Наутро Олеша на баню не явился.

«Вот черт, старый колдун! Обиделся за то, что я сделал визит к Авениру. Конечно, это Евдокия постаралась еще вчера, и вся деревня узнала о моей встречи с Авениром. Олеше доложили все подробности. Сельская, так сказать, принципиальность…»

Почему-то мне стало весело.

Теперь, после недельного затворничества в холостяцкой своей юдоли, я знал, что посуду лучше мыть сразу после еды, а выметать сор из избы удобнее, когда пылает русская печь, потому что пыль вытягивается в трубу. Правда, как раз когда топишь печь, хлопоча со всяким хозяйством, как раз тогда и набирается в избу еще больше всякого сору, который снаружи пристает к ногам, а в избе обязательно отваливается. Все же посуду мыть лучше сразу… Потому, чтобы не затягивать конфликт, я двинулся устанавливать отношения с Олешей.

Смолин же поздоровался как ни в чем не бывало. Старик вслух читал вчерашнюю газету. Он отложил чтение и положил очки в допотопный футляр.

– Бог ты мой, иной раз задумаешься, даже дух заходится…

– ?..

– …а сколько на земле должностей всяких. Начальники, счетоводы, заместители, заведующие. Плотники. Где государство и денег берет?

– А толку нет, так в няньки иди, – смачно сказала Настасья. Она сидела довольно близко и сбивала мутовкой сметану. – Люди вон учатся по пятнадцати годов, читают все заподряд. Думаешь, легко голове-то?

– Читака… – Олеша даже отодвинулся. – Разве я про то говорю?

– А про чего?

Но Олеша не удостоил жену ответом. Словно сожалея, что дал себя втянуть в пустой разговор, он обратился ко мне:

– Вот, друг мой, на баню я больше не ходок.

– Почему?

– А вишь, приказ из конторы вышел: надо ветошный корм идти рубить. Сегодня бригадир зашел, вот хохочет. «Все, – говорит, – дедко, хватит тебе халтуру сшибать, иди в лес». – «Что, – говорю, – уж донеслось?» – «Донеслось», – говорит. А сам вот хохочет. «Во, – говорит, – какая депеша поступила».

– Какая депеша? – Я ничего не понимал.

– Депеша и депеша. На гербовой бумаге. Есть писаря в нашей деревне…

– Козонков, что ли?

Тут только я начал соображать, а Олеша беззвучно трясся на лавке. Не поймешь, то ли кашлял, то ли смеялся.

– Все, друг мой, по пунктам расписано.

Я не знал, что делать, и только моргал.

– А где бригадир?

– Да он на конюшню ушел только что. Беги, беги. Я схожу в лес часа на два. После обеда приду плотничать.

Олеша, кряхтя и охая, начал обуваться. Я же побежал искать бригадира.

С бригадиром мы вместе учились до третьего класса. Вместе зорили галочьи гнезда и гоняли по деревне «попа», вместе прожигали штаны у осенних костров, когда пекли картошку. Потом он отстал от школы, а я кончил семилетку и подался из деревни – наши пути разошлись в разные стороны.

– Но, но, стой, как велено! – услышал я бригадирский голос.

Широкой Олешиной стамеской он обрубал коню копыта. Лошадь вздрагивала, испуганно кося большим, радужно-фиолетовым, словно хороший фотообъектив, глазом. Бригадир поздоровался так, что будто только вчера потух наш последний костер. Я хоть и был немного этим разочарован, но тоже не стал делать из встречи события.

– Дай помогу.

– Да не! Уже все. Отрастил копыта, будто галоши. Что, Крыско, легче стало?

– Это что, Крыско?

– Ну!

Крыска я хорошо запомнил. По тому случаю, когда однажды мерин хитрым движением легко освободился от моей, тогда еще совсем незначительной, тяжести и не торопясь удалился, а я, корчась от боли, катался на прибрежных камнях. Я улыбнулся тому, что сейчас во мне на секунду шевельнулось чувство неотмщенной обиды. Положил руку на горбатую лошадиную морду. Конь с благодарной доверчивостью глубоко и покойно всхрапнул, прислонился к плечу широкой длинной косицеи нижней челюсти.

– Ну что, как живешь-то? – Бригадир взял сигарету. – Ребятишек-то много накопил?

В голосе бригадира чуялись те же интонации, с которыми он обращался к лошади, спрашивая Крыска, легче ли ему стало, когда обрубили копыта.

– Да как сказать… Дочка есть.

– Бракодел. Долго ли у нас поживешь?

– Двадцать четыре. Без выходных.

Бригадир слушал почтительно и искренне заинтересованно, и на меня вдруг напала отрадная словоохотливость. Я не заметил даже, как выложил все про себя. Собеседник, начав с количества и качества наследников, спросил, где и кем я работаю, какая квартира и есть ли теща, торгуют ли в городе резиновыми броднями и будет ли в ближайшее время война. На последний вопрос я не мог ответить. Что касается остального, то рассказал все подробно. Собеседник не остался в долгу. Он сообщил, что сегодня будет бригадное собрание, что в бригадиры его поставили насильно, что работать в колхозе некому: все разъехались, осталось одно старье. Потом рассказал о том, как ловил с осени рыбу и простудился и как заболел двусторонним воспалением легких. Почему-то он с особым удовольствием несколько раз произнес слово «двусторонним».

Крыско терпеливо дремал, дожидаясь, когда кончится разговор и когда понадобится что-то делать. Наконец я спросил насчет ремонта бани и той депеши, что пришла в контору по поводу Олеши. Бригадир засмеялся и махнул рукой, имея в виду Козонкова:

– А ну его! Он вон про магазин каждую неделю строчит жалобу. Привык писать с малолетства. Тут вот другое – конюха не могу найти. Иди ко мне в конюхи.

– Евдокия ж конюх.

– Да у ей грыжа.

– Ну а старики? Олеша как, Козонков?

– К старикам теперь не подступишься, все на пенсии. Каждый месяц огребают по двенадцати рублей. Нет. Козонков не пойдет, а Олеша – сторож на ферме.

– Так ты чего, сам и за конюха?

– Сам. – Бригадир завел Крыска в стойло. – Знаешь чего, давай объездим вон Шатуна? Я уж его разок запрягал.

В мои планы не входило объезжать лошадей. И все же я почему-то обрадовался предложению.

Шатун оказался здоровенной звериной трех лет от роду. Он обитал в крайнем стойле и, видимо, сразу почувствовал недоброе, потому что уж очень нервно вздрагивали его ноздри. Яблоки диких глаз неподвижно белели за ограждением.

Бригадир увел Крыска на место. Приготовил сбрую, пропустил в кольца удил здоровенный аркан. Потом подволок новые дровни оглоблями к стене конюшни, снял брючный ремень и припас еловую палочку. Положил в карман.

– А это зачем?

– Губу крутить.

У меня слегка захолонуло под ложечкой, но отступать было некуда. Бригадир осторожно начал открывать дверцу. Держа наготове оброть, начал подбираться к жеребцу и вкрадчиво, тихо уговаривать его:

– Шатун, ну что ты, Шатун, Шатунчик… У, б…, Шатунище!

Бригадир с матюгом выскочил из стойла, так как жеребец повернулся к нему задом. Дальше все началось сначала и кончилось тем же. Я с волнением следил за ними. Бригадир начал подкрадываться к жеребцу в третий раз. Стойло было тесное, конь не успел увернуться, а бригадир, накинув на него оброть, молниеносно окинул ремнем жеребячьи косицы. Лошадь встрепенулась, задрала могучую голову, но было уже поздно: кляцнуло о зубы железо. Бригадир вывел коня в коридор конюшни. Жеребец вздрагивал мышцами, тревожно всхрапывал и прял ушами, готовый в одну минуту сокрушить все на свете. Бригадир ласково, словно ребенка, уговаривал жеребца, трепал его по плечу, пока тот не перестал мерцать кровяным глазом.

– Теперь наш!

Однако «наш» не торопился добровольно идти в оглобли. С великим трудом, припрыгивая и изворачиваясь, мы надели на жеребца хомут; а когда я заправлял под хвост шлею, то почувствовал, что от страха на лбу выступила испарина. Мне показалось странным, что жеребец ни разу почему-то не дал леща копытом, не отпихнул мощным задом и даже не мотнул по лицу хвостом. Надели седелку, застегнули подпругу. Жеребец дрожал всем телом, но я не мог поверить, что боялся он именно нас с бригадиром.

Наконец завели зверя в оглобли. Шатун стоял грудью в стену, и теперь стал понятен бригадирский маневр: просто жеребцу некуда было податься, дровни бы пятились вместе с лошадью. Но вот когда надо было стягивать клещевины хомута супонью, Шатун вдруг попятился, захрапел и так вскинул голову, что бригадир на секунду повис в воздухе. Он тихо заматерился, закусил губу, и я вдруг заметил у него в глазах то же, что у коня, тоскливо-дикое выражение, но рассуждать было некогда. Бригадир подскочил, схватился за узду и что было сил потянул морду жеребца. Выбрал момент и вновь накинул гуж на оконечности дуги – приладился стянуть хомут. И опять Шатун мощно рванулся – мы, как снопы, отлетели в сторону. Я, однако, не выпустил повод, и жеребца опять водворили в оглобли.

– Ну, сука! – просипел бригадир и вытащил из кармана свой брючный ремень. – Держи!

Я изо всех сил ухватился за подуздцы. Бригадир сделал из ремня петлю, просунул в нее нижнюю, мягкую большую губу коня. Вынул из кармана палочку и начал ею закручивать ремень с зажатой в ней лошадиной губой. Жеребец весь, как бы самим своим нутром, задрожал и осел, храп его осекся, и глаза закатились, выворачиваясь наизнанку. Я всеми зубами и корнями волос словно и сам ощутил дикую лошадиную боль. В какой-то момент шевельнулась ненависть к бригадиру, который медленно, с искаженным лицом делал уже второй поворот закрутки.

– Крути! – прошипел бригадир. – Крути же, безмозглый черт, ну?

Я взял закрутку и сделал четверть оборота… Жеребец, оседая назад, ронял розовую кровавую пену, и я сделал еще четверть, ощущая всесветную боль, отчаяние и печальную дрожь животного. Бригадир быстро стянул хомут, молниеносно привязал к удилам вожжи и заорал, чтобы я быстрее прыгал на дровни. Я бросился на дровни, оглобля затрещала, жеребец метнулся вправо и понес, а бригадир не успел прыгнуть, и его на вожжах поволокло по снегу. На секунду жеребец, словно в недоумении от всего случившегося, замер в глубоком снегу. Этой короткой паузы бригадиру хватило, чтобы подскочить к дровням. Он плюхнулся прямо на меня, и мы понеслись, ломая изгороди, давая свободу всей подстегнутой ужасом и болью энергии могучего бедного Шатуна. Теперь у меня было какое-то странное первобытное чувство безрассудства и самоуверенности – след от только что посетившей жестокости. Лишь потом, задним числом накатилось недоумение, в чем-то разочарование, похожее на то, что испытываешь, поднимаясь по темной лестнице, когда заносишь ногу на очередную ступень, а ступени нет, и нога на мгновение замирает в мертвом пространстве…

Уже через полчаса до предела измученный Шатун ткнулся окровавленной мордой в жесткий мартовский снег. От жеребца валил пар, мыльная пена заполнила промежность мощных ножищ, он неподвижно лежал в глубоком снегу.

– Ну, теперь на большую дорогу, – сказал бригадир весело и продернул ремень в свои полосатые штаны. – Побежит как миленький. Не поедешь со мной в контору?

– Нет, не поеду.

Я не стал дожидаться выезда на большую дорогу и через огороды, по пояс проваливаясь в снег, вышел к деревне.