Сонное, немного старомодное Пенсильванское историческое общество мало кто знает за пределами Филадельфии. Но в этом доме в федеральном стиле у Локаст-стрит находится второе по величине собрание памятников ранней истории США. Организация была основана в 1824 году и располагает тысячами важных военных и культурных реликвий, а также богатой научной библиотекой: более пятисот тысяч книг, триста тысяч графических работ и пятнадцать миллионов рукописей. Как и в большинстве музеев, посетители видят лишь малую часть коллекции. Основные экспонаты находятся в хранилищах: предметы могут лежать там десятилетиями, не привлекая особого внимания. Инвентаризацию Общество не проводило пару десятков лет, а то и больше. На это уходит слишком много времени и денег.

Первая за многие десятилетия полная инвентаризация началась в музее в конце октября 1997 года. Заведующая коллекцией Кристен Фрелих почти сразу обнаружила проблемы и в тревоге позвонила мне.

На тот момент проверка фондов показала, что не хватает четырех предметов: винтовки из округа Ланкастер и трех наградных сабель времен Гражданской войны.

Винтовка была датирована 1780-м и, вероятно, успела принять участие в последних этапах Войны за независимость США. Ее позолоченный на конце ствол был в длину сто двадцать два сантиметра — длиннее, чем большинство сабель. Оружие украсил легендарный пенсильванский оружейник Исаак Хайнс. Стальные наградные сабли были отделаны золотом, серебром, эмалью, бриллиантами, горным хрусталем и аметистами. Традиция награждения оружием восходит ко временам Древнего Рима. Как пояснила Фрелих, пропавшие сабли и ножны вручили генералам армии Союза Джорджу Миду, Дэвиду Бирни и Эндрю Хемфрису после выдающихся побед. Их было легко опознать по уникальной гравировке с посвящением, а также богатой, почти аляповатой отделке. Заведующая добавила, что, к счастью, у нее есть фотографии и подробное описание пропавших предметов. В частности, на гарде сабли, которой Мид был награжден в Геттисберге, из тридцати бриллиантов на голубом эмалевом щите были выложены две звезды и буква M. Я знал, что на открытом рынке за такой предмет могут дать двести тысяч долларов и больше.

— Что-то еще пропало? — спросил я.

— Вполне возможно. Я пока не знаю, — ответила женщина. — Экспонатов, по нашим оценкам, двенадцать тысяч, а инвентаризация только началась.

Я попросил приготовить список всех сотрудников Общества и пообещал немедленно приехать. Мне надо поговорить с каждым. Не упомянул я только о том, что под подозрением сейчас все, кто работает в музее, включая саму Фрелих.

В музейных похищениях в девяноста процентах случаев замешан кто-то из своих.

Вооруженные нападения средь бела дня — как тот случай со скульптурой Родена — исключение. Как правило, ворами или сообщниками становятся музейные работники, которые имеют доступ к ценностям и знают слабые места здания. Это могут быть билетер, лектор, гид, руководитель, охранник, хранитель, ученый, даже попечитель или богатый покровитель — в общем, любой, кто поддался искушению воспользоваться своим положением и вынести произведения искусства и исторические памятники ценой в миллионы долларов. Это может быть временный работник — например, член бригады ремонтников — и даже летний стажер. Причин и мотивов, толкающих людей на преступление, масса. А возглавляют список жадность, любовь и месть.

В учреждениях культуры очень неохотно подозревают кого-то из своих. Люди этого круга любят считать себя семьей, соратниками, представителями благородной профессии. Многие музеи не утруждают себя проверкой, есть ли у сотрудников и подрядчиков криминальное прошлое. А стоило бы. Как ни прискорбно, одно из самых уязвимых мест музея — персонал.

Воры-инсайдеры действуют повсюду. В Иллинойсе служащий отдела доставки организовал похищение из Института искусств Чикаго трех картин Сезанна, а потом угрожал убить ребенка директора музея, если его требования не будут выполнены. В Балтиморе ночной охранник украл из Художественного музея Уолтерса сто сорок пять экспонатов. Он выносил их один за другим восемь месяцев: во время обхода открывал витрину, брал пару азиатских предметов, а остальные расставлял так, чтобы не было подозрений. В России пожилая хранительница систематически совершала кражи во всемирно известном Эрмитаже и за пятнадцать лет вынесла оттуда царских сокровищ на пять миллионов долларов. Преступление обнаружилось уже после ее смерти, во время первой за десятилетия ревизии. Серию дерзких краж совершил легендарный профессор из Огайо, специалист по средневековой литературе. Он прятал страницы из редких манускриптов в библиотеках по всему миру, от Конгресса США до Ватикана.

Крупнейшее преступление в истории искусства тоже совершил «свой».

Душным летним утром 1911 года со своего знаменитого «насеста» в Лувре — между Корреджо и Тицианом — испарилась «Мона Лиза». Похищение произошло в понедельник, единственный день недели, когда музей закрыт для посетителей. Но спохватились только ближе к вечеру. Нерасторопная охрана не могла разобраться, украдена ли самая знаменитая картина в мире или ее просто сняли для каталогизации. Французские детективы тут же опросили более сотни работников, а также подрядчиков, в том числе простого стекольщика, итальянца по имени Винченцо Перуджа. Парижские власти упустили шанс задержать его в первые дни расследования из-за ошибки: отпечаток большого пальца левой руки, найденный на брошенном защитном футляре от «Моны Лизы», сравнивали с большим пальцем правой руки Перуджи.

Ограбление стало новостью номер один во всем мире и на несколько недель затмило призрак надвигающейся мировой войны. Когда следствие забуксовало, эти темы даже на некоторое время замяли. Во французских газетах начали печатать сенсационные обвинения. Антинемецкие издания намекали, что в преступлении замешан кайзер. Оппозиционная пресса винила в похищении «Моны Лизы» французское правительство, которое не может справиться со своей работой. Согласно этой дикой теории заговора — как в фильме «Хвост виляет собакой» 1997 года, — власти решили отвлечь французов, вывести из себя и объединить против иноземного агрессора. Вскоре расследование сделало неловкий поворот: были задержаны двое радикальных модернистов, которые якобы украли символ старого искусства из художественного или политического протеста. Одним из них был молодой художник Пабло Пикассо.

Настоящего вора, Перуджу, стоило подозревать с самого начала: у него были средства, мотив и возможность. Итальянец помогал делать для картины футляр из дерева и стекла и знал роковую тайну: шедевр Леонардо да Винчи прикреплен к стене всего лишь четырьмя металлическими крюками, а охраняет его одинокий сонный ветеран. В Лувре полно укромных мест и постоянно идет ремонт, и на Перуджу в его белой рабочей блузе и халате мало кто обратил внимание, когда утром того понедельника он протанцевал в Квадратный салон вскоре после восхода солнца.

«В зале никого не было, — вспоминал Перуджа годы спустя. — Там висела эта картина, одно из наших величайших произведений. „Мона Лиза“ улыбнулась мне. Я тут же снял ее со стены, отнес на лестницу, вынул холст из рамы, а потом спрятал его под рубаху и как можно беззаботнее вышел. Все заняло несколько секунд».

Перуджа два года хранил «Мону Лизу» в своей крохотной парижской квартирке. Конечно, он был осторожен, но — как и большинство похитителей предметов искусства — пришел в отчаяние, не сумев найти продавца. В 1913 году он контрабандой вывез картину в Италию и там предложил одному торговцу, который был близко знаком с директором галереи Уффици, самого знаменитого музея Флоренции. Торговец и директор встретились с Перуджей в гостиничном номере и пообещали заплатить пятьсот тысяч итальянских лир при условии, что тот принесет «Мону Лизу» в Уффици для окончательного обследования. Они сообщили в полицию, и явившийся с картиной Перуджа был арестован. После этого он назвал себя патриотом и начал утверждать, что хотел вернуть «Мону Лизу» в родную Италию. Эта версия пришлась по душе многим итальянцам, но в суде не выдержала проверки. Как отметили прокуроры, картину во Францию в XVI веке привез сам да Винчи. Кроме того, было предъявлено письмо Перуджи родным после ограбления. «Наконец-то я получил свое состояние!» — хвастался он. Собственные показания Перуджи во время процесса тоже доказывали, что мотивы были нечисты. За «спасение» «Моны Лизы» он рассчитывал получить награду.

— Я слышал разговоры о миллионах, — признался он.

В 1914 году Перуджа получил меньше года тюрьмы: вопиющий приговор за такое серьезное преступление. Но эта тенденция будет преследовать дела об искусстве весь век. Когда он вышел из тюрьмы, в Европе уже бушевала мировая война, и про него забыли.

Добрую половину недели я опрашивал персонал Пенсильванского исторического общества. Я увидел тридцать семь из тридцати восьми сотрудников: хранитель по имени Эрнест Медфорд не вышел на работу по болезни. Руководство музея считало, что разговор с ним — пустая трата времени.

— Эрни работает у нас семнадцать лет, — заверила меня Фрелих. — Он всегда готов помочь, если у нас проблемы.

После этого мы обратились к общественности и помогли музею объявить награду в пятьдесят тысяч долларов. Факс с предложением получило множество СМИ, начиная с National Public Radio и заканчивая Inquirer и Arts Weekly. Это вызвало всплеск внимания, но тактика, которая так хорошо сработала в деле о статуе Родена, на этот раз принесла сомнительные результаты. «Звонящий сообщает, что подозрительный человек смотрит на выставочный стенд. Больше никакой информации», — отметил оператор. «Звонящий видел саблю на заднем сиденье „шевроле“ на парковке на Эссингтон-авеню рядом с Семьдесят четвертой улицей. Это было две недели назад». И самое любимое: «Звонил ясновидящий. Готов уделить время. Отмечает, что в день ограбления Луна была в Козероге».

Я перевел охоту за преступником в более знакомое и перспективное место.

На следующей неделе после того, как мы начали расследование, в виргинском Ричмонде должна была пройти одна из крупнейших в стране ярмарок для коллекционеров предметов Гражданской войны — Great Southern Weapons Fair. Я сам увлекался этой темой, бывал на ярмарке три или четыре раза за несколько лет и знал, что почти все серьезные торговцы на Восточном побережье будут там. На этот раз я взял с собой специального агента Майкла Томпсона, и, как и следовало ожидать, мы встретили видного пенсильванского историка и торговца Брюса Базелона, автора книги о наградных саблях. Я рассказал ему о пропаже. «Забавно, что вы об этом упомянули», — ответил Базелон и поведал нам историю, которую слышал от одного торговца из района Поконо. Тот говорил, что к нему в магазин пришел какой-то человек и показал фотографию наградной сабли, которую хотел продать. Торговец позвонил Базелону, решив, что сабля должна быть в фондах Пенсильванского исторического общества.

Я позвонил тому торговцу. Он подтвердил историю и, порывшись в старой адресной книге, отыскал там того самого любителя из Филадельфии, который пытался продать ему саблю. Его звали Джордж Чизмазия.

Холодным утром за два дня до Рождества мы без предупреждения появились у Чизмазии на работе. Это был мужчина пятидесяти шести лет с обветренной светлой кожей, массивными челюстями, узкими карими глазами и аккуратно подстриженными седеющими усами и седыми волосами, которые зачесывал влево. Он был электриком, и начальник вызвал его с объекта. Чизмазия встретил нас оживленно.

— Чем могу помочь, ребята?

— Речь о расследовании по делу о пропаже реликвий Гражданской войны, — сказал я. — Джордж, мы хотим поговорить с вами о саблях.

Чизмазия посерел.

— Эрни вам рассказал, да?

Эрни был тем самым сторожем, единственным сотрудником музея, с которым я не поговорил.

Я бросил взгляд на Томпсона и соврал:

— Совершенно верно. Именно поэтому мы сюда и пришли.

— Так где сабли, Джордж? — поинтересовался Томпсон.

— У меня дома. Я вам их покажу.

Чизмазия жил с женой в скромном двухэтажном домике в Ратледже, рабочем пригороде в нескольких километрах к юго-западу от международного аэропорта Филадельфии. Приехав на место, мы пошли за ним на второй этаж. На двери в спальню было больше замков и систем сигнализации, чем в любом зале Пенсильванского исторического общества. Открывая ее, он сказал:

— Я называю эту комнату своим музеем.

Как только мы вошли, я понял, что наш пухленький невысокий электрик — вор большого калибра и тремя саблями и винтовкой не ограничился.

Стены и витрины были переполнены достойными музея предметами XVIII и XIX веков — всего две сотни. Я прошел по комнате и насчитал про себя двадцать пять наградных сабель и пятьдесят единиц огнестрельного оружия: разнообразных винтовок, мушкетов, пистолетов и револьверов. Комната была буквально забита ценными памятниками американской истории. Коробочка для чая из слоновой кости. Бронзовые дорожные часы. Серебряный свисток викторианской эпохи. Высокие стопки десятидолларовых золотых монет с головой индейца. Черепаховый мундштук для сигар. Пара овальных запонок времен Войны за независимость. Серебряные карманные часы из Джорджии. Серебряная сахарница в форме груши. Перламутровый театральный бинокль в кожаном футляре. Игрушечный комод красного дерева. Все было очень высокого уровня.

Чизмазия изображал застенчивость и жаловался на непредсказуемость провенанса на рынке военных реликвий. Мы же почти ничего не говорили и смотрели то на него, то на экспонаты. Вокруг нас было столько истории, такая масса улик. Повисла пауза: мы знали, что он не сможет удержаться и как-то ее заполнит. Он начал суетиться, а потом наконец показал на меч эпохи «Мэйфлауэра» и заявил:

— Я подрезаю живую изгородь!

Мой партнер мрачно скрестил руки на груди, а я серьезно посмотрел на электрика и сказал ему:

— Перестаньте паясничать, Джордж. Это не смешно.

— Я понял, — ответил Чизмазия и опустил глаза.

Потом он повел нас в гараж и открыл большую картонную коробку для одежды. В ней лежали наградные сабли ценой в миллион долларов, в том числе три из Пенсильванского исторического общества.

Улик было столько, что нам пришлось вызвать подкрепление. Куда бы я ни посмотрел, везде была история. Я поднял серебряное ведерко для охлаждения вина начала XIX века и поразился красоте ручек в форме лебединых голов, гравировке по краю и клейму знаменитой филадельфийской мастерской Fairmount Water Works. Поставив его, я посмотрел на нарядные золотые часы с двойной цепочкой с руку длиной. С тыльной стороны была маленькая надпись: «Генерал-майору Армии США Джорджу Миду в знак признательности и уважения от друга Э. П. Доррла. Геттисберг, 1, 2, 3 июля. ПОБЕДА». Я положил часы на стол. Дело становилось важнее с каждой минутой. Что еще нас ждет?

Мне не терпелось вытащить из Чизмазии как можно больше информации, пока он не опомнился и не перестал говорить. Я решил сыграть на его тщеславии.

— Джордж, может, устроите нам экскурсию, пока мы тут ждем?

Он быстро согласился и с гордостью пошел по комнате, показывая одну частицу американской истории за другой. Кремневое ружье, с которым аболиционист Джон Браун участвовал в налете на Харперс-Ферри. Подзорная труба, в которую Илайша Кент Кейн увидел Северный Ледовитый океан. Каповый сундук, где хранил записи Роджер Моррис, финансист времен Войны за независимость. Кольцо с локоном волос Джорджа Вашингтона. Кулон с кусочком первого трансатлантического телеграфного кабеля. Обручальное кольцо, которое дал жене Патрик Генри.

Когда прибыло подкрепление, Чизмазия стоял перед самыми ценными экспонатами своей коллекции: серебряным чайником с длинным изогнутым носиком — примерно 1755 год, стоимость около двухсот пятидесяти тысяч долларов — и золотой табакеркой ценой семьсот пятьдесят тысяч долларов, если не больше. Табакерка, как объяснил Чизмазия, была самой важной с точки зрения истории. Ее в 1735 году получил адвокат Эндрю Гамильтон в качестве платы за успешную защиту нью-йоркского издателя Джона Зенгера, которого обвиняли в оскорблении колониального губернатора Нью-Йорка. Некоторые считают, что тот процесс стал переломным моментом в истории американской журналистики и предвестником пункта о свободе прессы в Первой поправке к Конституции США, принятой полвека спустя в рамках Билля о правах.

Даже на первый взгляд частная коллекция Чизмазии стоила миллионы. Я узнал в ней много предметов из описаний Пенсильванского исторического общества и позвонил Фрелих.

— Кристен, вы верите в Санта-Клауса?

— Хм… Может быть. А что?

— Он оставил для вас много подарков.

Чизмазия ничуть не раскаивался.

— Чего вы от меня хотите? — вопрошал он и неубедительно оправдывался, что действовал из любви и уважения к истории, а не ради денег. — Все это десятилетиями пылится в запасниках, а так хотя бы у меня дома кто-то посмотрит и порадуется.

Оставался всего один вопрос.

— Как вы это украли?

— Эрни, — ответил Чизмазия и объяснил.

Эрнест Медфорд почти два десятка лет был надежным сотрудником Пенсильванского исторического общества и имел неограниченный и безнадзорный доступ к складским помещениям в подвалах музея. Этот крепкий мужчина с запавшими карими глазами познакомился с Чизмазией в конце восьмидесятых, когда тот проводил в музее электрические работы. В следующие восемь лет Медфорд постепенно вынес через служебный вход более двухсот экспонатов. За реликвии ценой два-три миллиона скользкий коллекционер заплатил подкупленному хранителю около восьми тысяч долларов.

Когда Чизмазия изложил нам схему, я покраснел. Я чувствовал себя зеленым новичком. Было обидно, что я сразу не настоял на беседе с тем парнем, который ушел на больничный. Урок усвоен: опрашивать надо всех сотрудников без исключения.

Но слов Чизмазии было мало, чтобы арестовать Медфорда. Нужны реальные доказательства.

— Джордж, — сказал я, — если вы говорите правду, позвоните Эрни и запишите для нас разговор. Скажите ему, что думаете, будто это он нас к вам направил.

Чизмазия понимал, что попался, поэтому не возражал и хмуро набрал номер.

— Эрни? Это Джордж. Ко мне пришли из ФБР. Это ты их на меня навел? Откуда они узнали?

— Понятия не имею. Я ничего не говорил.

— Правда? Но в любом случае продавал все это ты, так что отдуваться будем вместе.

— Не волнуйся на этот счет.

Этого было достаточно.

Я предъявил Медфорду улики и пленку, и он сознался в содеянном. Я спросил, зачем он это делал. Зачем систематически грабить учреждение, в котором ты проработал почти двадцать лет? Медфорд только пожал плечами.

— Я решил, что никто не упустил бы такого шанса. Мне были очень нужны деньги.

Нам повезло, что мы прижали Чизмазию прямо у него дома. Когда я привез его в офис ФБР и взял отпечатки пальцев, до него наконец дошло, что случилось. Увидев предварительные материалы дела, которые я ему вручил, он отшатнулся и показал истинные чувства.

— Три миллиона? Этот хлам стоил три миллиона долларов? Какой же я дурак, что продал так мало.

Через несколько минут его увели в Службу маршалов для дальнейших процедур. По дороге он тихо бормотал, ругая себя. Как и многие коллекционеры, он видел объявление о награде и знал, что ФБР и полиция ищут украденные экспонаты.

— Надо было все это выкинуть в реку. Ничего бы вы не нашли. Как с убийством: нет трупа, нет улик — нет дела.

Эта фраза Чизмазии заставила меня вспомнить последний разговор с отцом, который умер примерно за год до этого.

Мы вышли из больницы Доброго самаритянина в Балтиморе. Диагноз был страшный. На четвертом десятке папа заболел диабетом, но это не слишком изменило его привычки и не побудило заботиться о себе. Теперь ему стукнуло шестьдесят восемь. Он был в плохой форме, и врач сказал, что жить ему осталось считаные недели.

Папа не хотел говорить на эту тему и спросил о моей работе. Я рассказал, что занимаюсь ограблением усадьбы Пеннсбери — особняка основателя Пенсильвании Уильяма Пенна. У нас на примете несколько подозреваемых, и завтра мы собираемся побеседовать с их подругами.

— Нет, нет, — перебил он. — Не надо мне говорить о подозреваемых. Какие старинные вещи они унесли? Вы сумеете это вернуть?

В этом был весь отец. Он понимал, что на самом деле важно спасти похищенные частицы истории и культуры, а не посадить пару баранов, которые хотели сдать краденое серебро в ломбард.

Другое воспоминание пришло позже. Вскоре после арестов мы с хранителем музея стояли на коленях в хранилище улик ФБР и составляли опись почти двухсот украденных предметов. Мы брали их один за другим и аккуратно заворачивали для хранения. То же я делал в отцовском магазине антиквариата в Балтиморе после его смерти.

Мой папа открыл Восточную галерею Уиттмана в 1986 году, через два года после того, как я ушел из Farmer и начал работать в ФБР. Он продал издательство, вернулся к своей истинной страсти — коллекционированию азиатского антиквариата — и вместе с моим братом Биллом арендовал магазинчик на Говард-стрит, в Ювелирном ряду Балтимора. Галерея была уставлена экспонатами из его личной коллекции, а также вещами, которые он приобрел, повторно заложив дом из красного кирпича, в котором я вырос. Там были сотни предметов: изысканные резные пудреницы из нефрита, вазы из Кутани, гравюры укиё-э и десятки произведений больших японских мастеров: Хиросигэ, Кунисады, Хокусая и Утамаро.

Папа провел среди антиквариата последние годы жизни. Мне кажется, ему было приятно не только что-то продавать, но и устраивать клиентам экскурсии по своей галерее, объяснять значение какой-нибудь бирманской ткани или японской фигурки. Может быть, второе казалось даже важнее. Коллекция, заполнявшая полы и стены узкого помещения, приближалась по богатству к лучшим государственным галереям Балтимора. Когда я приводил туда Донну и детей, папа всякий раз доставал какой-нибудь предмет и радовал Кевина, Джеффа и Кристин кратким экскурсом в японскую культуру. Я тоже прислушивался и всегда узнавал что-то новое. Мне часто этого очень не хватает.

Теперь я был в хранилище улик. Глаза задержались на украденных антикварных часах, и я задумался, как папа описал бы их. Какой урок истории они могут преподать?

Мы предъявили Чизмазии и Медфорду обвинения по новому закону, согласно которому похищение музейных ценностей на сумму свыше пяти тысяч долларов считается федеральным преступлением. До этого дела передавались в суд штата, если они, как в данном случае, не пересекали его административные границы. Конгресс принял новый федеральный закон о преступлениях в сфере искусства, во многом в ответ на ограбление 1990 года бостонского музея Гарднер, и в 1995 году мы с Гольдманом первыми применили его в деле об ограблении особняка Уильяма Пенна.

Чизмазия и Медфорд заключили сделку со следствием, полагая, что благодаря этому приговор будет мягким. Но все закончилось не так радужно.

Окружной судья Кларенс Ньюкамер, который вел этот процесс, был ветераном Второй мировой, и похитители военных реликвий симпатий у него не вызывали. Этот семидесятипятилетний юрист славился строгими приговорами. У него уже было несколько громких дел о бандитизме и коррупции в полиции, и в его вердиктах проявлялись консервативные взгляды. Одно из постановлений было мне близко: именно этот судья разрушил монополию компании Topps в области бейсбольных карточек, открыв двери конкурентам. Ньюкамеру не нужно было напоминать об американской истории: широкие окна его кабинета выходили на Индепенденс-холл — место, где родилось наше государство.

Оглашение приговора по делу Пенсильванского исторического общества началось 16 июля 1998 года. За несколько минут до этого я сел за стол обвинения рядом с Гольдманом. После обычных предварительных процедур судья зачитал рекомендацию службы пробации: двадцать-тридцать месяцев каждому подсудимому. Прокурор, ссылаясь на соглашение со следствием, потребовал двадцать месяцев. Защитники не предлагали ничего конкретного, но просили значительно сократить срок.

Перед оглашением приговора судья поднял пачку писем: директора пятнадцати музеев по всей стране просили вынести жесткий приговор. По их словам, кража предметов искусства отличается от обычных преступлений с финансами и собственностью тем, что наносит ущерб всему обществу. Экспонаты нужны не только чтобы заполнять музеи. Это материал для историков и других ученых. Большинство предметов уникально. «Любая кража из любого музея не ограничивается самим преступлением. Это разрушительное действие лишает истории и культурного наследия все сообщество», — писала Энн Холи, директор музея Гарднер. Председатель Американской ассоциации музеев Эдвард Эйбл назвал «воровство, совершенное сотрудниками, самой серьезной категорией, ведь это предательство со стороны тех, кому доверили охранять общественное имущество». Он процитировал мудрую и очень уместную латинскую фразу: Quis custodiet ipsos custodes? «Кто устережет самих сторожей?»

К моему удовлетворению, судья разделял гнев директоров. Это воровство, по его мнению, не какой-то мелкий проступок, как утверждает защита. И не ошибка, допущенная в целом порядочными людьми. Подсудимые воплощали свой замысел систематично, крали месяц за месяцем в течение восьми лет, похитили более двухсот экспонатов. Еще хуже то, что эти люди — не заурядные уголовники. Благодаря своему положению в обществе Медфорд и Чизмазия — музейный работник и серьезный коллекционер — лучше других осознавали ценность и значимость украденных предметов и причиненный ущерб.

— Ваш поступок — вопиющее неуважение и оскорбление по отношению к нашей культуре и обществу. Его надо оценить соответственно, — заявил судья. — Суд приговаривает вас к сорока месяцам лишения свободы.

Сорок месяцев! Вдвое больше, чем мы просили!

Мне хотелось улыбнуться, но я сумел сохранить характерное для агента ФБР выражение лица и украдкой взглянул на стол защиты. Главный адвокат стоял, открыв рот, и сжимал пустой блокнот. Медфорд рухнул на стул. Чизмазия повернулся к залу в поисках сочувствующих лиц и едва сдерживал слезы.

Я посмотрел на Гольдмана и начал трясти его руку. Сорок месяцев! Может быть, это станет началом новой эры в делах такого рода.