После стремительной стычки с Олешей Авенир к бане не показывался. Однажды Олеша сказал мне, что в гости к Козонкову приехала дочь Анфея, да еще и с ребенком. Олешу на чай не пригласили… Баня продвигалась медленно, и вот я твердо решил сходить к Авениру, чтобы позвать плотничать, а заодно и примирить его с Олешей, погасить стариковскую свару.

Как-то утром я тщательно выбрился и с чувством третейского судьи обул валенки. Накануне жажда добра долго копилась во мне, и к Авениру я направился бодро и решительно. Правда, эта бодрость вскоре сменилась некоторой растерянностью: на тропке к Авенирову дому сидел громадный волкодав. Он сонливо, молча щурился, и я на всякий случай сунул руки в карманы. Черт знает, что на уме у этого пса. Но как раз этого-то и не надо было делать. Мое движение пес воспринял как подготовку к нападению и встал с жутким рычанием. Тогда я вытащил руки и, сознавая свое унижение, потряс в воздухе кистями, убеждая, что в них ничего опасного нет и что я – существо доброй воли…

В избе у Авенира пахло новорожденными ягнятами. Сам Авенир Павлович Козонков сидел в шапке на углу стола и читал «Родную речь» для третьего класса. На печи, стараясь не остановиться, ненатуральным голосом, равнодушно и упрямо ревел внук Авенира Славко. Здешний внук, не приезжий, как выяснилось позднее.

– Авенир Павлович! Привет! – сказал я с несколько излишней веселостью и тут же слегка покраснел от этих излишек.

Козонков сперва важно подал мне свою ладонь и давнул мои пальцы. Мне тоже пришлось легонько давнуть руку Авенира. Но Козонков давнул еще раз, а я этого не ожидал и с ощущением должника сел на лавку.

Помолчали. Славко на печи настырно ревел, хотя в интонации голоса чуялся интерес к моему приходу.

– Метет, – сказал я и подумал, что вряд ли нынче брошу курить.

– Метет, – сказал Козонков.

– Метет. Не холодно в избе-то?

– У меня тепло. – Козонков положил книгу.

– Вот зашел… – Я уже чувствовал, что начинаю теряться.

– Дело хорошее.

– …посидеть.

– Хорошее дело.

Славко ревел. Пауза оказалась такой мучительной, длинной, что я вспомнил анекдотический диалог двух старух, которые встретились в областном центре на главной площади. Одна остановила другую и спросила, обрадованная: «Это, Матрена, ты?» – «Да я-то Матрена, а ты-то кто?» – «Да я-то Евгенья, из Гридина бывала». – «Ну так ведь и я из Гридина, узнала меня-то?» – «Нет, милая, не узнала», – сказала Евгенья и пошла дальше.

Я сделал попытку завязать разговор.

– Не бывал, Авенир Павлович, на озере?

– Нет, брат, на озере не бывал, на все время надо.

– Да, на все время надо, само собой.

– Время да и времечко. – Авенир кашлянул.

– Оно конечно…

– То-то и оно-то!

– Да-да…

Я с тоской оглядел избу. Славко продолжал свой рев упрямо и планомерно, словно дал подписку реветь до самой весны. С потолка, оклеенного газетами времен волюнтаризма, глядели аншлаги и шапки, набранные чрезвычайным шрифтом, пол был не метен. На стенке ехидно тикали часы, приводимые в движение не столько гирей в виде еловой шишки, сколько привязанным к ней старинным амбарным замком. Рядом с часами висела фанерка – самодельное объявление «не курить, не сорить», причем крупно нарисованная частица «не» была общей для обоих глаголов и стояла впереди них.

Положение было глупым до крайности, но меня неожиданно выручила Евдокия – пожилая Авенирова соседка. Она специально, говоря ее языком, натодельно, пришла глядеть Авенирову дочь Анфею, приехавшую с ребенком в отпуск. Однако Анфея, как выяснилось, вместе с мальчишкой и матерью ушла к родственникам в другую деревню, и заход у Евдокии вышел пустой. По этой причине Евдокия долго охала и сказала, что придет еще. Уходя, она подошла к печи, где сидел и ревел внук Авенира. Оказывается, ревел он еще со вчерашнего вечера из-за того, что его не взяли в гости.

– Славко, ты все плачешь? – Евдокия всплеснула руками. – Утром была – ревел, и сейчас пришла – ревишь. Разве ладно? Отдохни, батюшко.

На печке затихло. Славко словно рад был, что его остановили. Он нерешительно вздохнул:

– Я, бауска, отдохну.

– Вот, вот, батюшко, отдохни, – ласково сказала Евдокия.

– А потом иссо буду.

– Потом еще поревишь, а сейчас отдохни. – Евдокия постояла, собираясь уйти.

– Ты, Евдокия, не в лавку пошла-то? – спросил Козонков. – Купила бы мне чекушку к чаю.

– Да как не куплю, знамо, куплю. Купить недолго.

Авенир Павлович открыл шкаф и поскреб в сахарнице. Достал рубль с мелочью. Тут я догадался, что пришло время действовать, сунул в задний карман два пальца и быстро вытянул трешницу…

Лед был сломан. Евдокия ушла, а мы с Козонковым закурили «Шипку». Мне стало как-то легче дышать, хотя Славко вновь захныкал на печке.

Козонков спросил, где я живу и сколько отпуск. В ответ на мои «двадцать четыре без выходных» Авенир выпустил дым и сказал, что раньше у подрядчика плотничали без всякого отпуска. Потом похвалил сигарету.

– Не думаешь, Авенир Павлович, курить бросать?

– А пошто? – Козонков закашлялся. – Не для того я привыкал, чтобы отставать. Бывало, ежели не куришь да в работу уйдешь плотничать, дак прямо беда. Мужики сядут курить, а ты работай. Уж не посидишь. Мне вон дочка говорит: «Ты ведь умрешь от курева-то!» А я говорю: «Умру, так меньше вру». Чего любишь, да от того и отстать, какое дело? Помню, пошли бурлачить, подрядились втроем, я да Степка (я поначалу не мог догадаться, что третий был Олеша Смолин). По девяносто рублей с Благовещенья до Кузьмы. Подрядчик свой, местный, холера. Работать велит и после солнышка. А я один раз сел и говорю, что после солнышка только на выблядков работают. Топор за ремень – и пошел в избу. Руки вымыл, нет Степки! Чую, топоры стукают. «Ну, – думаю, – я тебя проучу, работника, ишь выслуживается». У меня был товарищ из местных, такой долбило, все, бывало, кур воровал. Подлезет в сумерки, схватит да как даст, из иной и яйцо выскочит. Вот, был пивной праздник, надо гулять идти. А в части харчей худо было, хозяйка скупая, все ножик под стол совала, чтобы мы, значит, меньше ели. Я, помню, еще до праздника слышу – ходит она на повети. Вот и говорю: «А что, ребята, стоит только топору влепиться – и скотина в доме не будет копиться!» Знаю, что слышала, только все равно кормит худо. Был, значит, у нее поросенок. Ушла один раз на работу и попросила меня, чтобы этого поросенка накормить. Я пойло на землю вылил, а в хлев-то зашел с хорошим колом. До того я довозил этого поросенка, он от меня на стены и начал кидаться. Приходит хозяйка. «Покормил, Авенир, животинку-то?» – «Добро, – говорю, – поел». Вечером пошла она в хлев, а поросенок-то от нее на стены. Я говорю: «Это, наверно, у его бешенство, надо колоть». Поохала, да пришлось резать. До того были шти хорошие…

Вскоре пришла Евдокия с поклажей. Козонков выставил на стол свои «шти», которым было весьма далеко до тех, хозяйкиных. Евдокия ушла из скромности, а Козонков позвал Славка обедать. Славко слез, но реветь не перестал. Тогда Авенир налил в чашку сколько-то водки и подал мальчишке. Славко перестал реветь и потянулся ручонкой, чтобы чокнуться. В другой ручонке была зажата конфета…

Козонков строго пригрозил внуку:

– Не все сразу!

Я пытался протестовать: мальчишке было всего шесть или семь. Но Козонков даже не повел ухом и принял протест как шутку. Я чокнулся с обоими… Славко глотнул, судорожно дернулся, лицо его исказилось. Но водку он все же удержал внутри и с радостным испугом поглядел сперва на деда, потом на меня. Слезы ручьями текли из глаз мальчика, но он улыбался с восторгом победителя. Я, плохо соображая, продолжал слушать Авенира…