– Вот, значит, пивной праздник. Похлебали мы моих щей, а я взял да и сунул в карман точильный брусок. Олеха гулять не пошел, а мы со Степкой. Пошли, вышли в поле. Я брусок-то вынул да как дал в затылок Степке-то, сбил с ног да и давай молотить. Дак он, чудак, еле из-под меня вывернулся, соскочил да бежать. На другой день прихожу на работу, мне подрядчик говорит: «Иди куда хошь, мне таких боевых не надо». Куда деваться?

Ладно. Подрядились мы со Смолиным к купцу, церкву он ладил. Неделю-полторы пожили, бревна на церкву тешем. Один раз пошли гулять к девкам. А денег нету, только полтинник. Я говорю: «Дай, Олеха, полтинник-то, я хоть вон конфет куплю». Он пошел, а я говорю: «Иди, я догоню». Сам захожу в лавочку. Уж темно стало. В лавочке лампа горит, никого нету. Я, чудак, что делаю? Я постоял, постоял да – раз с прилавка штуку ситцу. Под полу этот ситец запехал. Потом взял гирю да и давай колотить о прилавок-то. «Есть, – кричу, – тут кто?» Прибежал хозяин-то, я ему и говорю: «Вот зашел, а в лавке нет никого». – «Ох, – говорит, – спасибо! Приказчик в гости ушел, лавку не запер. Ведь меня бы, – говорит, – обчистили, хоть ты, парень, меня выручил. Чего тебе за это, спрашивай сам». Я говорю: «Мне бы маленькую да папирос, ну еще конфет каких, для праздника». Он мне две маленьких, папирос три пачки да еще полтора фунта конфет наворотил. «Ой, – говорит, – тебе спасибо, ведь меня бы могли обчистить!»

…Козонков успевал наливать в стопки и беспрестанно курил. Тем временем зажегся свет, включили электростанцию.

– Не сделал «лампочку Ильича»-то? – спросил Авенир. – Вон у нас так шесть лампочек, и на сарае горит, и в хлеву.

Козонков выпил и продолжал рассказывать:

– Ну, я из лавочки вышел да бегом. Олешу догоняю. «Гляди, – говорю, – какая депутация!» Он и глазам не верит. Сели на канаву. «Пей», – говорю. Он не пьет. «Верни, – говорит, – все обратно». А для чего дано, чтобы обратно нести? Ну, выпил. А я ему из-под полы еще и штуку показываю. Он перепугался, я ему еще налил. Тут шла телеграфная линия. Я говорю: давай смеряем, хватит или не хватит от столба до столба. Давай мерить. Скрутили. Я и говорю: «Придем в деревню, я пьяным прикинусь, а ты меня ругай: «Вот, мол, дурак, все деньги ухлопал, для чего штуку купил?» Недоглядели мы, что, когда штуку меряли, ехал кто-то на тарантасе. На другой день – раз, урядник! И пошло следствие. Олеху моего таскают, а я ночевал тайно в сеновале. Ему, дураку, нет бы струментик собрать да уйти потихоньку. А я думаю: «Нет, голубчики». Ночевал в сеновале, что делать? Денег нету. А церкву как раз только заложили. Я ночью колышком бревна-то поворотил да все деньги, какие под углы-то были накладены, и собрал. И по рублю было, и по полтиннику, насчитал – семь рублей с копейками, а билет на паровоз стоил шесть рублей. На другой день приехал купец. Углы-то у заклада проверили – нет денег! Вижу, опять кладут. «Ну, – думаю, – хорошо как, это мне на харчи». Только стемнялось – як церкви. Хотел колышком бревно отворотить, а мне как хрястнут по спине, так у меня и в глазах круги. Сторожей, вишь, поставили. Еле успел отскочить, да через канаву, да за гумно в неизвестном направлении. Свист, крики сзади, а я бегом да на станцию, ночи были темные. И топор с котомкой на квартере оставил, уехал домой.

…Козонков кинул окурок на пол и налил еще. Выпил уверенно, словно в награду за тот удачный ночной побег.

– Спина, правда, долго болела, стукнули чем-то березовым.

– Березовым?

– То ли коромысло, то ли еще что. Приехал домой, денег ни копеечки не привез. Сказал матке, что обокрали в дороге.

…Я взглянул на старика: говорить об Олеше уже не было смысла. Козонков был пьяный и рассказывал про свою молодость. Я молча слушал, дивясь его памяти, а он выпил опять и вдруг надтреснутым, старчески-тоскливым голосом затянул песню. Он пел печально про то, как по винтику, по кирпичику растащили целый завод, как товарищ Семен встречался с невестой, «где кирпич образует проход», и как потом снова собирали завод по винтику. Как раз в это время и вернулись из гостей Авенирова старуха и дочь Анфея с ребенком. Козонков не обратил на их приход никакого внимания. «Стал директором, управляющим, на заводе товарищ Семен», – пел он, клоня сухую седую голову.

– Сам-то ты Семен… Вишь, нахлебался опять и лыка не вяжет, – сказала Авенирова старуха.

– А кто хозяин в доме – я или курицы? – Козонков сделал попытку стукнуть по столу кулаком.

…Анфея была чуть постарше меня. Помню, как она приезжала с лесозаготовок и ходила на игрища вместе с Олешиной дочкой Густей. Сейчас она жеманно поздоровалась и ушла за перегородку. Мальчишка, ее сын, с ходу, не раздеваясь, начал сосредоточенно возиться с каким-то колесом. Он не глядел ни на кого. Подошел к столу и, никого не спросясь, взял две конфеты. Анфея вышла из-за перегородки уже не в валенках, а в туфлях и в капроне. Мальчишка фамильярно дернул ее за руку, басом спросил:

– Мам, а клопы летают?

– А ну, атступись! – отмахнулась Анфея, но мальчишка и сам уже забыл про свой вопрос. Она, видно было, усиленно стремилась говорить по-московски, на «а», однако изредка из нее прорывалась родная стихия. Один раз она назвала стакан стоканом.

Время было уже много, и Козонков спал, уткнувшись головой в стол. Потухший окурок торчал меж тонких, не по-крестьянски белых пальцев. Я попрощался и пошел домой.