Юбилей русской конституции – это «радость со слезами на глазах».

Приходящаяся на этот год круглая дата в истории русского конституционализма отмечается в рабочем порядке, без помпы. Тому есть много причин. Но главная причина заключена в самой виновнице торжества: русская Конституция образца 1993 года, став законом политическим, так и не стала в полной мере законом юридическим, не вошла в русскую жизнь так же безусловно, весомо и зримо, как, например, французская или американская конституции.

Поэтому День Конституции у нас – скорее профессиональный, чем народный праздник. Это – день юриста наоборот. В этот день юристы принимают соболезнования по поводу плачевного состояния российской правовой системы.

Тем не менее сегодня смутно начинает ощущаться возрождение интереса к конституционной проблематике в кругах более широких, чем специалисты по конституционному праву. Конституция превращается в правовую «соломинку», за которую хватаются все, кто может дотянуться.

В условиях всеобъемлющего кризиса законности, проявляющего себя как хроническое несоответствие правоприменительной практики требованиям законодательства, люди все чаще обращаются к Конституции как к последнему аргументу в споре.

Стимулируемое этим практическим интересом конституционное движение вполне может получить второе дыхание, а «спящие» сегодня принципы, заложенные в основном законе, могут ненароком пробудиться.

Автор этих строк в течение многих лет по причинам, которые будут далее изложены более подробно, весьма скептически относился к достижениям российского конституционализма, часто оппонируя Л. С. Мамуту в вопросе о ценности «конституционного текста» при отсутствии конституционной культуры.

По прошествии многих лет я вынужден признать правоту Л. С. Мамута: и текст конституции сам по себе может представлять ценность, когда все другие правовые ценности оказываются под угрозой.

Правда, как это часто водится в России, второе дыхание открывается как раз тогда, когда «первое готово закрыться навсегда». Свой пятнадцатый юбилей российский конституционализм встречает, сильно подрастеряв былую привлекательность в глазах населения.

Конституционализм оказался для русского народа скорее мимолетным увлечением, чем стойкой привязанностью. Российская жизнь очень быстро выпала из конституционного формата. Разве что дискуссия о третьем президентском сроке на короткое время вновь привлекла к конституции внимание широкой публики.

Только обретя новый, зачастую неоднозначный практический политический и правовой опыт, русские люди (отнюдь не массово) начинают снова ощущать потребность в Конституции как в реальном, действующем законе.

Заканчивается эпоха конституционного идеализма в российской истории. В общественном сознании возобладали скептицизм и прагматизм. Но, как ни странно, именно в эту жесткую пору у русского конституционализма появляется шанс стать чем-то бóльшим, чем увлечение интеллигенции.

Тем не менее этот шанс может быть реализован при определенных исторических и политических условиях.

Современная российская Конституция – продукт сложного компромисса между воззрениями советской интеллигенции на власть и общество и потребностями «революционной партократии», пришедшей к власти в результате череды политических переворотов конца 80-х – начала 90-х годов прошлого столетия.

Воззрения интеллигенции были абсолютными и отвлеченными. Потребности правящей революционной партии – относительными и практичными. Конституция в итоге вышла несбалансированной. Фундаментальные положения о правах и свободах граждан сочетаются в ней с довольно невнятным описанием политических механизмов, гарантирующих их реализацию (разделение властей, независимость суда, местное самоуправление, компетенция федерации и ее субъектов и даже, как показала жизнь, отделение церкви от государства – все это не самые внятные положения российской Конституции). Требования к государству предъявлены непомерные, ответственность государства прописана неопределенно. Борьба чрезмерности с неопределенностью долгое время формировала логику развития российского конституционализма, пока, наконец, неопределенность не победила.

Но первым было слово. И это слово стало словом интеллигенции. Не будет преувеличением сказать, что, как бы мы сегодня ни относились к действующей Конституции, она была буквально выстрадана поколением шестидесятников. Шестидесятники – это то переходное поколение советской интеллигенции, которое еще воспринимало систему как абсолютное зло, но его страх перед этой системой был уже относительным. (Следующее поколение, которое возглавило политическое движение к середине 90-х, и само зло уже считало относительным.)

Кумиром шестидесятников стала свобода. Они сформировали идеал свободы, соответствующий их мировосприятию. Это была абсолютная свобода. И в то же время это была отвлеченная свобода. Такая же абсолютная и отвлеченная, какой интеллигенции представлялась коммунистическая власть. Это была свобода вне времени и пространства, свобода вне культуры и вне истории. Свобода должна была стать решением всех проблем. Экономическая свобода должна была сделать людей богатыми, а политическая – счастливыми. Представления о мере ответственности «свободного человека» были при этом весьма туманными, потому что в том обществе, в котором воспитывалась советская интеллигенция, за всех отвечало государство, и поэтому мало кто соотносил ответственность и свободу между собой.

С этим идейным багажом российская, бывшая советская, интеллигенция создавала свою конституцию. Это была идеальная модель, которая с равным успехом могла бы быть предложена любому обществу: от Монголии до Канады и от Норвегии до Папуа – Новой Гвинеи. Она содержала все мало-мальски значимые максимы либеральной европейской мысли. Недаром текст российской конституции вобрал в себя формулы, разбросанные чуть ли не по всем конституциям мира. Это была универсальная одежка, этакий конституционный «унисекс» – и для мальчиков, и для девочек, но на особенности «православной конституции» он не был рассчитан.

Собственно, с высоты сегодняшнего дня судить создателей российской конституции нельзя. Они ставили перед собой другую цель – задать самую высокую планку. И это им в значительной степени удалось, за что потомки еще не раз скажут им спасибо.

Насколько эта планка преодолима для реальной, неинтеллигентной России в условиях царившей тогда эйфории и в атмосфере преклонения перед западной демократией, мало кто задумывался.

Другое дело – та легкость, с которой интеллигенция пошла на компромисс с властью, предложившей модель «сверхпрезидентской» республики, на целое десятилетие опередившую время. Казалось бы, такой компромисс не очень соответствует логике либерального абсолютизма интеллигенции. Но нельзя забывать, что это была советская интеллигенция, у которой генетически отторжение любой власти сочеталось с преклонением перед властью. И поскольку инициатива шла от власти, она была понята и принята. Так возник колосс посткоммунистического конституционализма.

Слабость этой конституции заключалась в том, что она была конституцией одного класса – интеллигенции, но не конституцией общества в целом. (Кстати, быстрая деградация этого класса уже к концу 90-х годов – одна из причин ослабления конституционного движения в стране.) Как показало дальнейшее развитие событий, общество конституцию не приняло, потому что не поняло. А главное, – не могло понять, потому что культурно не было к этому подготовлено.

Конституционализм – это явление европейской жизни, теснейшим образом связанное с историей западно-христианской культуры. Это – неприятная истина, которую не хочет (или не может) воспринять русский ум. Из века в век лучшие люди России пытаются воспроизвести в этой глубоко православной стране (при любых режимах) политические и правовые формы западной жизни, упорно не замечая их глубинной связи с содержанием этой жизни.

Мне неоднократно приходилось писать на эту тему, в том числе и в «Конституционном обозрении», поэтому, не повторяясь, отмечу лишь главное.

Конституционализм как частное и европейская система права как общее являются опосредствованным уникальным продуктом развития западного христианства. В лоне западной церкви не только были выпестованы гносеологические предпосылки, из которых выросла та предельно рациональная правовая и политическая система, которую мы называем конституционной, но и сформировался тот этический код поведения субъектов права, без которого эта рациональная система не может существовать и минуты.

Естественно, что в России, проделавшей в течение последнего тысячелетия особый, параллельный европейскому, исторический путь, ничего подобного не было и не могло быть в тот момент, когда скоропостижно скончалось советское общество. Это не значит, что в России не было собственных предпосылок для конституционализма. Но, во-первых, это должен был быть весьма специфический конституционализм, соответствующий природе российского общества и далекий от европейских стандартов. А во-вторых, даже эти специфические предпосылки находились в момент краха такого всеобъемлющего полицейского государства, каким был СССР, в самом зачаточном состоянии.

Интеллигенция, взявшая на себя бремя сформулировать самые первые постулаты российского конституционализма, не учла «трудности перевода», неизбежно возникающие при перемещении политических и социальных идей из одной культурной среды в другую. И, как это часто случалось в России и ранее, конституционалисты и народ заговорили на разных языках. Народ не понял либерально настроенную интеллигенцию, а власть выбрала сторону народа.

Я хочу специально подчеркнуть, что любые попытки трактовать события последнего времени, не особенно благоприятствующего развитию конституционных идей, исключительно как следствие «узурпации власти» или как «возрождение авторитаризма», без учета социальной и культурной базы, обусловливающей доминирующие тенденции, является очень поверхностным и может привести к глубоко ошибочным выводам.

Конституционализм европейского типа не нашел поддержки не столько у власти, сколько у общества, оставшись идеологией одного, хоть и влиятельного культурного класса, совершившего «антикоммунистическую революцию», но так и не ставшего выразителем всеобщих интересов и взглядов. Дальнейшая деградация этого класса привела и к определенной деградации конституционного движения в стране.

В результате российская Конституция так и не была окончательно легитимирована всем обществом. Присущее интеллигенции представление о том, что установление конституционного порядка есть волевой политический акт, было воспринято властью. Конституция была принята в России наихудшим из всех возможных способов – через референдум. Проведенный формально, с использованием административного ресурса власти в полном объеме, он не позволил в полной мере консолидировать российские элиты вокруг тех идей, которые были заложены в Конституцию ее авторами. Это лишило общество возможности создать под конституцией «подушку безопасности» в виде национального консенсуса по поводу базовых конституционных ценностей. Именно поэтому вопрос о конституционных ценностях до сих пор является главным камнем преткновения российского конституционализма, а конституционное единство общества остается сугубо номинальным.

В сложившихся условиях юридическая природа российской Конституции как «правополагающего и правонаправляющего» документа проявляет себя менее выпукло, чем ее политическая природа. Конституция России – это политический идеал, виртуальная модель гармоничного общества, своего рода «Устав Города Солнца».

В этом смысле прошедшее пятнадцатилетие является неким циклом в развитии российского конституционализма, который характеризует его первый «романтический» этап. Этот цикл включал бурный и многообещающий дебют, вязкий и расплывчатый миттельшпиль и несколько депрессивный эндшпиль. В конце цикла Россия получила конституцию-мечту, то есть конституцию как вектор, указывающий направление желательного правового развития, но непосредственно не играющую определяющей роли в текущем правовом регулировании. Как это часто случается в жизни, мечта выглядит тем привлекательней, чем менее выразительна реальность.

Конституционные идеалы не всегда бывают востребованы. По крайней мере, это происходит не сразу. Требуется время, прежде чем общество воспримет уже сформировавшийся идеал. Бывает так, что оно его отвергает. Лучше, если не навсегда.

Конституционализм в России оказался временно невостребованным идеалом.

Перефразируя Ленина, можно сказать: интеллигенция разбудила власть, власть даровала народу свободу. Народ воспользовался свободой так, как умел и как готов был ею воспользоваться.

Механизм «русской» реакции на «свободу» точнее всего описан Ю. Пивоваровым на примере революционных событий семнадцатого года. В России основная масса населения не выработала (и сто лет назад, и двадцать лет назад, и сегодня) четких внутренних, морально-религиозных норм, регулирующих взаимоотношения индивида и общества. Русские люди живут «ожиданием окрика». Они нуждаются во внешней силе (государстве), которая обозначит им предел проявления индивидуального эгоизма.

Когда внешняя сила себя не проявляет, русский человек творит «беспредел» (удивительно точное русское слово, схватывающее саму суть русского «буйства»). При таких условиях русское общество в считанные месяцы превращается в социальный ад, в котором каждый находится в состоянии гражданской войны со всеми. Это и случилось в очередной раз с Россией в середине 90-х годов прошлого века.

Именно середина 90-х – отправная точка в понимании проблем русского конституционализма и его непростой судьбы. Особенно важно об этом напомнить сегодня, когда активно заполоняющая собою все ментальное пространство политическая мифология рисует эту эпоху как время «расцвета русской демократии и либерализма». Не в 2008, не в 2003 и не в 2000 году русский «наивный конституционализм» потерпел свое первое и самое важное поражение. И тем более он потерпел его не от государства. Конституционная идея в России потерпела поражение от общества, оказавшегося неготовым ответственно и организованно распорядиться свободой. Поэтому с общества, а не с государства, в конечном счете, должно в будущем начаться возрождение конституционного движения.

Трудно представить себе более неподходящую среду для реализации конституционных идей, чем та Россия, «которую мы приобрели» в начале 90-х годов прошлого столетия. Главной отличительной чертой этого времени было то, что свобода стала утверждаться не при помощи права, а за счет права.

Свобода вместо права – вот классический лозунг любой русской революции, включая события конца XX века. Право стало главной политической жертвой этого в целом относительно бескровного переворота. Уничижение права, в лучшем случае – равнодушие к нему, стало фирменным знаком эпохи.

Сложилась парадоксальная ситуация: конституционализм должен был развиваться в обществе победившего «правового нигилизма». Это было противоречием в себе самом, поскольку конституционализм есть квинтэссенция правового рационализма, он просто не может существовать вне четко структурированного правового поля.

Возникли очень опасные «политические ножницы». Мало того, что идеалистически настроенная интеллигенция чрезвычайно высоко задрала либеральную планку «конституционных принципов», так еще и народ вырыл яму «в секторе для прыжков», буквально в считанные годы уничтожив даже тот мнимый правопорядок и ту видимость законности, которые были отличительным знаком брежневской эпохи.

Конфликт между Конституцией и правовой системой – ключ к пониманию проблемы конституционализма в России в переходную эпоху, которую знаменуют прошедшие пятнадцать лет.

Конституция так высоко вознеслась над правовой реальностью, что на каком-то этапе целиком оторвалась от нее, превратившись в собрание правильных, но редко применяемых на деле принципов. Дистанция оказалась столь велика, что все приводные ремни между конституционными идеями и правовой практикой стали рваться, не выдержав напряжения.

Конституционная модель была почти безупречна (в части постулирования принципов), а правовые реалии столь безобразны, что надо было выбирать одно из двух: либо признавать всю правовую практику порочной (что в принципе невозможно), либо превращать конституцию в маргинальный юридический акт, в «британскую королеву российского права».

Российский конституционализм разделил судьбу любого донкихотства. Почти десять лет конституция в России была сама по себе, а правовая практика – сама по себе. Известно, однако, что, по одному из законов Паркинсона, ситуация, предоставленная самой себе, имеет тенденцию развиваться от плохого к худшему. Так, собственно, и развивалась российская правовая система в течение последних пятнадцати лет.

Правовой кризис имеет сегодня в России глобальный, всеобъемлющий характер. Он затрагивает не какую-то одну область, а все ключевые элементы правовой системы: правосознание, правотворчество, правоприменение и правосудие.

Утилитарное отношение к праву исключительно как к инструменту достижения собственных целей (метко схваченное народной пословицей «закон – что дышло, куда повернешь – туда и вышло») полностью и безоговорочно вытеснило правовой формализм. Это в равной степени касается как общества, так и власти. На стремление общества «жить по понятиям» власть все чаще отвечает «правовым произволом». В результате правовое поле оказывается перепаханным с обеих сторон.

В условиях правовой неопределенности происходит деградация политических институтов, которые, по замыслу конституционалистов, должны быть гарантами соблюдения конституционных прав и свобод. В первую очередь это касается избирательной системы, разделения властей и независимости суда. И опять следует подчеркнуть, что это – двусторонний процесс: сначала эти институты подверглись остракизму со стороны общества, а уже после были существенно «модифицированы» властью.

К середине 90-х годов выборы, парламент, средства массовой информации, судебная система и даже в значительной степени правительство оказались под контролем частных корпораций и практически полностью перестали быть выразителями общественных интересов. Общество, которое так и не стало гражданским (да и не могло им стать, даже если бы захотело), оказалось просто не в состоянии установить контроль за этими институтами.

Парадокс ситуации состоит в том, что, когда власть с конца 90-х годов стала вводить формальные и неформальные ограничения на деятельность всех вышеперечисленных учреждений, она действовала в интересах общества в целом против эгоистических интересов одной, очень узкой социальной группы. И вмешательство это сделалось возможным и необходимым только потому, что само общество оказалось неспособно себя защитить. Другое дело, что и во всяком благом начинании очень важно знать, где нужно остановиться…

И, как ни странно, именно на этом непростом витке русской истории Конституция, остававшаяся в течение пятнадцати лет жесткой политической декларацией, но, к сожалению, очень мягким регулятором реальных правовых отношений, может и должна сыграть очень важную роль.

Российская Конституция была принята в 1993 году одним «ожесточением политической воли», принята не столько «благодаря» обстоятельствам (историческим, культурным, социальным), сколько «вопреки» и «невзирая на». Завершающийся на наших глазах первый этап ее истории позволил в полной мере выявить политическую природу этого акта. Но наступает следующий этап, когда в такой же мере должна проявить себя ее юридическая природа. То есть Конституция должна теперь реально встроиться в правовую практику. Хотя более правильным было бы сказать, что правовая практика должна, наконец, выстроиться под Конституцию. От того, как будет решена эта задача, зависит не столько судьба самой Конституции, сколько судьба принявшей ее страны.

Существуют определенные временные пределы, в течение которых современное общество, имеющее в своей основе развитую экономику, может позволить себе жить в условиях полной правовой неопределенности, отсутствия четких критериев разграничения правомерного и противоправного поведения, гарантий имущественных (в первую очередь) и других законных прав, эффективной работы механизмов защиты этих прав. Далее должно либо начаться восстановление правовой системы, либо очень быстрая (быстрей, чем может кому-то показаться) деградация общества и его распад (в том числе территориальный).

Общество, как и любой другой сложно организованный организм, обладает определенной защитной реакцией. В тот момент, когда кризис права превращается в главную угрозу его стабильному существованию (а это будет сейчас становиться все более очевидным для самых широких общественных слоев), общество начнет искать пути восстановления правовой системы. И если этот процесс «пойдет», то Конституция сможет сыграть в нем важнейшую роль.

Правовая система по своей природе иерархична. Для восстановления ей нужен стержень, на который будут крепиться новые правовые институты. И вот тут конституция-мечта, конституция-идеал наконец сможет сыграть свою роль. Она должна стать для восстанавливающегося права тем, чем нить является для винограда, тянущегося вверх к солнцу.

Дело, конечно, не столько в тексте конституции, сколько в ее социально-политическом контексте. Если процесс возрождения русского права начнется, если начнется восстановление законности, то идеализм авторов русского основного закона сослужит обществу добрую службу, формируя очень высокий конституционный стандарт. Пережившая не самые простые первые пятнадцать лет своей истории, подмороженная, но не замороженная российская Конституция, как комета, несется сквозь космос правового нигилизма, неся на себе зародыши либеральных идей, готовые превратиться в новые формы жизни при благоприятных условиях.

Но как запустить этот процесс? Перефразируя известного героя О’Генри, можно сказать: «Создать спрос (моду) на Конституцию невозможно, но можно создать такие условия, когда спрос будет расти как на дрожжах». Единственным условием, гарантирующим стабильность конституционного процесса, является появление в обществе социальной силы, заинтересованной в установлении и защите правопорядка. Такой социальной силой может стать только новая русская буржуазия.

За свою долгую историю Россия так и не смогла сформировать класс буржуа, который был застрельщиком всех конституционных идей на Западе. Не получилось это у нее и на этот раз. Номенклатурно-цеховая элита посткоммунистического общества стоит гораздо ближе по своему миросозерцанию к средневековому ростовщику, чем к буржуа Нового времени. Но условия хозяйствования в России, особенно под давлением международной конкуренции, меняются стремительно. Герои «русской экономики» образца 90-х один за другим уходят в небытие, кто – под давлением обстоятельств, кто – сам по себе, на заслуженный отдых. Им на смену идет новая экономическая элита, и многое, если не все, зависит от того, станет ли она носителем нового для России буржуазного сознания, ориентированного на правовую стабильность, гарантирующую равные правила игры для всех.

Именно в этой плоскости, плоскости социально-экономической, плоскости формирования культуры и сознания нового господствующего класса, решается сегодня вопрос о судьбе русского конституционализма. Если этот класс будет способен осознать ценность права как гаранта экономического развития, если этот класс будет способен консолидироваться вокруг этих ценностей сам, если этот класс будет способен сплотить вокруг этих ценностей российское общество и, наконец, если этот класс будет обладать достаточной социальной ответственностью, чтобы способствовать росту среднего класса, который является наиболее благоприятной средой, обеспечивающей конституционную стабильность, то конституционные идеи в России будут снова востребованы. А если конституционные идеи будут востребованы обществом, то государство не заставит себя ждать.

Сегодня самое время для возрождения конституционного движения в России в новом «прикладном» формате. Вслед за Лениным мы можем повторить: «Вчера было рано, завтра будет поздно».