Глава четвертая

Выходные мы провели в деревне. Обернуться, как планировалось вначале, туда-обратно одним днем не получилось: чердак оказался настоящим Клондайком. Наверное, несколько поколений прежних владельцев дома стаскивали туда ненужный хлам, и чего теперь там только не было!

Старинные елочные игрушки в количестве нескольких больших коробок, содержимого которых хватило бы, чтобы нарядить вековую ель во дворе. Может, ее и наряжали, кто теперь знает…

Всего несколько игрушек разбились и печально хрустели стеклянными скорлупками внутри не защитивших их бумажных комков, большая часть украшений оказалась в прекрасном состоянии. Невесомые снеговики и лебеди из ваты, покрытой сверху корочкой лака, были чистенькими, только чуть пожелтели. Их Натка продала тут же, на месте, буквально не сходя с чердака: отщелкала мобильником, выложила фотки в Интернет и сразу же нашла покупателя. Кладоискателей это так воодушевило, что Татьяна Ивановна никак не могла дозваться всех сначала к обеду, а потом и к ужину.

Натка в закрывающем пол-лица респираторе носилась по чердаку кругами, как наскипидаренная кошка: ей хотелось заглянуть во все захоронки сразу, чтобы поскорее оценить свое богатство. Потом сестрица нашла сундуки с аккуратно сложенной одеждой, и с этого момента мы ее окончательно потеряли. Натка отгородила занавеской угол чердака и шуршала в этой импровизированной примерочной все два дня, неохотно прерываясь только на еду и сон.

Фома Горохов, красуясь перед Сашкой, ворочал и таскал тяжелые и габаритные вещи. И чуть не сверзился с крутой чердачной лестницы, спуская вниз здоровенный пузатый самовар.

Сашка обнаружила в дальнем пыльном углу колченогий туалетный столик с зеркалом и множеством ящичков, которые она потрошила с восторженными визгами. Очень скоро у нее на шее образовалась многоярусная гирлянда винтажных бус и ожерелий, ни с одним из которых дочь не хотела расставаться, так что продажа побрякушек обещала стать проблемой. Я предвидела, что без боя Сашка бусики не отдаст.

Даже мы с племянником Сенькой участвовали в раскопках, выбрав своей специализацией детские игрушки. Сенька нашел целую коллекцию деревянных корабликов, а я – семейство заводных кукол. Те, к которым нашлись ключики, даже работали!

– А этого господина я посмотрю, лапу ему выправлю, ключик подберу, у меня в сарае своя слесарная сокровищница есть, – азартно бормотал Василий Петрович, со всех сторон осматривая механического плюшевого мишку.

Анатомически он гораздо больше походил на настоящего медведя, чем современные игрушки. У него была пропорциональная медвежья фигура и шубка нормального цвета – коричневая. На современных головастых пузанов с сыпучим наполнителем под синтетическим мехом цвета ядерной фуксии или бешеного огурца он походил примерно так же, как сказки Бажова на японское анимэ.

Кстати, Бажов на чердаке тоже был. И Пушкин, и Лермонтов, и Чуковский, и чудесно иллюстрированные «Приключения Гулливера» сорок восьмого года издания. И целый штабель специфической литературы в духе правильной политики партии.

– Книжки тоже пойдут на ура, – сказала Натка, сделав и запостив фото обширного труда некоего Г. Глазермана «Ликвидация эксплуататорских классов и преодоление классовых различий в СССР». Книжка была солидная – в переплете из черной кожи с золотыми буквами и вытисненным под эпическим названием значком серпа-молота. – Жаль, что мы все сразу не увезем, маловат у тебя багажник.

Собственно, только ограниченная вместимость багажника моей «Хонды» и остановила масштабные изыскательские работы. Ну, и еще очевидная для меня необходимость выйти в понедельник кому на работу, а кому в школу. Хотя Сашка с Фомкой охотно прогуляли бы занятия, а у нашей главной энтузиастки и вовсе никаких дел в городе не имелось. Я даже предложила ей остаться и потихоньку продолжить разгребать сокровища при поддержке сына, но сестрица отказалась. Ей не терпелось монетизировать уже добытое.

Говорят, охота и собирательство – древнейшие и потому незабываемые навыки человечества. Субботним майским днем мы открыли сезон охоты за сокровищами, и под обаяние процесса попали абсолютно все. Даже образцово спокойная Татьяна Ивановна, увидев гэдээровскую «ходячую» куклу, которую я за ручки привела с чердака к обеду, всплеснула руками и пролила слезу умиления. Оказывается, в детстве она была знакома с этой соседской куклой, которую звали Машенькой, а ее хозяйку – Анечкой, и обе они были маленькой Танечке лучшими подругами. Поэтому на время обеда кукла Машенька была торжественно усажена на стул, а сразу после компота с пирожками – увлечена в рабочий угол со швейной машинкой.

– Где-то у меня тут были кружавчики, и тесемочка, и пуговки красивые, – приговаривала Татьяна Ивановна, хищно примеряясь портновскими ножницами к абсолютно новой, блестящей и хрустящей льняной салфетке, которой предстояло стать новым платьицем Машеньки.

…Все-таки недооценивают современные модные дома роль белой льняной салфетки в гардеробе прекрасных дам.

Допивая второй стакан компота с третьим пирожком, я наблюдала за портновскими трудами милейшей хозяйки и думала…

Вот Татьяна Ивановна, которой прошлой осенью исполнилось шестьдесят – то есть она по любым меркам уже пенсионерка. Она не ходит по косметологам и хирургам-пластикам, но у нее свежее румяное лицо, блестящие глаза и легкая улыбка, которая обязана своим появлением не скальпелю, приподнявшему уголки губ, а просто хорошему настроению. Она ведь красавица, наша Татьяна Ивановна! Да, у нее морщинки у глаз и сухая кожа на руках, но как ловко эти руки лепят пирожки и шьют кукольное платье, как нежно касаются небритой щеки Василия Петровича и гладят вихрастую макушку Сеньки…

А где-то там, в глубоко параллельной мне сейчас реальности, существует Элеонора Константиновна Сушкина. Ей скоро пятьдесят девять лет, и у нее лицо той куклы, с которой возится сейчас Татьяна Ивановна. Гладкое, розовое, неживое лицо человекоподобной игрушки. Красивое? Пожалуй… Но это красота искусственная.

Как у той розы в колбе, которую подарил Натке какой-то из ее ухажеров, обрадовав при этом сообщением, что цветок не увянет пять лет.

«Сэкономить решил, жмот, пять лет цветов мне не дарить!» – бушевала тогда сестрица, хотя презент приняла, поставила на прикроватную тумбочку и даже сделала его фото для меня – похвастаться.

А мне было очень неприятно узнать, что можно вот так обработать живую розу, заменив все соки в ее жилках на глицерин. По-моему, есть в этом что-то жуткое, вроде прижизненной мумификации. Смотришь на пышный цветок – и понимаешь: это законсервированный труп. Даже Натка с ее широкими взглядами на естественную красоту (наклеивать ресницы, ногти, волосы для нее в порядке вещей) это почувствовала и не смогла долго любоваться той розой в колбе, выбросила ее на помойку уже через пару недель… А рачительного «жениха»… прогнала.

В общем, в город мы уехали только в воскресенье вечером, нагрузив старушку «Хонду» до такой степени, что она едва не царапала брюхом асфальт.

В багажник плотно утрамбовали книжки и тряпки. Натке в ноги и всем без исключения пассажирам на колени поставили сумки с игрушками. Бусики Сашка так и везла на шее, а крутобокий самовар я самолично втиснула на заднее сиденье между дочерью и ее кавалером. Если Фоме по дороге захочется пообниматься, пожалуйста – вот самовар под боком, у него роскошные округлые формы, Сашке до таких еще расти и расти!

Фома мне, надо сказать, скорее понравился, чем нет. Он добросовестно трудился, безропотно следовал ценным руководящим указаниям, ел все, что давали, и не увлекал мою дочь в укромные уголки просторного соседского сада. Но я все равно нервничала, наблюдая из окна, как эти двое в сумерках качаются на качелях, то ныряя в пахучие черемуховые кусты, то выныривая из них. И спать я Сашку уложила на раскладном диване рядом с собой, отказавшись от предложения Татьяны Ивановны разойтись по разным комнатам.

А вот Сеньку мы с собой в Москву не забрали.

– Зачем ему в Москву? – прогудела сестрица сквозь респиратор, надетый перед выездом не из-за боязни дорожной пыли, а все по тем же соображениям маскировки. – Скоро лето, у Татьяны Ивановны клубника пойдет, малина, в речке бултыхаться можно будет. Пусть сидит себе в деревне до сентября.

– Да чего я в той Москве-то не видал? – рассудительно согласился сам Сенька, явно копируя солидную манеру Василия Петровича. – У меня тут деда Вася, баба Таня, Мурзила…

Мурзила – это племяшкин кролик. Здоровенный такой бурый кроль, предприимчивый, практичный и отважный – пример для подражания не хуже деда Васи.

Этот самый Мурзила прошлой осенью сумел сбежать из клетки и перезимовал в глубокой норе за околицей. Нору то ли сам вырыл, то ли в паре с бродячей собакой, которая тоже с ним там зимовала, а по весне родила трех щенков и куда-то пропала. Мурзила же щенят вырастил, выучил: водил их на мусорку за деревней кормиться, умывал языком, а в начале мая взял и заявился к прежнему хозяину со всем своим выводком.

Василий Петрович при виде этой первомайской демонстрации растрогался и принял блудного кроля обратно. Щенят деревенские разобрали, а Мурзила остался жить у Сизовых уже не в клетке, а на вольном выгуле.

– Надо же – кролик! Мозгов – чайная ложечка, а повел себя, как образцовый родитель! – услышав эту историю, восхитилась я.

– Не то, что мы с тобой, – совершенно несправедливо, на мой взгляд, обобщила Натка.

Мне казалось, что, как мать, моя сестра несравненно хуже меня, и в те выходные я впервые по-белому позавидовала любимому племяннику. Применительно к нему это было новое для меня чувство: обычно Сенькина непростая жизнь давала мне поводы для острой жалости. Ребенок, растущий без отца, с одной лишь мамашей, с легкостью забывающей о родительском долге ради любовных приключений, это точно не самый благополучный человек на свете.

Но у Сизовых я увидела другого Сеньку – счастливого, свободного от недетских страхов и проблем, обладателя настоящих сокровищ. И речь не о чердачном хламе, разумеется. В деревне у Сеньки были свобода, красота и простор, любящие и заботливые старики, кролик этот толстопопый…

– А у меня никогда не было толстопопого кролика, – вслух пожаловалась я.

Совсем забыла, что кое-кто из присутствующих болезненно воспринимает упоминание упитанных грызунов.

– Мне нравятся толстые кролики! – тут же сказал Фома, похоже, страдающий аналогичным провалом в памяти.

А ведь Сашка, наверняка, прогрызла ему мозг за щекастого хомяка…

– Жирного кролика в сметанке потушить – пальчики оближешь! – заявила Натка.

И тут же снискала порицание общественности в лице моей дочери:

– Ты че, теть Наташ, мы ж о Мурзиле говорим, а он очень умный, таких не едят!

– Умных не едят? – Натка фыркнула. – Да умных поедом жрут! Вот хоть мать свою спроси…

– Ну, если и не жрут… то надкусывают, – вздохнула я.

Интуиция мне подсказывала, что понедельник окажется тяжелым, а последующие дни не будут существенно отличаться от него в лучшую сторону.

Так и вышло.

Неделя выдалась неприятной. Не сказать что трудной – бывали дни, когда мне приходилось слушать до десятка дел, и вот это действительно было невыносимо, – а именно неприятной. Плевакин публично пообещал, что процесс будет максимально ускорен, на этой неделе надо было провести собеседования со сторонами и назначить слушания. Я четко следовала графику, но как же это было утомительно!

Так называемые собеседования со сторонами всякий раз превращались в цирк с клоунами. Причем развлекательную программу обеспечивала ответчица, истца представлял невозмутимый и корректный, как английский джентльмен, начальник юридического отдела клиники «Эстет Идеаль» Андрей Андреевич Макаров. Воспитанный, вежливый, несуетливый, с приятной манерой говорить коротко, ясно и по существу, он разительно контрастировал с Сушкиной и ее компанией.

Эти вваливались ко мне, как цыганский табор, и моментально превращали рабочий кабинет в подобие переполненной кибитки. Казалось, пол ходит ходуном, а стены трясутся. У Сушкиной одних только адвокатов было четверо – точно по числу всадников апокалипсиса, и это совпадение не казалось мне случайным. Плюс группа поддержки в лице пары горластых теток, которых с большим трудом удавалось вытолкать из кабинета, плюс сама Элеонора Константиновна – великая драматическая актриса… Не хватало разве что дрессированного медведя с балалайкой-контрабасом.

Сюжета и логики у представления не было. Это был театр абсурда. Артисты говорили, не слушая и перебивая друг друга, кто-то демонически хохотал, кто-то рыдал, и все без исключения бурно жестикулировали.

Если бы за столом сидела не я, а Станиславский, он во весь голос кричал бы свое знаменитое «Не верю!», но категорически не был бы услышан.

Будь на моем месте Хрущев, он мог бы бесконечно долго стучать по столу ботинком, и на это тоже никто не обратил бы внимания.

Цыганский табор шумел, игнорируя меня, Макарова, и пытающегося напористо и громогласно навести порядок Диму…

Упади в гущу этого бедлама Чебаркульский метеорит, его бы тоже не заметили.

Возникало подозрение, что эти люди вовсе не хотят добиться взаимопонимания или хотя бы полной ясности, за которыми, собственно, и приходят стороны на собеседования. Зачем же они в таком случае являются, сначала было совершенно непонятно.

– Я думаю, это продуманная психическая атака, – высказал свое мнение Дима, когда после очередной такой бурной встречи мы с ним остались отпаиваться чаем от неугомонных визитеров вдвоем.

– Боюсь представить, что будет на процессе, – вздохнула я.

Помощник посмотрел на меня сочувственно. Он так же, как и я, понимал, что в судебном заседании при рассмотрении иска по существу эта гоп-компания попытается развернуться во всю ширь. А благодарная публика и журналисты обеспечат вокально-инструментальному ансамблю «Элеонора и ребята» бэк-вокал и подтанцовку.

Я заранее ужасалась, представляя себе это шоу.

СМИ продолжали очень живо интересоваться свежим «жареным» делом, а заодно и моей скромной персоной.

В газетах и интернет-изданиях меня начали травить, изменив, однако, линию: если раньше «Аргументы» называли меня «престарелой молодящейся судьей», то теперь то же самое издание представляло Елену Владимировну Кузнецову особой, чуждой всяких попыток приукрасить свою безликую внешность.

В подтверждение того, что с жалким обликом у меня беда непоправимая, был дан крупный снимок, сделанный в ходе слушания по другому делу. Ушлый фотокор снял меня снизу и еще подловил момент, когда я моргнула, так что на снимке я вышла громоздкой бабищей с грушевидным лицом и припухшими щелочками вместо глаз. Три подбородка каскадом спускались на мантию, пятно света разлилось по макушке, превратив гладко причесанную голову в отливающую залысиной. Сидя на своем возвышении, я здорово походила на несимпатичного каменного божка какого-то дикого степного племени.

Безжалостно борящиеся за рейтинги СМИ тему подхватили, развили, и у читателей начало складываться твердое убеждение, что судья Елена Кузнецова – озлобившаяся на весь мир некрасивая баба, которая засудит неувядающую прелестницу Элеонору Сушкину из одной лишь женской зависти.

«Столичный комсомолец» притворно-сочувственно писал, что я – простая женщина-труженица, которая очень скромно, если не сказать прямо – бедно, живет на одну небольшую зарплату, перебивается с хлеба на квас, никакой роскоши себе не позволяет и позволить не может… И потому вывод в газете был очевидным: относится к ухоженным состоятельным дамам со всей пролетарской ненавистью.

Журнал «Семейство» информировал читателей, что я никогда не бывала замужем, родила дочь вне брака, ращу ее одна, никакого надежного плеча и прочих крепких мужских органов в постоянном доступе не имею… Следовательно, я воинствующая феминистка, заведомо осуждающая женщин, которые изо всех сил стараются быть красивыми и хотят как можно дольше сводить с ума мужчин.

Я бы предпочла обо всем этом не знать…

Будь у меня свой собственный герб с изображением птицы, ею был бы страус, прячущий голову в песок…

Но уберечься от льющейся на меня грязи не получалось.

Натка каждый вечер обстоятельно докладывала мне, кто и что новенького написал о судье Кузнецовой, и заставить ее молчать было невозможно. Она будто не понимала, что такое внимание прессы мне неприятно. Ей представлялось, что популярность – это в любом случае хорошо. Вполне допускаю, что, будь у Натки все в порядке с лицом, она бы сама уже появилась в СМИ с рассказами обо мне.

Я даже думать боялась о том, какие истории может при случае наплести журналистам сестрица, но на всякий случай строго-настрого запретила ей контактировать с какой-либо прессой. А на следующий день застукала дурочку, когда она фотографировала трюмо, которое вполне успешно заменяет мне гримировальный столик. В тот момент на нем помещались два потертых помадных тюбика, огрызок косметического карандаша, недорогая тушь для ресниц и баночка дешевого крема «для всего». По мнению Натки, фото этого скромного набора, дополненное провокационным вопросом «И что можно сказать об этой женщине?!» и хэштегом #судьякузнецова, очень оживило бы ее Инстаграм. Я согласилась, что так и было бы, и запретила сестре упоминать мое имя в соцсетях. И имя, и должность, и вообще все.

– Ты же маскируешься? – я указала на очередной шарфик, скрывающий личико нашей Гюльчатай. – Считай, что я вообще легла на дно, слилась по цвету с грунтом и стала невидимой. Как камбала.

– Хочу жареной рыбы, – после паузы, которую я ошибочно сочла периодом осмысления сказанного, заявила моя легкомысленная сестра. – Звякни Сашке, пусть купит в круглосуточном на проспекте хотя бы морского окуня.

– Сама звякни, – отговорилась я.

После моего категорического отказа спонсировать избавление дочери от постылых щек, Сашка разговаривала со мной неохотно и холодно. Я терпеливо ждала, пока снегурочка оттает, и в ожидании этого момента не усугубляла ситуацию – то есть не давила на дочь, даже если был повод. В результате она почти каждый вечер подолгу гуляла с Фомой. Мне это казалось жутко незаслуженным: в конце концов, что-то нелестное про ее щеки сказал именно Фома! Тем не менее проводить время с ним Сашке нравилось, тогда как моего общества она старательно избегала.

Вот где справедливость?

Не скучно, но безрадостно прошла одна неделя, началась другая, и, наконец, у табора Сушкиной состоялось премьерное выступление в зале суда.

– Ай-нэнэ, ай-нэнэ, – мысленно простонала я, окинув взглядом присутствующих.

Видит бог, я не отрицаю своеобразной прелести цыганочки с выходом, но полагаю, что ее экспрессия хороша под звездным небом у костра и на сцене театра «Ромэн». Судебное заседание и пляски с бубнами не очень-то сочетаются. А труппе Элеоноры Константиновны только звонкого музыкального инструмента в руках и не хватало. Если, конечно, не трактовать слово «бубен» вульгарно, называя так лицо, по которому руки чешутся настучать. Потому что такое лицо в зале было – среди публики я увидела Владлена Сергеевича из «Идеаль Бьюти». Он тонко и гадко улыбался, откровенно наслаждаясь происходящим.

А происходило у нас вот что: красиво играла тоску по своей загубленной красоте мадам Сушкина в восхитительно элегантном костюме от мадам Коко и изящной шляпке с вуалеткой. Щелкали и сверкали вспышками фотокамеры. Глазели и вытягивали шеи зрители. Тетки, пришедшие с Сушкиной, делали селфи на фоне гудящего зала. А многоголосый квартет адвокатов требовал удаления с поля председательствующего, то есть… меня!

На основании того, что однажды в деле Сушкиной против «Эстет Идеаль» я уже вынесла решение в пользу клиники, меня обвинили в предвзятости и потребовали моего отвода.

И даже эту вполне штатную ситуацию адвокаты Элеоноры Константиновны превратили в яркое шоу.

Не знаю, то ли они долго репетировали, то ли в момент спелись, но эти ребята без вреда для проводимого тезиса рвали фразы на куски и раскладывали их на разные голоса.

– На основании вышеизложенного…

– Защита требует…

– Отвода судьи!

Одно довольно короткое предложение адвокаты честно поделили на троих. Четвертому слов не досталось, и он прибег к жестикуляции. Демонстративно распахнул кожаную папку, похожую на обложку меню солидного ресторана, и захлопнул ее со звуком, похожим на выстрел. Крыловский «квартет» позавидовал бы их сыгранности.

Я расценила это как сигнал немедленно бежать и крепко думать об отводе. И нарочито неспешно удалилась, злорадно подумав, что не стану спешить с решением.

Возьму чашку чая, уединюсь в своей келье и буду думать, отводиться мне или нет.

И пусть весь мир с его цирком и клоунами подождет.

Меня всегда забавляла веская фраза, которой любят акцентировать ключевой момент криминального сюжета киносценаристы: «Суд удаляется на совещание!» Ведь если это суд присяжных, то совещание – нормальное дело. А когда судья всего один? Только я – и никого больше? Видимо, предполагается, что мне следует мастерски расщепить свою цельную личность, чтобы рассмотреть вопрос со всех сторон?

И вот я уединяюсь в своем кабинете, временно получившем статус совещательной комнаты, ставлю на стол перед собой дышащую паром чашку и позволяю высказаться всем своим внутренним голосам. В результате моментального размножения простым делением образуется целая компания: Елена I, Елена II, Елена III и Елена IV.

Елена I – это строгая и неподкупная судья, боготворящая Закон и четко следующая его букве. Как все идеалисты, она бывает жестока. Зато Елена II – гуманистка в высоком смысле этого слова. Ей больше важен дух закона, а это уже дает пространство для морального маневра. Елена III – прагматик, она здраво мыслит, крепко стоит на земле и понимает все резоны. А Елена IV непрактична, но чувствительна, совестлива и добра.

– В принципе ходатайство об отводе обосновано, – невозмутимо говорит Елена Первая. – Я считаю, его вполне можно удовлетворить.

– И в результате выйти из этого гнусного скандала практически без потерь! – подхватывает Третья. – Репутация судьи Кузнецовой не пострадает, она сбережет кучу нервов и сил, а дело благополучно рассмотрит кто-то другой.

– Кто?! – всплескивает руками Елена Четвертая. – Бобриков? Или, может, Латынина?

– Почему бы и нет? Все наши судьи весьма достойные люди, – напоминает Елена I.

– Ага, скажи еще, что наш суд – самый справедливый в мире! – фыркает Елена II. – Только все прекрасно знают, что Бобриков обожает шумиху и ради того, чтобы быть приятным прессе, наизнанку вывернется. А Латынина, наоборот, ненавидит публичность и скандалы, так что ее, бедную, ушлые журналюги в гроб загонят.

– И поэтому судья Кузнецова должна принять удар на себя. – Елена IV вздыхает, но не протестует: она согласна на подвиг.

Я слушаю их, маленькими глотками пью вкусный чай и думаю.

Рассуждая здраво, выйти из процесса мне не только не страшно и не стыдно, но даже выгодно.

Прекратится травля в прессе… Вернее, травить будут уже кого-то другого, а не меня. Вот только остановит ли этот кто-то огульное очернение хорошей клиники? Или же примет сторону стаи «светских шакалов»? Проявит твердость или прогнется под давлением продажных СМИ? «Быть иль не быть?» – вот в чем отвод.

Я чувствую, что итог дела мне небезразличен. А моя мудрая любящая бабушка с детства приучала: «Хочешь сделать что-то хорошо – делай сама».

Елены с Первой по Четвертую замолкают. Наша бабушка – это непререкаемый авторитет.

Я неспешно допиваю свой чай, возвращаюсь в зал и отказываю стороне ответчицы и ее защите в отводе меня любимой, спокойно объясняя, что перед Законом все равны, и любой судья всегда обязан руководствоваться только им и установленными в суде доказательствами. Что я и обещаю делать в этом процессе.

На гладком кукольном лице Элеоноры Сушкиной отражается вся мировая скорбь. Зря она так кривится, у нее появятся новые морщины, и куда она тогда с ними пойдет?

Думаю, вне зависимости от результатов процесса после войны, которую мадам Сушкина ведет сейчас с «Эстет Идеаль», в стране не останется ни одной клиники, готовой рискнуть репутацией, взяв в число пациентов скандальную Элеонору Константиновну… Хотя…

…Мой помощник Дима, как всегда, оказался прав: нарушать трудовое законодательство никто не стал. Дело слушалось не с девяти до девяти, а в тот день мы и вовсе закончили, как порядочные, в шесть.

В пять минут седьмого я, в своей мантии похожая на дохлого ската, чернильной лужей расплылась за столом в кабинете. Собиралась с силами, чтобы переодеться в цивильное и побросать в сумку разбросанное барахло – телефон, кошелек, записную книжку, килограмм-другой ценных бумаг…

Вспомнив про мобильник, я нашла его среди папок и обнаружила восемь пропущенных вызовов. Все они насыпались совсем недавно и кучно, как картошка из мешка. Семь раз подряд с интервалом не больше минуты звонила Натка, а один звонок, последний, был от Таганцева.

Серия Наткиных вызовов меня не сильно встревожила. Сестрице уже случалось в угаре разнузданного шопинга десять раз подряд звонить мне с распродажи. Сначала она упоенно рассказывала, какую классную кофточку вот только что буквально вырвала из рук у какой-то лахудры, а потом еще долго описывала характеристики как кофточки, так и лахудры. Поэтому сначала я набрала Таганцева – он не стал бы звонить без дела. Но Константин Сергеевич мне не ответил – видно, был чем-то очень занят прямо сейчас, и тогда я все-таки перезвонила сестре. Ладно уж, послушаю про кофточку, не худший способ переключиться с рабочих дел на семейные.

Уж переключилась так переключилась!

– Ленка, где тебя носит, я не знаю, что делать, уже Таганцеву позвонила, он все бросил и полетел, чужой мужик, а ты, родная мать, даже трубку не берешь! – истерично заорала сестра.

Я сразу поняла: что-то с Сашкой. Все дела мигом отступили на сто второй план, пальцы похолодели, горло перехватило, я задохнулась и чуть не выронила телефон.

– Чего молчишь? Ленка!

– Что с Сашей? – прохрипела я.

– Инстаграм посмотри!

– Какой еще Инстаграм?!

– Дочкин! Ты когда последний раз на ее страничку заглядывала?

Честно говоря – давно, еще когда Сашка сама то и дело подсовывала мне свой мобильник, чтобы я посмотрела какие-то ее фоточки с подружками и котиками. С тех пор прошло немало времени, ситуация радикально изменилась, дочь перестала делиться со мной даже своими маленькими, не говоря уж о великих секретах… И что там, в этом ее Инстаграме, неужели что-то непристойное? Почему я опять ничего не знаю, Господи, я плохая мать, я просто ужасная мать, да что же там такое?!

Зайти в соцсеть, продолжая телефонный разговор, я не могла, поэтому попыталась безотлагательно выжать информацию из сестрицы:

– Короче, Ната, где Сашка?

– Дома!

– И что с ней?

– Она режет щеки!

– Как – режет щеки?!

Свободной от телефонной трубки рукой я без разбору смела в сумку свое барахло, с треском разодрала липучки застежки и вырвалась из мантии. Заорала в стену:

– Дима, срочно нужна машина, вызови мне такси, быстро!

Моя «Хонда» ждала хозяйку на парковке, но у меня путались мысли и тряслись все поджилки – в таком состоянии я не смогу ехать быстро. Вообще не смогу ехать, моментально попаду в ДТП!

– Машина есть, куда ехать? – заглянул ко мне помощник.

Я пулей вылетела в коридор.

Дима запер за мной кабинет, тоже побежал, обогнал меня, открыл и придержал сначала наружную дверь, а потом и дверцу автомобиля.

Только увидев, как он поворачивает ключ в замке зажигания, я сообразила, что помощник не стал тратить время на вызов и ожидание такси, повез меня сам. Благодарностей и реверансов он явно не ждал, и я просто озвучила свой адрес, на секунду отлепившись от трубки – в ней тарахтела Натка, торопясь объяснить мне ситуацию.

Я ее слушала и зверела. Отчаянно хотелось заорать и с силой врезать, куда дотянусь, кулаком, но не лупить же Димину чудесную машину или самого отзывчивого помощника!

История с дочкиными нежеланными и ненавистными щеками получила непредвиденное продолжение.

Не добившись поддержки у меня, Сашка, как настоящая революционерка, пошла другим путем. Она нашла в Интернете каких-то левых деятелей, оказывающих медицинские услуги пациентам на дому.

– По-моему, это жулики какие-то, я так ей и сказала: сразу видно – это развод! – заявила Натка. – Они тебе и зуб вырвут, и роды примут, и щеки отрежут, только денежки им плати, непременно вперед, наличкой и без всяких там договоров, разумеется. Но зато берут меньше, чем в клинике, за липосакцию щек всего пятнадцать тысяч, и это за две щеки…

– Откуда у Сашки пятнадцать тысяч?!

– Ну, привет! Я же с ней поделилась выручкой от продажи барахла, ты что, не знала? Иначе стала бы она мне помогать!

Конечно же я ничего не знала. Ни про планы оперироваться на дому, ни про долю от выручки! Обе мои красавицы-не-умницы ничего мне не сказали, а сама я даже не сообразила, что Сашка не просто так потащилась с нами за сто верст потрошить деревенский чердак, да еще и кавалера своего в усиление добровольно подтянула.

Идиотка! В смысле, я – идиотка, хотя и Сашка тоже.

И Натка, эта уж совсем безголовая.

Определенно эпидемия идиотизма накрыла всех нас одномоментно и с головой.

Но даже хроническая глупость не исключает редких приступов сообразительности.

Увидев в Инстаграме племянницы свеженькую Сашкину фотку со скальпелем у щеки и подписью: «Наконец-то! Вечером расскажу, как все прошло!» – Натка запаниковала. Она поняла: воспользовавшись тем, что взрослых нет дома, Сашка вызвала тех медицинских жуликов.

И дождалась же момента, поганка! Ладно, я вечно пропадаю на работе, но Натка-то в последнее время сидела в квартире почти безвылазно и лишь со вчерашнего дня начала ездить на какие-то процедуры в «Эстет Идеаль». Что-то там ей профессор Васильев дивно пользительное для морды лица прописал – то ли рассасывающее, то ли размягчающее, то ли разглаживающее, я напрочь забыла. У меня новость о Сашкином фортеле выбила из головы все прочие мысли и соображения.

Одной рукой я судорожно сжимала телефон, а на другой грызла ногти, не смущаясь присутствием Димы и не беспокоясь о том, что он обо мне подумает. Все равно хуже, чем я сама о себе сейчас думала, никто бы обо мне помыслить не мог. Даже Натка, которая продолжала меня накручивать и наругивать по телефону, старательно замалчивая собственную вину.

– И почему ты, Ленка, такая угрюмая бука, за столько месяцев с соседями не подружилась, сейчас даже позвонить некому, чтобы пошли проверить, что там в квартире происходит! – причитала она. – А я сижу тут, в клинике, смотрю ленту, а там Сашка с этим скальпелем, у меня чуть сердце не остановилось, а она, злодейка, трубку не берет, и ты, паршивка, тоже! Один Таганцев, молодец, всегда на связи, золотой мужик, ты, дура, свое счастье упускаешь, а он…

– Он поехал к нам? – перебила я.

– Ну, конечно, он поехал к нам, еще бы он не поехал, это же Таганцев, говорю – золотой мужик…

– Да хоть платиновый! Сашка же, раз такое дело, ему дверь не откроет!

Я всхлипнула.

Дима покосился на меня и крепче придавил педаль газа.

Я представила, что прямо сейчас за закрытой дверью в антисанитарных условиях нашей вечно неприбранной квартиры какие-то мутные типы в несвежих халатах тянут свои грязные руки с зазубренными скальпелями к нежному личику моей дочки, и тоненько завыла.

– Ленка, не реви! Таганцев выломает дверь! – донеслось из трубки.

– А если не вы-ы-ы-ы-ы…

– Вы, вы! Не сомневайся!

Это был тупейший спор в моей жизни.

Натка утверждала, что Таганцеву, золотому бронебойному мужику, наша хлипкая деревянная дверь – тьфу, просто семечки, и он ее запросто вышибет. Я несогласно выла. Законопослушный и обычно до отвращения правильный Дима разгонял и разгонял машину. И все равно, на мой пристрастный взгляд, мы еле-еле тащились, и вся надежда была только на то, что золотой Таганцев, стартовавший несколько раньше, успеет вовремя и таки безжалостно вынесет эту проклятую дверь…

И он ее выломал.

Когда я прыжками через две ступеньки взлетела на наш этаж, разбитое дверное полотно уныло висело на искореженной петле, а сразу за ней, прямо на полу, замусоренном крошевом штукатурки и мелкими щепками, лицом вниз лежал мужик в наручниках. Видеть меня он не мог, но дробный топот услышал и нервно дернулся, пытаясь отодвинуться ближе к стене.

Я мимоходом отметила белый халат (несвежий, как знала!), пнула какую-то чужую коробку вроде кошачьей переноски (в ней что-то жалобно зазвенело), влетела в Сашкину комнату и уже там была перехвачена Таганцевым.

– Спокойно, ситуация под контролем! – заверил он рвущуюся на волю меня, не позволяя толком разглядеть Сашку.

А ведь я видела, что она пластом лежит на кровати, а рядом с ней высится штанга с закрепленной на ней капельницей. Слева торшер, справа капельница – гармонично они стояли, и простыня на кровати была чистая, белая, а Сашкины голые пятки – розовые и гладкие, как у куклы…

– С ней все будет в порядке, они успели только дать наркоз.

– Наркоз?!

Острая стрела ненависти пронзила мой мозг: сейчас я собственноручно засажу этому упырю такой наркоз, от которого его хрен кто откачает. Вот только схвачу что-нибудь потяжелее, и лежащий в прихожей чумадей больше никогда не встанет!

Похоже, Константин прочитал мои мысли, и, плотно прижав к себе, уверенно произнес:

– Лен, спокойно, я уже вызвал скорую, сейчас дочкой займутся доктора, и этих тоже заберут…

– Этих? – Я огляделась и увидела на табуретке в углу насмерть перепуганную тетеньку – тоже в халате и наручниках, только у нее руки в браслетах были не за спиной, а впереди, лежали на коленях. – Вы кто?

– А-а-а…

– Операционная сестра она, – объяснил Таганцев. – А тот хмырь в прихожей – типа хирург. Ну, мы разберемся, какой он хирург и почему оперирует подпольно. Сейчас ребята подъедут, их я тоже вызвал…

В прихожей затопали, кто-то ойкнул, спокойный голос моего помощника произнес:

– Нет, нет, это не ваш пациент, прошу сюда, пожалуйста. – И в комнату вошла хрупкая девушка с пластмассовым чемоданчиком.

У нее было фарфоровое лицо мадонны, тонкая шейка торчала из широкого ворота грубой форменной куртки, как стебелек подснежника из промерзшей земли. Ничего не говоря, врач подошла к Сашке – Таганцев, не отпуская меня, подвинулся в сторону.

– Что? – спросила она и близко сунулась к капельнице. – Ясно… Сколько?

– Да минут пять уже, – ответил лейтенант.

– Значит, еще минут десять, – сказала мадонна. – Хотя я спрашивала, сколько лет.

– Четырнадцать! Ей четырнадцать! – Я наконец вырвалась из медвежьих объятий Таганцева. – Скажите, доктор, с ней все будет хорошо?

– Выпорете – будет, – неэмоционально ответила привыкшая ко всякому, а оттого немного циничная сотрудница скорой помощи. – У нас это уже третья такая дурочка за месяц, куда только родители смотрят. Стульчик можно?

Я молча выдернула табурет из-под тетки в оковах – она чуть не рухнула, едва удержав равновесие, – и переставила его к кровати. Мадонна села, взяла Сашкину руку, подержала запястье, потом потянулась к лицу, подняла веко, пощупала лоб.

– Забираем или как? – равнодушно спросил мужской голос.

Я обернулась и увидела дюжего мужика, тоже в форменной куртке и с обветренным усталым лицом.

– Не вижу необходимости, тут наркоз в хирургической стадии, больше ничего, и меньше половины дозы, до дробного введения не дошли, – непонятно, но в целом обнадеживающе сказала докторша.

– Пол-дозы, значит? – я посмотрела на тетку в углу и мстительно заявила: – Но на полсрока не рассчитывайте, вкатаю по полной, так и знайте!

В прихожей опять загомонили, затопали, болезненно ойкнули и деловито выругались.

– О, это мои лягушонки в коробчонке прискакали! – обрадовался Таганцев и удалился, прихватив с собой закованную помощницу злодея. – Пройдемте, гражданочка…

– Елена Владимировна, может, водички? Чаю? Кофе? – заглянул к нам Дима.

– Доктор, хотите чаю? – передала я вопрос.

– Доктор хочет холодной водки и горячего борща, – что-то строча на бумажке, меланхолично отозвалась фарфоровая мадонна. – Но кто ж нальет врачу, который еще на дежурстве? У пациентов своя солидарность. – Значит, внимательно читаем мои назначения и строго их выполняем. Поехали, Григорий Палыч, тут мы уже не нужны.

Она встала и, не обращая ни на кого внимания, зашагала к выходу.

– Ма-а? – вдруг промямлила Сашка, и я бросилась к ней.

И только много позже, когда уже ушли медики, убыли вместе с задержанными коллеги Таганцева, и сам ангел-спаситель Костя, золотой наш человек, удалился по-английски, а с ними тихо испарился заботливый Дима, успевший вскипятить чайник, заварить мой фирменный настой и перемыть скопившуюся в раковине посуду, я вспомнила, что так и не огрела чем-нибудь тяжелым того хмыря в засаленном халате.

Очень, очень жаль, что мое искреннее возмездие не настигло «героя», другого такого шанса уже не будет, да и кураж ко времени нашей возможной встречи испустит свой дух благородного мщения.

В тот вечер Сашка, одурманенная наркозом, ни скорой помощи, ни оперов не заметила, а присутствие рядом заботливой мамочки восприняла как должное. Она решила, что победила и неуступчивую мать, и ненавистные щеки. Боже, какой был скандал, когда выяснилось, что это не так!

Выслушав все, что прокричала мне в лицо взбешенная дочь, я беззвучно ревела в своей комнате, а Сашка бурно рыдала и расшвыривала вещи в своей. Явившаяся с опозданием, Натка на цыпочках перебегала от одной двери к другой, всюду взывала, увещевала и выслушивала что-нибудь нелестное, и в свой адрес тоже. Короче, снова работала медиатором. Миротворец из нее, скажем честно, не слишком умелый, а вот информатор – полезный. Все же именно она узнала о готовящейся операции, благодаря своему природному любопытству, подняла безотлагательно своевременную тревогу, и Сашку удалось спасти.

Ночью, когда Сашка наконец затихла, я долго елозила ухом по ее запертой двери, прислушиваясь к сопению спящей дочки, и даже в нем, прерывистом и громком, угадывала нотки протеста. Моя девочка спала беспокойно, а я и вовсе не могла уснуть.

Уже после полуночи мы с Наткой пили на кухне мой «фирменный» сбор, в который на сей раз щедро бухнули сушеных корней валерианы, и держали военный совет. Сестрица, конечно, была тот еще мудрый советчик, и в другой ситуации я предпочла бы обойтись одной своей головой, но сейчас мне нужен был кто-то, кому я могла озвучить свое программное заявление раньше, чем Сашке. Обкатать его, так сказать, на практике.

– Никаких ей больше денег! – объявила я и погрозила Натке пальцем. – И ты не смей давать! Проездной у нее есть, школьное питание оплачено, на непредвиденные расходы, так и быть, буду выделять пятьдесят рублей в день. Или нет, тридцать.

Натка с осторожным ехидством заметила, что ей трудно представить себе такой непредвиденный расход, который ограничится аж тридцатью рублями. Но я постучала по столу, судейским голосом напомнила, что защите слова не давали, и продолжила:

– И никакого Интернета!

– Совсем-совсем никакого?! – недоверчиво ужаснулась сестрица. – Это вообще как?

– Как в нашем с тобой пещерном детстве: бумажные книжки, деревянные игрушки, реальные стратегии и квесты «Вымой посуду», «Убери в доме» и «Приготовь ужин», – язвительно ответила я. – Еще, так и быть, пусть телевизор смотрит, тупеть ей все равно, судя по выходке с вызовом на дом «эскулапов-волшебников», дальше некуда…

– Нет, я спрашиваю, как ты собираешься перекрыть Сашке доступ к сети? Она же сейчас везде! – Натка раскинула руки и огляделась, как бы окидывая взором необъятные просторы Интернета.

Я тоже повертела головой.

Задержала взгляд на холодильнике.

Слыхала я, будто есть уже такие умные холодильные агрегаты, которые сами проверяют, что там у них внутри, и по мере необходимости заказывают недостающие продукты в Интернете…

Сестра моей подруги Машки, отличный инженер-гидрогеолог, работала по контракту в Японии и там прямо влюбилась в такой умный холодильник. Рассказывала Машке, что с таким агрегатом чувствуешь себя домовитой хозяюшкой: приходишь с работы домой – а у тебя в холодильнике свежее молочко, сыр, маслице, фарш идеальной температуры, можно сразу на сковородку… Я только не поняла, как эти продукты непосредственно в холодильник попадают, кто-то ведь должен их туда загружать? Не сам же агрегат на ножках к двери бежит и ручками пакеты разбирает? Чай, он не сказочный Мойдодыр… То есть Холододыр, или все же Хойдодыр?..

Тут до меня дошло, что валериановый чаек, похоже, подействовал, извилины мои расслабились, мысли начали путаться, и я поспешила изложить сестре свою воспитательную программу-минимум:

– Модем унесу, роутер отключу, а смартфон заберу и дам вместо него старый кнопочный мобильник, вот и не будет у Сашки Интернета. Сама удивилась, откуда я все это знаю?! Сила рекламы! Спасибо тебе, Дима Нагиев!

– А у меня?! – взвыла Натка. – Без модема-то и роутера!

– А у тебя в телефоне 3G останется, им пока и обойдешься, – ответила я, вставая и тщетно пряча в ладошку зевок. – Все, я спать. Надо набраться сил – утром придется выдержать новую битву с Сашкой. Боюсь, без боя она свой смартфон не отдаст…

– Я заработала еще две тысячи! – горделиво уведомила меня сестра утром, когда мы с ней толкались локтями у зеркала.

Битву за трюмо спровоцировала суровая необходимость: мне нужно было нарисовать себе лицо, а сестрице – спрятать свое под полосой бахромы с бомбошками.

– Гжельский ушел! – сказала Натка.

– Кто такой Гжельский? – не поняла я, в ожидании ответа отводя в сторону руку с помадой. А то нечаянно вздрогну от заставшей врасплох новости – и нарисую себе пламенные уста от уха до уха. – И за что он заплатил тебе две тысячи?

Я бы подумала что-то нехорошее, если бы не знала точно, что последние несколько ночей спальню сестрица делила исключительно со мной.

– Лена… У тебя что с головой? Гжельский – это кукольный сервиз с чердака! А ты подумала, что фамилия? – Натка захихикала, и бахрома, которой она прикрыла личико, затряслась, а бомбошки весело заплясали. Я вспомнила, что бахрома тоже родом с чердака – сестрица бережно отпорола ее с дырявой бархатной скатерти. – Смешная!

– Не вижу ничего смешного. – Я дорисовала губы и поплямкала, распределяя по ним помаду. – Вот у адвокатов Сушкиной фамилии такие, что обхохочешься. Айвай, как тебе?

– Ого! Круто! А может, она дочь или родственница Вайфая? Представляешь: «Вайфай – папа Айвай!»

– Ага и сын их Хайвэй!

– Не! Скорее, это что-то южное, – предположила сестрица. – «Ай-вай, дарагой, захады, адвакатом будэшь!» Кавказский акцент хорошо сочетался с бахромистым подобием паранджи. В ней и в полупрозрачном пеньюаре Натка выглядела как знойная женщина, мечта горского поэта.

– Не знаю, я не в курсе, откуда они родом, – ответила я, поскольку действительно не интересовалась происхождением адвокатов Элеоноры Константиновны.

Может, и зря. Могла бы хоть мысленно посылать их к такой-то матери по относительно конкретному адресу.

Хотя ничегошеньки кавказского в адвокате Ларисе Айвай я не увидела. За исключением, пожалуй, темперамента…

Шумела и суетилась она не меньше, чем ее коллеги, хотя внешность имела самую арийскую: высокая, худая, с прилизанными белыми волосами и очень светлыми глазами – в очках они казались круглыми и красноватыми, как у рыбы. Сизый костюмчик в обтяжку и привычка с открытым ртом дожидаться момента, когда можно будет вставить свои пять пфеннингов, довершали сходство, и про себя я называла адвоката Айвай исключительно Селедкой. А ее коллег – Акелой, Бегемотом и Слизнем.

Наиболее приятное впечатление произвел на меня Максим Трубач – именно его я окрестила Акелой. Этот пожилой лощеный джентльмен если и не являлся по факту вожаком всей стаи, то определенно претендовал на лидерство. Он держался с подчеркнутым достоинством и выглядел так, что даже мне, далекой от бомонда и гламура, стало понятно: в создание своего имиджа адвокат вкладывает большие деньги. У него были роскошная серебряная грива, которая выглядела одновременно и небрежно растрепанной, и тщательно ухоженной, идеальный маникюр, нарочито скромные часы очень солидной швейцарской марки и костюм, в котором я уверенно опознала более богатого родственника моего парижского парадного фрака.

Бегемот звался Егором Вруновым и был сверх меры упитан, самодоволен и толстокож. Кто-то более чувствительный на его месте давно сменил бы или фамилию, или род занятий, но адвокат Врунов явно нравился себе и таким. Он постоянно улыбался – румяные щеки бугрились спелыми яблочками, смотрел умильно и шевелил пухлыми пальцами, как разминающийся маньяк-душитель.

Любую фразу Бегемот начинал с «не могу не…»: не отметить, не сказать, не напомнить, не обратить внимание. В общем, ему явно все «не моглось». А еще он всех без исключения называл «уважаемыми». Но эта манера вести разговор была невероятно заразительна. С первого дня нашего вынужденного общения я боролась с собой, чтобы не сказать Егору Врунову: «Не могу не послать вас куда-нибудь подальше из зала заседаний, уважаемый!»

Слизень откликался на имя Олег и фамилию Хрящев. Он был скользким типом, причем не только в переносном смысле. Его лицо лоснилось от пота, а волосы – от геля, с помощью которого над низким лбом господина Хрящева была создана и зафиксирована крутая волна. Прическа и голливудский оскал напоминали об Элвисе Пресли, только вместо гитары у адвоката была внушительная кожаная папка. Ею он семафорил и хлопал в воздухе и по столу. Ее он крутил в руках, совал под мышку и баюкал, как младенца. Сначала я подумала, что это какой-то нездоровый фетишизм, потом поняла, что завораживающими манипуляциями с папкой скользкий тип Олег Хрящев гипнотизирует и коварно отвлекает публику.

При всем своем внешнем несходстве адвокаты Врунов и Хрящев неуловимо напоминали мне сказочную парочку чудесных помощников «Двое из ларца». Они понимали друг друга без слов и действовали слаженно, как боевая двойка. Но не только поэтому они ассоциировались у меня с мультяшными персонажами: я еще и видела их на экране. Эти двое были завсегдатаями ток-шоу, коих я вдоволь насмотрелась, пока изучала материалы дела.

В группе поддержки Сушкиной присутствовали еще две дамы. Так сказать, подруги по несчастью. Они также свидетельствовали против клиники «Эстет Идеаль», и их обеих я тоже раньше видела по телевизору. Не сказала бы, что они очень украшали собой голубой экран, но яркости шоу определенно придавали, поскольку занятно контрастировали.

Антонина Игоревна Ломакина, наверное, воспитывалась как дочь полка, а юность провела в боях и сражениях. Глядя на нее, я вспоминала Шурочку Азарову из любимого фильма. Прошли годы, гусар-девица превратилась в генерал-бабу в отставке, но от приобретенных привычек хвататься за шашку, пить наравне с мужиками и орать командным голосом не избавилась. В зале суда Антонина Игоревна одна занимала сразу три места, поскольку жестикулировала так активно, что сидеть с ней бок о бок никто не рисковал.

А вот ее и Сушкиной общая подруга Виолетта Павловна Громова, вопреки фамилии, выглядела воплощением изящных манер. Она даже веер с собой принесла! Сидела, царственно расправив плечи, и обмахивалась, словно отметая от себя любопытные взгляды и низменную суету происходящего. А иногда касалась сложенным веером энергично дергающегося локтя Антонины Павловны, безмолвно ее урезонивая.

Я бы подумала, что Виолетта Павловна «из графьев», если бы она не явилась в суд увешанной массивными драгоценностями. Мочки ушей Виолетты Павловны оттягивали серьги с каменьями, чело отягощала диадема, в декольте водопадом стекало бриллиантовое ожерелье… Августейшие особы так богато декорируют себя только на коронацию, о чем их несомненная подражательница не имела ни малейшего представления.

В общем, элегантная и строгая Элеонора Константиновна в компании своих колоритных подруг и адвокатов выглядела как прима-балерина Мариинки, невероятным образом попавшая в ансамбль ложкарей и балалаечников…

– Ну-ну, посмотрю я на эту битву, – хмыкнула Натка, возвращая меня домой – к Сашке и Интернету.

Но битвы, на которую хотела посмотреть сестрица, вовсе не получилось.

Дочь выслушала мой ультиматум с каменным лицом.

Она без возражений и комментариев вытряхнула из своего смартфона сим-карту, затолкала ее в смешной и нелепый, похожий на миниатюрную мыльницу старый кнопочный телефон. Молча подставила ладонь под тридцать рэ звонкой мелочью, демонстративно пересчитала монеты, заботливо ссыпала их в кошелек. Наконец подняла на меня глаза – взгляд был откровенно ненавидящий – и уточнила:

– Это все?

– Не все, – ответила я, тихо закипая. – После школы – сразу домой. И больше никаких прогулок после захода солнца!

– Яволь, майн фюрер.

Сашка закинула на плечо рюкзак и вышла за дверь, показательно печатая шаг.

– Она и немецкий знает? – запоздало удивилась Натка. – Откуда?

– Смотрела «Семнадцать мгновений весны». – Я вздохнула.

Еще не так давно дочь охотно проводила свободное время вместе с мамой, и стылыми осенними вечерами мы с ней пересмотрели золотую классику отечественного кинематографа.

Где те благословенные времена? Вернутся ли они когда-нибудь?

Что-то мне подсказывало, что в краткосрочной перспективе рассчитывать на это не стоит.

Наверное, именно с таким лицом, какое было у Сашки, когда она чеканила шаг прочь от домашнего очага, шел уличать своего отца в преступлениях против Советской власти легендарный Павлик Морозов…

Вечером злая я беспощадно и демонстративно отрубила Интернет на домашнем компе, но Сашка и тут смолчала.

Чуть позже она даже улыбалась, вернее, ухмылялась, показывая мне свой школьный дневник, оценки в котором заметно ухудшились. Понятно: без Интернета трудно быстро клепать рефераты, урожай которых в современной школе считается показателем качественной самоподготовки.

Я сцепила зубы и постановила считать, что тройки – это не самое страшное. Их мы переживем. А вот идиотские закидоны, вроде недавней эскапады с операцией по подпольному урезанию щек, вполне могут увести кое-кого с этого света на тот.

Так что сначала вправим революционерке-либералке мозги, а потом уже будем бороться за лучшую успеваемость.