Молодой уставший путник шагал по дороге. Его чуни развалились еще пару дней назад, и ноги были разбиты в кровь. Котомка, не так давно под завязку наполненная снедью, легко болталась по спине: в ней лежало несколько сухарей, обсыпанных солью.

Путешествие не принесло путнику ни денег, ни славы, ни удовлетворения. Мальчишка-сирота, он отправился вдогонку за старыми сказками, говорящими о том, что в чужих краях есть все, даже волшебство. Но детство закончилось, и верить в сказки путник перестал. Хотелось поскорее вдохнуть полной грудью воздух родных краев, напиться воды из холодного источника, прилечь на жесткой лавке, покрытой медвежьей шкурой. А самое главное — найти крепко засевшие в память метки: сук на притолоке, виденный только при особом наклоне головы; крюк на стене дома, на который сподручно вешать натершую плечи ношу; трещину между половицами, где удобно сделать схрон… Да мало ли что еще… Просто дом, оставшийся закрытым без хозяина. И все безо всякого волшебства.

Несколько дней назад путник миновал границу между болотным краем и своим королевством. Едва не угодил в трясину, но смог выбраться. Зато остался без повозки и того малого добра, что у него имелось. Возвращался, получается, не богаче, чем уходил.

Родной край изменился, стал туманным и мрачным. Путнику встретилось несколько поселений, но они были пусты и заброшены. Наверное, жители перебираются с окраин поближе к столице.

Наступила ночь. Стало так темно, что пальцы вытянутой вперед руки уходили в бесконечность. Луна-предательница скрылась за небесным покрывалом. Звезды последовали за нею, как цыплята за курицей.

Путник остановился, совершенно ослепший, беспомощный, потерявший ориентацию. Словно ему дали магический подзатыльник вдогонку: бежишь от волшебства, на тебе, получай!

Но растерянность была сиюминутной. Он же знал, куда идти. Сколько раз играл здесь мальчишкой. Стоило вспомнить, и наваждение схлынуло.

Путник пошел быстрее. Ноги перестали ныть. Мысли прояснились. Пересохший рот наполнился слюной в предвкушении домашней еды. Творога хотелось. Полную миску до краев, политую воловком и присыпанную высушенным сладким корнем. Его только поутру можно будет купить у соседки за последний медяк. Пусть!

Вынырнувшая наконец луна осветила путь. Поселок находился от силы в ста шагах. Такой же заброшенный, как и соседские. Дома стояли с распахнутыми дверями и ставнями. Тишина. В загонах пусто. Выглядело так, будто жители ушли, забрав только самое необходимое. Все. Разом. Или просто растворились в воздухе без следа.

— Купил творога, — пробормотал путник.

Он тяжело прислонился к стене своего дома — первого от ворот. Вот и крюк памятный. Повесил на него котомку, надеясь, что выдержит, не обломится. Провел шершавой рукой по когда-то любовно обструганным отцом бревнам, и на ладони остался пыльный след.

Показалось, что стена отозвалась, задрожала, приветила — значит, вспомнила жильца. Могла бы рассказать, поведала бы все, что случилось.

Ветер пронесся по поселку. Затренькал сторожевой колокольчик. Где-то взвыла собака. Хоть какая-то живая душа. Надо бы посмотреть, пока ноги держат, глаза видят, ум за разум не заходит. Шагнул раз, шагнул два. Потом побежал, выскочил на бывшую улицу и заорал:

— Есть кто живой!

Тишина. Неужели обманулся?

Путник присел на корточки. Порылся пальцами в пыли. Наткнулся на что-то, присмотрелся — наперсток серебряный. Обронила нерадивая баба.

Убрал находку за пояс. Поднялся медленно, по-стариковски. Еще раз прислушался. Но кроме тяжелого тока крови в ушах — ничего не услышал.

— Куть-куть! — позвал без надежды. — Иди ко мне!

Собственный голос прозвучал слишком громко. Будто отразился эхом от пустых стен, разнесся ветром во все стороны и бумерангом вернулся обратно.

А потом страшно стало от вновь подступившей тишины.

Тишина ведь бывает разной. После гомона голосов на рабочей страде — благодатной. Прикроешь глаза, вслушаешься. Ни звука. А сердце радуется — работа сделана, мышцы гудят устало, но на душе — лад и покой.

После сечи — тишина сродни набату. Мертвое поле — по правую руку, мертвое — по левую. Клочья травы и кости разрубленные. Вот этот еще поутру смеялся над твоей шуткой. Этот — намедни глотка вина пожалел, сам все выдул, шельма, а теперь лежит. И не упитый — убитый. Оглянешься по сторонам — душа холодеет. Ждешь звука какого, чтоб увериться, что сам живой.

И такая… Когда не понимаешь: сам ли оглох, или просто остался один в мире, и как теперь жить.

С трудом поверилось, когда на другом конце улицы возник пес. Подволакивая заднюю лапу, вышел бесшумно, будто призрак. Безрадостный взгляд. Свалявшаяся шерсть. Он содрогался мелкой дрожью и еле стоял. А потом и вовсе лег.

Путник подошел к псу и осторожно погладил. Тот поднял кудлатую голову, посмотрел в глаза, потом лизнул пальцы сухим языком.

— Обидели тебя? — шепнул путник. — Дай-ка, лапу гляну.

В мягкой подушечке застрял острый железный шип. Кожа вокруг него припухла и нагноилась. Путник схватился пальцами за еле выглядывающий кончик и дернул. Пес взвизгнул, но не вскочил. Шип остался в руке путника — с крючком на конце, бороздкой и витиеватыми узорами, пропитавшимися кровью.

— Дела… — пробормотал, заматывая лапу обрывком от собственного подола. — Теперь легче будет.

Пес слов не понимал, но верил этому человеку с незнакомым запахом. Хотя… Что-то было родное. Отдаленная нотка. Капля крови, растворенная в жилах. Исконный, родовой запах.

Пес замахал хвостом. Поднялся с земли и доверчиво ткнулся мордой в руки путника.

И тут послышался то ли стон, то ли всхлип. Собака дернулась, повела мордой.

— Не чудится? Тоже слышишь?

Путник пошел на звук, пес заковылял рядом. Миновав двор, прямо посреди которого высился колодезный журавль, они подошли к густому бурьяну. Но в нем никто не схоронился. Надежда растаяла, как грязный снег на пригорке.

Человек устало махнул рукой и потрепал зверя по холке. Однако пес, переминаясь на одном месте, показывал мордой, что надо бы вернуться. Нечаянный хозяин его не понимал. Тогда зверь прихватил зубами штанину и потянул. Назад. К колодцу.

Путник послушался, вернулся, глянул вниз и сначала отпрянул: такой ненавистью зыркнули на него оттуда огромные глаза. Каким чудом притулилось щуплое тельце на каменном выступе? Как смогло удержаться, не соскользнуть в ледяную воду?

«Так и головой недолго повредиться», — мелькнула бессвязная мысль. А взор путника тем временем быстро ощупывал двор в поисках цепи или веревки.

— Ты погоди! Я мигом! — крикнул в колодец, надеясь, что пальцы найденыша не соскользнут по осклизлым камням.

Путник бегом вернулся к дому. В котомке нашлась собственноручно свитая пеньковая веревка. Он надеялся, что она выдержит вес щуплого человеческого тела.

Свистнув псу, который приковылял следом за новым хозяином, поспешил к колодцу.

— Лови! — Путник бросил веревку, но обладатель ненавидящих глаз не спешил принимать помощь, хотя конец повис у самого носа.

— Ну, давай же! Хватайся! — Путник злился на собственное бессилие и косноязычие, никогда не умел людей уговаривать, видимо, и учиться поздно.

Было невероятно страшно вновь остаться одному. Почему-то закралась мысль, что если тот из колодца заупрямится, придется нырять самому. А двоим не выбраться, не поможет и четвероногий знакомец.

Однако найденыш ухватился за веревку. Путник начал тянуть. Тяжело. Но не тяжелее, чем брести в ночи, одному, без исхода.

Наконец, показалось худое тело в насквозь промокшей одежде. Мальчишка, что ли? Найденыш перевалился через край и рухнул к подножию, съежившись по-звериному и дрожа мелкой дрожью.

— Не бойся. — Путник протянул ему руку. — Не трону. Говорить-то можешь? Или колодезник язык вырвал за гостеприимство?

Спасенный зыркнул из-под длинной черной челки и глухо проворчал:

— Могу.

— Слава Жизнеродящей!

Путник заскочил в ближайший дом. Открыл сундук, порылся в брошенном барахле. Достал нижнюю рубаху с красочной вышивкой по вороту и подолу — умелица вышивала. Штанов не нашлось. Схватил — и бегом к найденышу: неровен час застынет на ветру.

— Скидывай одежонку, что ль, — предложил путник от чистого сердца, не заметив, как сузились зрачки в мимолетном гневе, как кровь кинулась к лицу.

— Да пошел ты! — Спасенный только свернулся поплотнее в комочек и отвернулся от принесенной рубахи.

— Переодевайся, говорю! — не отставал путник. — Застудишься, где я тебе лекаря найду? Да и нашел бы — гол, как сокол, все одно расплатиться нечем.

Черноволосый недоверчиво глянул, дотянулся рукой до рубахи, подтянул ее поближе к себе.

— Бусинка ее к свадьбе вышивала, — донеслось тихое.

— Коли жива — еще вышьет, — подбодрил, как мог. — А тебе сейчас нужнее. Штанов вот не нашел.

Найденыш вдруг рассмеялся непонятно чему. Путник подумал уж, было, что колодезник не язык, так рассудок прихватил, но черноволосый резко вскочил на ноги.

— Отвернись уж!

— Чего это?

— А того, — ответил сухо. — Не штаны мне надобны. Надо было сарафан прихватить — девка я.

Путник уселся поодаль. Стал чесать холку пса, который от удовольствия вывалил розовый язык и щурил карие глаза. Нечаянный хозяин был ласков, лапу вон подлечил.

— Имя-то у тебя есть? — Она подошла почти неслышно, села рядом, вся дрожа.

— Камнем кличут, — отозвался путник тихо, накинул на нее свой плащ, подоткнул со всех сторон, чтобы согрелась.

— Камнем, значит, — усмехнулась едва. — Ну, а меня Ягодой.

— Зачем в колодец кинулась-то? Врага испугалась, Ягода?

— От замужа кинулась, — призналась нехотя. — Сватов ждали, ворота не закрывали. А я… — Она покусала губы, подбирая слова. — Не люб жених мне был… Переоделась в братово да и схоронилась в колодец. Мы с Бусинкой договорились, что поможет потом вылезти, когда уедут.

— Вовремя схоронилась, видать, — покачал головой, гадая, чья эта Ягода такая выросла на диком поле.

— Вовремя, — прошептала, глядя куда-то в сторону. — Кто-то отраву в колодец кинул. Вот, — она вложила в руку Камню мешочек, — поймала на излете…

— Знаешь, что случилось? — Он мотнул головой по сторонам.

Она рассказывала долго, опираясь на слышанное и свои догадки. Гости запаздывали. О строптивой невесте никто и не вспоминал, занимались своими делами, пока поверху не пронесся гул — непонятный, страшный. Ягода едва удержалась на колодезном приступке, так задрожала земля. Все вокруг закричали, заплакали дети, завизжали бабы, заревела скотина. Поднялся такой гогот, что заложило уши. И вдруг обрушилась тишина. Резко. Тугая, вязкая. Надолго. Ягода попробовала покричать, но не смогла выдавить из себя ни звука. А потом — топот копыт. И голоса. Чужие. В колодец что-то полетело. Ягода так и подумала — яд, что еще. Поймала, едва не свалившись в воду. Чужие ходили, переговаривались, проверяли, добивали едва живых, складывали на волокуши тела и увозили к болотам. А потом ускакали, забрав с собой зверье и все ценное. Несколько дней девушка просидела в колодце. Уже думала, что конец пришел, но тут услышала человеческий голос, ласково переговаривающийся с собакой, и не смогла сдержать слез.

— Думаешь, твои сваты? — спросил Камень, разглядывая мешочек с отравой. — Смотри, вязь вышита. Вроде как метка.

Ягода покачала головой, вглядевшись.

— Нет. Люди так не нападают.

— Кто ж тогда? — возразил тихонько Камень.

— Нелюди. — Она замолчала, сдвинув тонкие брови.

Какие ж тут нелюди могут быть? Ведь и у них — когти, лапы, зубы. Не звук, убивающий бескровно. Теперь, задним числом, Камень припомнил, как все удивлялись, слыша, что он возвращается домой в королевство без магии, будто и не знали о таком. И ладно бы кто-то дальний. Но соседи — болотники! Просто заговор какой-то. На полное уничтожение. Промолчал о своих догадках — пугать Ягоду не хотелось. Наверное, она до самого нападения верила в сказки. Вон, за нелюбого выходить замуж не захотела.

Камень понюхал порошок — тут же зачесалось в носу от едкого запаха.

— Хорошо, что воду спасла. Потому и колодезник тебе помог, видимо.

— У нас везде бьют ключи. Отрава быстро бы разошлась по земле. А ты каким ветром у нас оказался? — вскинулась вдруг.

Помотал головой, усадил снова, недоверчивую, подтыкая плащ.

— Сиди уж. Не пришлый я. Свой. Ушел за счастьем, видно, когда ты только в планах у мамки с папкой была. Думал, научусь магии, наколдую себе, чего захочу. Только не задалось. Вернулся домой, а тут… Пес вот. Да ты, Ягода.

Камень притащил свою котомку, разделил на троих сухари с солью. Пес проглотил свою долю за мгновение. Девушка же принялась рассасывать каждый кусочек, как лакомство.

— А ты сам чей? — спросила хмуро парня.

— Ничей. — Он махнул рукой в сторону дома. — Родители умерли, мне еще восьми не исполнилось. Чтобы с теткой Горошиной не жить, сбежал.

— А я дочь Смородины, слышал?

Камень кивнул. То-то чернявая такая, как смородинка. Мать девушки как раз на сносях ходила, когда мор унес его родителей.

— О тебе Гороховы всегда говорили, что ты вернешься с полными торбами добра, — сказала Ягода.

Камень высыпал на дорогу крошки из котомки:

— Вот оно, мое добро. Зря сородичи надеялись.

Она сначала посмеялась, а потом вдруг покраснела и потупилась.

— Чего ты?

— Да, так. — Отвернулась в сторону, принялась кусать губу, чуть ли не до крови.

— Говори уже.

— Глупая я, — выдавила Ягода. — Мечтала, что приедешь, увидишь меня и влюбишься до смерти. Будешь бывалым и богатым. Расскажешь мне про дальние страны.

Камень почувствовал, как жаром заливает тело. Вспыхнул весь, словно кукла соломенная. А спичкой оказалась эта чернявая девушка.

— Чего ж глупого, — шепнул, потому что горло перехватило. — Расскажу, если слушать будешь.

И долго рассказывал Ягоде, где был и что повидал, пока она, сморившись, не положила голову ему на плечо. Пес лег в ногах и тоже заснул. Камень же сидел и стерег этот сон, думая, что порою сокровище находишь не в чужих странах, а у себя под носом, да еще в тот момент, когда кажется, будто потерял все, что мог; когда бежишь от магии, но сам оказываешься в страшной сказке, и только тот, кто рядом, дает тебе силы верить, что она закончится хорошо.