внезапно поднявшейся откуда-то из глубин души ненавистью. — Это замполит нашей бригады. Комиссар!

— Комиссар? Коммунист?

— Да! Да! А вот эти двое комсомольцы! — снова оборотился к своим бывшим товарищам Иван Федорович, и тут же кто-то дал ему ногой под самые ребра.

— Стоять! Не сметь! — тут же раздался окрик офицера. — Вы трое, выходить из строя! Вы будете расстреляны. Ты! — обратился офицер к оставшемуся в строю солдату. — Ты хочешь служить великая Германия?

— Да пошел ты… — лениво сплюнул на офицерский сапог невысокий, заросший светлой щетиной солдат с загорелым морщинистым лицом, его, Иванов, ровесник, и шагнул к тем троим.

— Ты будешь в них стрелять, — поворачиваясь к все еще стоящему на коленях Ивану Федоровичу, с тонкой довольной улыбкой сообщил офицер.

Ивана Федоровича подняли за воротник на ноги и вместе со всеми стали толкать в сторону рощицы на краю деревни. В стороне, ближе к домам, вдоль уцелевших изгородей жались бабы и ребятишки. Иван Федорович сперва их и не заметил. Да и пес с ними.

Пока вели к роще, свои от него брезгливо отодвигались. За рощей овраг оказался, глубокий, внизу каменистый, и вроде ручей какой-то бежал. Поставили всех на край оврага, а Ивана Федоровича в сторону оттащили и автомат в руки сунули, половина немцев в него целится, половина в Сергея с пацанами и в того солдата, что спастись не захотел.

Не доверяют, кисло подумал Иван Федорович. Ну и хрен с ним, главное, чтоб не убили.

Откуда-то сзади к нему подошел рябой мужичонка с повязкой на рукаве, полицай, сразу видно, и пристроился рядом.

Офицер встал в сторонке и коротко приказал:

— Стреляйт!

Рябой пихнул Ивана Федоровича в бок. Давай, мол. Иван Федорович вскинул автомат дрожащими руками, поднял голову и оцепенел от ужаса. На него смотрел Кирилл. Его Кирилл, сыночек его. Стоит и смотрит на него своими ясными серо-зелеными глазами, и взгляд у него, как у матери, ласковый, смешливый. У Ивана Федоровича даже губы задрожали.

— Сы-сыночек…

— Стреляйт! — раздался властный голос офицера.

— Ну чего раскис, жалко стало? Пали давай, а то самого сейчас в расход пустят. Или в штаны наложил? — раздался сбоку грубоватый, насмешливый голос. Иван Федорович гневно вскинулся на полицая, но наткнулся на наглый, холодный взгляд. А когда глаза отвел и снова на приговоренных посмотрел, то Кирюшку уже не увидел. Стоял перед ним молодой парнишка, худенький, курносый, коротко стриженный, с серо-зелеными презрительными глазами, а рядом стоял Сергей, друг его старинный. Да и не дружок вовсе, а так, знакомец, а еще точнее, вор и предатель. Подвал тот давнишний, в котором они на пару сидели, и прочее все уже быльем поросло, а вот крест, что этот подлец у него украл, — дело другое, все перечеркивает!

А Сергей стоял и смотрел на него открытым прямым взглядом, и не было в нем никакой злости, а только удивление безмерное и жалость, а может, и презрение. А только вскинул Иван Федорович автомат — и без дальнейших разговоров, очередью. Пока палил, успел заметить, как Серега на полсекунды раньше в овраг метнулся, пуля еще из автомата не вылетела, а он уже упал. Ну, и фиг с ним. Пусть. Даже если из оврага живым выберется, все равно сдохнет. Не здесь, так в лесу, а не в лесу, так свои же из политотдела к стенке поставят, если доберется, потому как из окружения и в плену был. Иван Федорович эти дела знает. У них в части, где он еще до ранения служил, один такой тоже чуть живой до своих добрался, после того, как с месяц у немцев прокантовался. Потом еще добирался по лесам да болотам. На одной клюкве да грибах. И вот дополз, да еще и не куда-нибудь, а в свою часть. А в этой части его как предателя под трибунал и к стенке. Потому как коммунист, да еще и командир роты. Вот так вот наградили. А тут замполит бригады… не, точно к стенке определят. И волноваться не о чем, и он вроде греха на душу не взял — глядя как завороженный на край оврага, утешал себя Иван Федорович. Стрелять за полтора года войны ему, конечно, много приходилось, но вот чтобы так… В упор, можно сказать, чтобы глаза видеть, — нет. Такого Ивану Федоровичу за всю жизнь не довелось, а потому стоял он и шевельнуться не мог, трясло его всего от пережитого ужаса, от ран да от голода.

— Ну чего встал? Давай автомат, пошли в комендатуру, оформляться, — дернул у него из рук автомат рябой полицай и повел от оврага. — Жить будешь у нас в избе, одежонку какую-нибудь подберем, а то весь в кровище, оборванный… — рассуждал его новый знакомец. — Меня Тарасом кличут, для тебя Тарас Игнатьевич. Ну а тебя как?

Так для Ивана Федоровича началась новая жизнь. Мерзкая, всеми презираемая, но жизнь. Сытая, пьяная, в общем-то, вполне себе счастливая. А того, кто ему глаза колоть пытался, он всегда мог в расход пустить. Тех первых, своих, забыть, правда, не мог, особенно мальчишку, что сперва Кирилла ему напомнил. А вот про Сергея он с тех пор не вспоминал и даже к оврагу не ходил проверять, сдох или выжил. И думать о нем себе запретил. Не из страха, нет, а просто… решил так, и все. Крест из-под корней, конечно, откопал, не сразу, а когда обжился в новой должности, опаску преодолел, и берег с тех пор как зеницу ока. Завернул в тряпицу чистую и всегда за пазухой носил, и чувствовал, как крест его теплом своим удивительным согревает, и Анфису с жалостью вспоминал. Успел бы он тогда в двадцатом году у кума первым крест отнять, может, и жива была бы. Логики в его размышлениях не было, толку тоже, что было, того не воротить. А крест он берег.