9. Оглушающая тишина
Жизнь — лишь прелюдия к смерти. Другие миры ждут нас.
Живи и избирай свой путь, зная эту тайну. Мы все встретимся, когда падет темное покрывало этого мира. Мы обнимемся на далеких белых берегах и отпразднуем нашу окончательную победу.
Писания святого Жургута, 721 г.
Она резко приходит в себя и понимает, что кричит во весь голос. Она садится, рука тут же тянется за «каруселью» — но ее нет у бедра. И тут она осознает, что лежит на постели в своей комнате в ЮДК.
— Во имя… — слышит она голос Сигню. — Что с вами случилось?
Голова Мулагеш сама поворачивается, и Турин видит Сигню. Та сидит в кресле в уголке. Рядом с креслом стоит пепельница, и она полна черных окурков. Похоже, дрейлингка давно здесь сидит.
— Какого демона вы тут делаете? — удивляется Мулагеш, шмыгает носом и трет глаза. — Сторожите меня?
— Присматриваю за вами. Вы упали в обморок. У вас приступ какой-то случился? Я решила посидеть с вами, пока мой отец занимается своими делами.
— Проклятье. — Мулагеш наклоняется и трет лоб.
Такое впечатление, что у нее полна голова каких-то насекомых и те пытаются прогрызть череп.
— Голова болит? — интересуется Сигню.
— Заткнись на время, ладно?
— Ах-ах. Вы всегда по утрам так любезны? Впрочем, время уже к полудню.
Мулагеш пытается проиграть в голове последнее, что видела. Точнее, то, что она, по ее мнению, видела. Тот момент, то видение, оно не воспринималось глазами, словно у нее пробились дополнительные чувства, помимо пяти обычных.
Тут у нее начинает колотиться сердце. Город Клинков — он где-то есть, он никуда не делся. Но… как, как это могло случиться?
Идея сама по себе абсурдна, однако она не сомневается в его подлинности. Это как прогуляться под ливнем, а потом отрицать, что ты промок насквозь.
Этот другой мир, он существует. Под нашим миром есть другой мир, он плавает в океане под слоем этой реальности.
Она думает об адептах, вспоминает изуродованные тела и то, как Гожа прошептала: «…человек из шипов». Все это, похоже, говорит о… Какой ужас.
Да, граница между нашим и тем миром начинает размываться.
— С вами все в порядке? — обеспокоенно спрашивает Сигню. — Это… как сказать… у вас травматические воспоминания?
— Чего? — рявкает Мулагеш.
— Травматические воспоминания. Вы же солдат. Я знаю… они еще называют это… эхо войны? Эхо сражений?
— А где ваш папа? Общается с Бисвалом?
— Нет, — качает головой Сигню. — Встречу отменили. И есть еще одна причина тому, что я сижу здесь. Тут случилось… В общем, история получила… продолжение.
— То есть?
— Они нашли… нашли еще одно тело. Или части тела. Похожие на те, что вы видели на ферме, во всяком случае, по описанию. Только их обнаружили на утесах к западу от форта.
Сигню затягивается сигаретой с такой силой, что Мулагеш слышит, как та потрескивает с другой стороны комнаты.
— Это сайпурка. В смысле, была сайпурка.
Только что она слышала в ушах стук сердца, и тут все смолкло.
— Чудри? — тихо спрашивает она.
— Увы, точно не могу сказать. Голову так и не нашли. Все обнаружил патруль к западу от крепости, на утесах, где она часто бродила. Похоже, это… она.
— Где лежит тело?
— Оно… — Сигню пытается подобрать слово. — Части тела у Рады. Я посоветовала это Бисвалу — она же медицинский эксперт, а я думаю, что вы бы захотели произвести… препарацию.
— Вскрытие.
— Да. Что-то вроде этого. Он согласился. В крепости сейчас все заняты раскапыванием завала в шахте. Или мне так кажется. Но он сказал, что с удовольствием отдаст это дело вам. И что у него и так хватает трупов, с которыми нужно разобраться.
Мулагеш пытается спрыгнуть с кровати, но ноги не держат ее, и она грохается на пол.
— Во имя всех морей… — Сигню помогает ей подняться на ноги. Какая она сильная, а по ней и не скажешь… — Вам явно плохо.
— Естественно, мне плохо! Где мое оружие?
Сигню вынимает из ящика стола «карусель» и передает пистолет ей.
— Собираетесь вызвать кого-нибудь на дуэль, генерал?
— Увидите отца, сообщите ему, что я хочу с ним поговорить, — просит Мулагеш, засовывая «карусель» в кобуру.
— А о чем, можно поинтересоваться?
Как бы это ловчее выразить, чтобы за психическую не приняли…
— Скажите ему, что это дело по линии министерства. Вот так и скажите.
* * *
Два часа спустя Мулагеш стучит в дверь дома Рады Смолиск. Дождь льет как из ведра — с материка налетела гроза. К счастью, на Турин шапка с козырьком. Дом Рады угнездился в небольшом лесу прямо под скалами в северо-западной части города. Отсюда одинаково недалеко до Галерей и до крепости — прекрасная метафора для той позиции, в которой оказалась Рада. Из дома так же хорошо видна стройка — она протянулась вдоль берега в пятистах футах ниже скал. Мулагеш видит цех со статуями и даже проделанную в брезенте дырку различает.
Рада открывает дверь, одетая в какое-то смешное и уродливое меховое платье, из которого она чуть не выпрыгивает, увидев, кто перед ней.
— Г-генерал! Вы на ногах! А мне с-сказали, вы…
— Еще одно тело? — резко спрашивает Мулагеш. — Еще одно?
Рада мрачно кивает.
— Боюсь, что да. На этот раз женщина. С-сайпурка. Бисвал и Надар д-д-дали мне разрешение на вскрытие, но с-сказали, чтобы я подождала…
— Показывайте.
— Конечно. З-заходите.
Мулагеш стряхивает капли дождя с рукавов и переступает через порог. Внутри темно, и, похоже, здесь не собирались принимать гостей — все свободные поверхности в комнате занимают не слишком устойчивые стопки книг и чашки чая. Внутри царит страшный холод — так всегда бывает с одинокими домами. Но что любопытно, все стены жилища Рады увешаны чучелами животных: воробьи, застывшие в прыжке рыбы, головы оленей, кабанов и нескольких диких котов. Выглядит это так, будто вся фауна с окрестных холмов забралась в дом и застыла в ледяной неподвижности.
— Ух ты. Вы охотитесь?
— Н-нет. А почему вы с-спрашиваете? А, животные… Н-нет. Я их сама делаю.
— В смысле? Сами изготавливаете из них чучела?
— О да. Это мое х-хобби. У н-нас многие охотятся, причем в-выбрасывают части тушек за н-ненадобностью. А я нашла им п-применение. Я з-занимаюсь этим там, п-прошу за мной, — говорит она, ведя Мулагеш через комнату.
А вот это помещение уже похоже на обычное — белый голый, медицинского вида кабинет. В таких часто принимают доктора.
— Н-никто обычно не входит через эту д-дверь.
— Ох. Извините. — Мулагеш покашливает. — Я не знала.
— Н-ничего страшного.
Результаты Радиных упражнений висят и здесь, только в меньшем количестве: вот оскаленная голова кабана и летящая утка. Рада просит Мулагеш подождать, пока она сменит одежду на рабочую.
— Тело… оно куквуххит, в смысле не в слишком хорошем состоянии.
— Понятно.
Мулагеш снимает свой скользкий от дождя плащ и вешает его в углу.
Рада выходит, а Мулагеш садится и задумывается. Новости ее обескуражили — а она этого от себя не очень-то ожидала. Мулагеш, конечно, предполагала, что Чудри мертва, а потом еще думала, что она имела какое-то отношение к убийствам. Но она совершенно не ожидала, что над телом Чудри так мерзко надругаются.
Рада возвращается, переодевшись в темное. На ней резиновый фартук.
— Он-на в з-задней комнате. Если вы г-готовы…
— Я готова.
Рада кивает и ведет ее к двери. За ней обнаруживается комнатка, в которой явно делают операции — или вскрытия. В середине — большой плоский камень с дырочками для слива. А на камне…
…лежит что-то. Разум Мулагеш отказывается воспринимать их как тело. Это предметы. Вещи. Фрагменты чего-то. Не человек, потому что поступать так с человеком немыслимо. Разделать человека на части — это оно. Расчеловечивание.
Мулагеш пытается взять себя в руки. И сфокусироваться на том, что лежит перед ней.
На столе разложены две половинки туловища. Кожа темная, груди усохли и провалились. В паху остатки лобковых волос. Женщину разрезали аккуратно и чисто, отделив от туловища руки и ноги. Осталось только левое бедро, но его тоже тщательно отрезали. Оно лежит рядом с туловищем, словно кто-то пытался сложить все части так, чтобы они напоминали единое целое. Выглядит это чудовищно.
— П-похоже на то, что вы в-видели, да? — спрашивает Рада.
— Да, — тихо отвечает Мулагеш. — Похоже. Но они оставляли головы и руки с ногами на месте преступления.
— Мы не ошибаемся? Это с-сайпурка?
Мулагеш качает головой:
— Нет. Не ошибаетесь. Тело обескровлено, но кожа все равно смуглая. Ее нашли на утесах?
— Да. Там, где п-пропавшая без вести с-служащая министерства обычно гуляла. Так мне с-сказали.
Мулагеш, тяжело дыша, поднимает глаза на Раду.
— И вы можете провести вскрытие?
— Ч-частично. Да. Т-тело, как видите, не свежее, так сказать, но… я м-могу попытаться. А что вы хотели бы об-бнаружить?
— Что-нибудь. Я хочу найти хоть какую-то зацепку, чтобы вычислить этих ублюдков.
Рада покорно кивает:
— Тогда начнем.
Мулагеш садится у дальней стены и пододвигает второе кресло, чтобы положить на него ногу. Она откидывается на спинку, кладет руки на живот и наблюдает, словно зритель на спортивных соревнованиях, как Рада Смолиск бережно и тщательно рассекает некогда бывшие человеческими части тела. Процесс этот вовсе не похож на чудовищное надругательство, нет. Напротив, Рада время от времени комментирует его совершенно спокойно, будто они плывут на лодке среди мирного пасторального пейзажа.
— Какие чистые срезы, — тихо говорит она. — Словно хирург работал. Но даже хирургическое вмешательство такого объема оставило бы… как сказать… следы распиливания. Потому что это сложно — вот так вот рассечь столько тканей. А следов нет. Ее как будто пилой разделали.
И она тянется за каким-то жутким инструментом.
За работой она не заикается, кстати. Словно в процессе вскрытия она превращается в совершенно другого человека — более уверенного в себе, более собранного.
А вот Мулагеш трудно сосредоточиться. В течение тех часов, что длится вскрытие — а процесс затягивается, она не ожидала, что это такое долгое дело, — в голове у нее теснятся жуткие образы из ее видений. Перед ней лежит еще один труп, изуродованный так, как поступали с телами жертв вуртьястанские адепты, и она себя чувствует так, будто мир вокруг обрушится и все они упадут в темные чернильные воды моря, через столпы мерцающего лунного света, на странный белый остров с другой стороны реальности…
Неужели они приходят оттуда? Просачиваются понемногу и убивают всех подряд? Но как это возможно, если Вуртья мертва?
— Когда я этим занимаюсь, у меня редко бывают зрители, — безразличным голосом говорит Рада.
У нее весь лоб в испарине. А ведь да, наверняка тяжело прорубаться через все кости и мускулы…
Мулагеш трет газа, пытаясь сосредоточиться.
— Ну и как вам, приятнее со зрителями?
— Наверное, да. Я бы хотела, да, сделать это в присутствии свидетеля. Это потрясающе, правда?
— Что именно? Труп?
— Нет. То есть да. Потрясающе, что у нас есть возможность увидеть, что мы есть, рассмотреть столько разнородных и любопытных элементов, составляющих наше тело. — Тут раздается треск ломаемой кости. — Столько систем, столько частей… Весь этот сложноустроенный механизм, до которого далеко самым хитро изготовленным часам. Иногда я задумываюсь: а если мы не единое целое, а несколько разных существ и нам просто снится, что мы целостны?
— Интересное мнение, — говорит Мулагеш.
Вот тебе и раз. Не ожидала она такого от Рады… К удивлению примешивается что-то вроде смущения или страха: интересно, Рада всегда произносит пафосные речи при вскрытии? Кто тогда ее аудитория — трупы? Белые стены?
— Что вы думаете, глядя на нее? — спрашивает Рада.
— Она могла быть одним из моих людей.
— Интересно. Позвольте спросить: и как вы при этом себя чувствуете?
— Чувствую? Чувствую, что хочу отыскать того, кто это сделал.
— Вы чувствуете, что ответственны за нее, да? Больше, чем за какого-то другого человека?
— Естественно.
— Почему?
— Мы попросили этих ребят приехать сюда с другой стороны света. Позвали, чтобы они сражались за нас и работали на нас. Кто-то же должен за ними присматривать.
Тоненький голосок в ее голове сообщает: «Ага, поэтому ты и ушла с работы, а ведь она бы им как раз очень помогла».
«Заткнись, — думает Мулагеш. — Ну и как оно, быть одинокой? Лучше тебе? Заткнись!»
— Вы явно много думали над этим, — говорит Рада, продолжая работу. — Очень немногим свойственен такой уровень саморефлексии, генерал. Мы — прекрасные, странные существа, внутри нас огонь, шум, мы способны на безумные поступки и дикие страсти. — Тут она берет в руки что-то вроде миниатюрной пилы. — Но когда мы задумываемся о нашем существовании, мы предстаем перед собой как спокойные, сдержанные, рациональные, способные к самоконтролю… И все время забываем, что мы полностью зависим от этих мятежных, тайных систем — и их элементов, конечно же. А когда элементы берут верх и тоненький язычок пламени внутри нас гаснет… — Раздается неприятный звук. — Рада отделила от тела что-то, что не желало быть отделенным. — Что же потом? Оглушающая тишина — вот и все, наверное…
Мулагеш не может удержаться — все-таки этот предмет давно ее занимает — и спрашивает:
— Вы не верите в жизнь после смерти?
— Нет, — отвечает Рада. — Не верю.
— Странно это слышать от континентки.
— Возможно, Божества некогда что-то такое для нас и устроили, — говорит Рада. — Но их больше нет, не правда ли?
Мулагеш не решается высказать свои сомнения в этом вопросе.
— Я представляю, как мертвые расстроились, когда их посмертная жизнь испарилась… — замечает Рада. — Это как игра, — тихо продолжает она. — Неважно, как ты играешь, все равно в конце счет не в твою пользу.
— Конец не самое главное, — говорит Мулагеш.
— Разве? Я думала, вы солдат. Разве это не ваша цель — положить конец жизни? Разве не ваш долг делать вот это, — и она постукивает по телу, — из врагов?
— Вы превратно понимаете наши цели, — пожимает плечами Мулагеш.
— Тогда прошу, — поднимает глаза Рада, — просветите меня.
А ведь она не иронизирует и не нападает. Она просто хочет продолжить разговор на интересующую ее тему — так же как она прослеживает взрезанную вену внутри препарируемого трупа.
Хирургический кабинет погружается в тишину — Мулагеш думает над ответом. Тишину нарушает лишь тихий звон Радиных инструментов и шелест дождя за окнами.
— Все забывают, что самое важное слово, — говорит наконец Мулагеш, — это «служить».
— Служить?
— Да. Служить. Это служба, а мы, солдаты, — служим. Естественно, когда люди думают о военных, они сразу представляют, что мы захватываем. Территорию, страну, город, сокровища. Мы забираем у врага жизнь и кровь. И это весьма абстрактная идея, идея «захвата», она очень привлекательна, словно мы, какие-то пираты, бряцающие оружием, нападаем на людей и запугиваем их. Но настоящий солдат, я думаю, не захватывает. Он отдает.
— Что отдает?
— Что угодно, — отвечает Мулагеш. — Все, если уж на то пошло. Мы — служим, как я сказала. Солдат служит не для того, чтобы забирать. Мы трудимся не для того, чтобы что-то иметь, мы трудимся ради того, чтобы у других что-то было. Клинок — не хороший друг солдата, это ноша, причем тяжелая, и им надо пользоваться осторожно и с осмотрительностью. Хороший солдат сделает все, чтобы не убивать. Этому нас учат. Но если придется, то да, убиваем. И когда убиваем, то отдаем частичку себя. Потому от нас этого требуют.
— А что за частичку себя вы отдаете, как вы считаете? — спрашивает Рада.
— Душевное спокойствие, наверное. Убийство отзывается в нас эхом. Которое никогда не умолкает. Возможно, те, кто убивает, и не знают, что что-то потеряли, но это все равно происходит.
— Да, это так, — тихо говорит Рада. — Все смерти отзываются эхом. А некоторые и вовсе высасывают из тебя всю жизнь.
Слыша это, Мулагеш вдруг понимает, что эта женщина некогда лежала под обломками обрушенного дома в окружении трупов родных и близких. Лежала в темноте вместе с ними долгие дни. Возможно, Рада Смолиск так и не вышла из тьмы к свету, она пытается высвободиться, но тьма прочно держит ее. Хирургия, гуманитарная помощь, вскрытия, даже таксидермия — все это попытки пощупать пальцами первоматерию жизни, изучить ее — и так отыскать разгадку и ключ от темницы, чтобы впустить в нее свет.
А может, Рада Смолиск чувствует себя комфортно только в обществе мертвых. Она не заикается и прекрасно знает предмет, а наяву, когда рядом Сигню и Бисвал, тут же превращается в дрожащее, нервное существо, выдернутое из привычной обстановки. Если смерть отзывается эхом, к этому, наверное, можно привыкнуть. И даже полюбить этот шум. Так, как Чудри окружила себя рисунками и набросками на темы проклятой истории этой проклятой страны.
И тут Турин припоминает…
Набросок углем в комнате Чудри — пейзаж с морским берегом, на берегу много коленопреклоненных людей, головы их опущены. А над ними возвышается башня…
Мулагеш резко выпрямляется в кресле. Она видела это. Точно видела. Она видела проклятый Город Клинков — так же, как и я.
Это все «Окно на Белые Берега». То самое чудо, о котором говорила Сигню. Значит, оно сработало. Чудри пробралась в цех со статуями и провела древний ритуал. Она видела тот же самый остров. А она, Мулагеш, видела этот Город Клинков прошлой ночью, потому что ритуал не завершен, он все еще действенен — и похож на открытую дверь, в которую может зайти кто угодно.
Так как же она погибла? После того что она сделала, как Сумитра Чудри могла принять ту же смерть, что и вуртьястанцы?
— П-простите, генерал, — наконец говорит Рада. — Я осмотрела все, что могла, но ничего не нашла.
— Ничего? — уныло переспрашивает Мулагеш.
— Ничего, никаких намеков на что-либо. Но тут особо и не с чем работать. Возможно, я недостаточно профессиональна.
Мулагеш встает, подходит к столу и осматривает то, что осталось от тела после того, как над ним хорошенько потрудилась Рада.
— Я это все ненавижу, Рада. Слов нет, как ненавижу.
— В-вы з-знали ее, генерал?
— Нет. Никогда ее не видела. Только слышала о ней. Но мне больно смотреть на эти останки… — Турин качает головой. — Мы же даже не можем установить, что это именно она. Мы и семье ее не можем сообщить, что она умерла. Мы только предполагаем это… И не можем их вызвать для опознания…
И тут она замолкает и задумывается.
— Г-генерал?
Молчание.
— Э-э-э… генерал?
— Она получила Серебряную звезду, — тихо говорит Мулагеш.
— Э-э… что?
— Серебряную звезду. За героизм и полученное ранение. Ей выстрелили… м-м-м… — она щелкает пальцами, припоминая, — в плечо. В левое плечо. Я читала ее досье.
— Значит…
Мулагеш наклоняется над телом и осторожно отводит в сторону свисающий лоскут кожи на плече.
— Кожа гладкая. Проклятье, она гладкая, никаких шрамов!
— Так значит?
— Значит, это не она! — Мулагеш не может разобраться, растеряна она или зла. — Это не она! Без понятия кто, но точно не Чудри!
— П-потому что ш-шрама нет?
— Ей выстрелили в плечо, входное отверстие было прямо над ключицей. Она едва не умерла, губернатор. Это тяжелое ранение, за другие Серебряную звезду не дают. И оно оставило бы след на коже.
Мулагеш поднимает глаза, лихорадочно думая:
— Кто-то со мной, мать его, в игры играет.
— П-простите?
— Кто-то, наверное… кто-то, наверное, услышал, что я расследую исчезновение Чудри. Явно кто-то прознал про это! И кто-то решил ввести меня — или нас — в заблуждение. Хотел, чтобы мы думали, что она мертва. Мои действия кому-то явно не понравились… Они обеспокоились настолько, что устроили целый спектакль: изуродовали чье-то тело и положили на утесах, чтобы сбить меня со следа!
— Г-генерал, в вас не п-паранойя г-говорит, случаем?
— Может быть. Но паранойя — она штука не вредная, а скорее полезная. — Надо же, ненавистную Сигню пришлось процитировать… — Проклятье. Который час?
— 19:00, г-генерал.
— Проклятье. Уже темно. Мне придется подождать до завтра, раньше я не смогу увидеть Надар.
Она сбрасывает с лица мокрую прядь.
— Ну что ж, губернатор. Признаться вам, это было очень познавательно.
— В-всегда рада помочь, — изумленно отвечает Рада.
— А что вы сделаете с… м-м-м… телом?
— К н-несчастью, мне п-привычно иметь дело с т-трупами, — отвечает Рада. — Н-никаких проблем, я д-договорюсь обо всем с крепостью.
Мулагеш благодарит Раду за помощь и собирается с духом, чтобы выйти на улицу — дубак-то какой. Однако, как ни странно, она не чувствует резкой перемены температуры. Видимо, в доме Рады столь жуткий, нечеловеческий холод, и она уже к нему привыкла. Взобравшись на мокрый от дождя утес, Мулагеш оборачивается: Рада стоит на пороге и смотрит ей вслед большими печальными глазами. Однако из трубы ее дома идет густой дым, завивающийся белыми кольцами в лунном свете.
Интересно, кому же все-таки выгодно было сфабриковать доказательства гибели Чудри. Ох. А ответ-то — очевиден. Самой Чудри.
* * *
Поздним вечером Турин наконец-то добирается до дома, выискивает в кармане ключ и открывает дверь. И тут же застывает на пороге — в камине пылает огонь. А потом она видит гору жирных костей и хлебных огрызков у себя на чайном столике. За столиком в одной рубашке и с болтающимися у пояса подтяжками заседает Сигруд йе Харквальдссон. Незваный гость нарезает огромный, толщиной с руку кусок белого сыра своим гигантским черным ножом. Из королевских одежд на нем только белая перчатка на левой руке — она прикрывает старый шрам.
Он вскидывает голову:
— А я все сижу тут, жду тебя!
Мулагеш смотрит на бардак в комнате и расстроенно вытягивает руки:
— Ка… какого хрена?
— Сигню сказала, что ты хочешь меня видеть.
— Как, демон тебя побери, ты сюда попал?
— Вскрыл замок? — Он поднимает глиняный кувшин, вынимает пробку и делает большой глоток. — Как еще-то?
— Во имя всех морей… — Она захлопывает дверь и бросает плащ на кровать. — И что, в этом огромном здании не нашлось тебе места, чтобы сожрать целых трех кур?
— Нет! Везде на меня бы таращились! Или вокруг бегали бы слуги со своими вопросами: вам того надо или того не надо… Они со мной обращаются как с бомбой с часовым механизмом. Поэтому я выбрал твою комнату. Здесь меня никто искать не будет.
— Проклятье! Уж я-то точно не стала бы! Ох, ты только посмотри, весь ковер куриным жиром заляпан…
— А зачем ты хотела меня видеть? — Он затыкает кувшин пробкой. — Сигню тут сказала — по линии министерства, но, честно говоря, я так и не понял, иронизировала она или нет.
Мулагеш плюхается в кресло рядом с камином.
— Да я даже не знаю, как это вслух сказать — а то подумаешь, что я дура. Или рехнулась. Или еще хуже: я сама себя послушаю и решу, что рехнулась.
— Шара такое говорила, когда мы только начинали работать, — замечает Сигруд, — со всякими божественными штуками.
И он смотрит на нее, приподняв бровь:
— В общем, я с большим вниманием слушаю тебя.
В комнате повисает молчание. Мулагеш поднимает руку. Сигруд все так же молча перекидывает ей кувшин. Она ловит его, выдирает пробку зубами, сплевывает ее в огонь и делает большой глоток.
Потом прикрывает глаза.
— Пойло из пшеницы, — хрипловато выговаривает она наконец. — Такое не для салаг.
— Да я б сказал, что не всякий дрейлингский морской волк такое пьет, — замечает Сигруд, пока Мулагеш снова прикладывается — и хорошо прикладывается — к кувшину. — Что-то мне подсказывает, что у тебя… э-э-э… плохие, м-да, новости.
— Угу. Да. Плохие.
В комнате снова воцаряется молчание.
— Я хотела, чтобы ты меня выслушал не как канцлер другой страны, — говорит Мулагеш, — а как бывший оперативник. И друг.
— В смысле, ты просишь не использовать полученную информацию против тебя и твоей страны.
— Ну да. Сможешь?
Сигруд пожимает плечами.
— У меня всегда хорошо получалось отделять одно от другого. И, если честно… работа канцлера никогда не была мне по душе.
И она рассказывает. Рассказывает все как на духу: про Чудри, про убийства, про надругательство над телами, про вставшего из моря призрака, который выглядел точь-в-точь как Вуртья, про видение нездешнего города в океане. К ее огромному облегчению, Сигруд не смотрит на нее как на окончательно съехавшую с катушек. Он просто сидит, помаргивая единственным глазом, словно старые сплетни слушает.
— Так, — медленно выговаривает он, когда она заканчивает рассказ.
— Так.
— Ты… м-м-м… ты думаешь, что созданное Вуртьей посмертие, этот Город Клинков, до сих пор существует.
— Да. Ты… ты мне веришь?
Он попыхивает трубкой, выпуская огромные клубы дыма.
— Да. Почему нет-то?
Отлично. Мулагеш решает, что лучше не распространяться насчет причин, по которым нормальный человек ей бы ни за что не поверил.
— Я видела это, Сигруд. Своими глазами. Трудно описать, что это было, но я… уверена в том, что оно — реально. И они все там, все эти вуртьястанцы, которые жили, сражались и умирали. Это… это целая армия, Сигруд! Я не понимаю, как так получилось, но они — они там. В том городе.
— А сейчас, как ты считаешь, они… как бы ловчее выразиться… проникают к нам?
— Да, я подозреваю, что это так. Меня к ним, как бы это сказать, выбросило. Вот и их может так выбрасывать. С той стороны к нам.
— И именно адепты совершили все эти убийства.
— Да, — говорит Мулагеш. — Перебили целую семью, разделали трупы, и все срезы такие чистые. Это не под силу обычному человеку. А вот удар их клинка способен развалить ствол старого дуба как тонкую соломинку.
— Но как они сюда проникают, эти адепты?
— Я вот все думаю о той женщине, которая стояла у угольных куч, — говорит Мулагеш. — Думаю, это как-то с ней связано. Она, верно, нашла способ открыть, я не знаю, дверь туда. И впустила их. И я думаю, что это она разделала то тело, чтобы сбить меня со следа.
— И хотя ты этого не говорила, — медленно произносит Сигурд, — но, похоже, ты считаешь, что эта женщина и есть Сумитра Чудри.
Мулагеш молчит. Ветер бьется в оконные стекла.
— Да, — тихо отвечает она. — Да, считаю. Я видела рисунки в ее комнате, все это безумие, все эти обезображенные тела, которыми она разрисовала стены… И она знает о божественном больше любого человека в Вуртьястане. И потом, кому еще выгодно, чтобы я считала ее мертвой? Только ей.
— Ты полагаешь, она безумна? Иначе с чего ей так поступать?
— Я не знаю, почему она это делает. Но да, сумасшествие — первое, что приходит мне в голову.
— А какая у нее может быть цель? Зачем ей убивать всех этих людей? Целую семью?
— Я не знаю, что у нее на уме. Но она, похоже, тренируется, как-то совершенствуется, что ли. Оттачивает технику, проводит ритуал за ритуалом. И я думаю, что это как-то связано с тинадескитом — мы его нашли на месте первого убийства.
— Руда из шахты, — говорит Сигруд. — Той самой, что обрушило Божество.
— Вуртья, да. Или какая-то ее версия, ну не знаю, я вообще не понимаю, что за хрень тут творится. И я не знаю, почему адепты не остаются здесь дольше, почему исчезают. Может, именно над этим Чудри и работает. Она хочет провести их сюда, выпустить и чтоб они тут оставались. Но зачем ей это — я не представляю.
Сигруд медленно откидывается в кресле, задумчиво остругивая кусок сыру.
— Что тебе говорит твое профессиональное чутье? — спрашивает Мулагеш.
— Чутье подсказывает мне, — говорит Сигруд, — что Вуртья мертва. Это факт. Абсолютно точный. Шара сказала, что на примере Вуртьи стало понятно, что происходит, когда Божество умирает. Его чудеса больше не работают.
— А я вчера как раз в такое чудо и попала.
Сигруд почесывает бровь.
— А почему все это происходит, я не знаю. Но у меня… в общем, у меня есть идея, и она тебе не понравится.
— Какая?
— Вуртья ведь богиня смерти, да?
— Да. И что?
— А что, если Божество, которое сумело создать посмертие для своих адептов, смогло сделать то же самое и для себя?
— Что ты хочешь этим сказать? Что на утесе тогда я видела Вуртью?
— А что такого? Ты говоришь, что все эти души до сих пор в Городе Клинков. Если они там, то почему бы и Вуртье там не оказаться? Как-то же у нее получилось собрать там армию мертвых воинов, она их оживила после смерти — так почему бы не сделать то же самое с собой? Если посмертие для ее адептов действительно существует, то получается, в Городе Клинков сколько душ собрано? Миллионы? Десятки миллионов? Все мертвые воины, которые в течение столетий туда уходили… Это больше солдат, чем в любой другой нынешней армии. И то, что она до сих пор поддерживает их существование, — дело нешуточное.
Мулагеш замирает. В камине с треском лопается полено.
Она выпрямляется в кресле, чувствуя, как от лица отливает кровь. И медленно поворачивается к Сигруду.
— Что? — осторожно интересуется Сигруд.
— Армия, — говорит Мулагеш. — Ты сказал — армия. И я тоже это говорила.
— И?
— А что делает армия?
— Они… э-э-э…
Мулагеш поднимается.
— Так вот зачем все это нужно! Точно! И Сигню это говорила, когда рассказывала о посмертии вуртьястанцев!
Сигруд хмурится:
— А Сигню-то откуда все это знает?
— Знает. Она же здесь выросла, правда?
Сигруд настолько поражен, что, похоже, пропускает ее слова мимо ушей.
Мулагеш продолжает:
— Сигню сказала, что, когда воины Вуртьи умирали, их души отправлялись через океан на белый остров, в Город Клинков. Она сказала, что вуртьястанцы верили, будто однажды все эти души приплывут обратно из Города Клинков. И тогда они пойдут войной против всего мироздания, и наступит Ночь Моря Клинков.
— И что?
— Ты не понимаешь? Именно это она и хочет сделать! Демонова Сумитра Чудри собирается запустить демонов апокалипсис! Конец света на вуртьястанский манер!
* * *
— Мы должны немедленно поставить в известность Шару, — говорит Мулагеш. — Сказать ей, что ее оперативница не просто пропала без вести, что рехнулась на всю голову и хочет разжечь демонову войну! Войну Божеств, последнюю битву!
Сигруд качает головой:
— Здесь слишком много неизвестных, Турин. Вот представь себе, мы сообщаем в министерство, просим Шару и ее людей начать расследование… Однако Шара должна убедить власти, что нужно действовать! А как ей убеждать, если у нас нет улик, а только догадки… Одни предположения… Турин, ты должна накопать больше. Нужно что-то конкретное.
— Что может быть конкретнее? Я конкретно Город Клинков видела! Своими глазами! — расстраивается Мулагеш.
— Однако я не видел остров, пока мы были в цехе со статуями. И Сигню не видела. Мы не можем начинать военную кампанию, имея в загашнике только твои видения. Особенно сейчас, когда у Шары в правительстве нет большинства. Ей и так урезали полномочия в прошлом году.
— А что сейчас-то нам делать? Сейчас, мать твою, прямо сейчас! Ждать очередного убийства?
— Я этого не говорил, — качает головой Сигруд. — И потом, я тебе тоже могу пригодиться… Дай-ка мне посмотреть твой блокнот. Я хочу видеть эти рисунки.
Мулагеш протягивает ему блокнот, Сигруд листает его, всматриваясь в каждую почеркушку.
— Что скажешь? — спрашивает Мулагеш.
— Я думаю, — тихо говорит он, — что это было не лучшее решение. В смысле, не стоило моим соотечественникам приезжать сюда и раскапывать всякие штуки, которые должны спать на дне океана.
— Хорошо, что тебя Сигню не слышит.
Сигруд на глазах мрачнеет. Да уж, не надо было этого говорить. Но теперь следует либо извиняться, либо молчать. Она будет молчать.
В камине трещат дрова. Прогоревшее полено падает с фейерверком искр. Сигруд сжимает пальцы на левой руке, перчатка заминается.
— Ты знаешь, она до сих пор болит, — еле слышно говорит он. — Моя рука. Я думал, все это осталось в прошлом. После того, что было в Мирграде. После явления Колкана. Но оно вернулось.
— Мне очень жаль.
— Видимо, не так-то уж просто оставить все прошлое за спиной. Скажи, — говорит он. — У тебя ведь не было детей?
— Родных нет, — фыркает она. — Разве что пара тысяч приемных.
Сигруд изумленно смотрит на нее, потом понимает:
— А, ты о своих солдатах… — И он разворачивается к огню, качая головой. — Я не понимаю, как мне с молодежью общаться. — Тут он задумывается. — Возможно, не просто с молодежью, а с теми, кто на нее похож. — Повисает еще одна пауза. — Или, возможно, я только с ней не могу общего языка найти.
Мулагеш молчит.
— Я ей не нравлюсь, — говорит он. — Ей не нравится, что я снова появился в ее жизни.
— Она тебя не знает, — отвечает Мулагеш. — А ты не знаешь ее. Но все получится, если ты захочешь узнать ее поближе.
— А зачем ей узнавать меня поближе? — возражает он. — Как я расскажу ей о том, что видел и что делал? Как я скажу ей, что иногда в тюрьме я… я приходил в такую ярость, что моя кровь выплескивалась из меня, текла из носу… Я временами был не в себе — от гнева, я был как берсерк и кидался на всех подряд… Иногда под руку мне попадались совершенно случайные люди. Или те, кто просто оказался рядом… Я душил их голыми руками…
Тут он осекается и замолкает.
Мулагеш говорит:
— Ты стал теперь другим человеком.
— И она тоже, — возражает он. — Я думал, что я знаю ее. Дурак я был, вот что.
— Почему?
— Ну… — он пытается подобрать нужные слова. — Когда я был молод, а она еще маленькой, я… я гонялся за ней по лесу рядом с нашим домом. Это у нас такая игра была. Она пряталась, а я делал вид, что потерял и ищу ее. А потом она за мной бегала. А позже, когда я попал в тюрьму… когда я думал, что все, с ума сойду… я цеплялся за это воспоминание — белокурая девочка со смехом убегает от меня по лесу. Маленькая, тоненькая, а деревья такие большие и толстые. Когда мир поворачивается к тебе задом, нужно найти пару угольков, чтобы они тлели в сердце. Вот это и было моим угольком. Самым ярким, самым теплым. А после Мирграда Шара предложила мне вернуться. Отыскать семью и заново отстраивать страну… А я просто думал, что и она это помнит. Что она увидит меня и вспомнит, как мы бегали по лесу и смеялись. Но она не помнит. Глупо, конечно, с моей стороны было думать, что она помнит… — Повисает долгая пауза. — А мне пришлось многое пережить, Турин Мулагеш. Но такого со мной еще не случалось. Что мне делать? Как мне быть с этой чужой молодой женщиной, которой на меня плевать?
— Поговорить с ней. С этого и начать. И выслушать ее. Не ждать, что она скажет то, что тебе понравится, а выслушать. Она ведь росла и жила вдали от тебя. У нее была своя жизнь.
— Я пытался. Когда я пробую что-то ей объяснить, у меня почему-то все слова разбегаются. — Он качает головой. — Иногда мне кажется, что лучше уж было мне умереть. Вернуть себе страну — и умереть. Уйти, благородно и окончательно. Или сбежать куда-нибудь в глушь.
— Я никогда не думала, что ты можешь вот так сидеть и жалеть себя.
— А я не думал, что снова стану отцом, — говорит Сигруд. — И вот посмотри теперь на меня.
Он глядит на ее блокнот, и тут… Ох, как же он одинок… Сколько всего на него свалилось: теперь он и принц, и муж, и отец, и ничего-то у него не получается…
И вдруг на глаза ему попадается семиконечная звезда, которую Мулагеш срисовала в комнате Чудри. Сигруд выпрямляется в кресле и указывает на нее:
— Погоди. Вот эта звезда… Ты ее точно скопировала?
— Ну… да… наверное…
— Ты уверена?
— Ну да…
— И это было на стене в комнате Чудри?
— Ну да. А почему ты спрашиваешь?
Сигруд почесывает бороду. Он явно встревожен.
— Это… условный знак. Агентурный. Она сообщает, каким кодом будет пользоваться. Как станет подавать нам знаки. Звезда обозначает, что она собирается придерживаться правил Старого Мирграда.
— Э-э-э… а что это? Правила Старого Мирграда? Я о таком не слышала, хотя двадцать лет там просидела…
— Когда министерство начало посылать на Континент агентов, — говорит Сигруд, — оно их отправляло в основном в Мирград. Тогда у нас этих продвинутых технологий не было: ни телефонов, ни условных сигналов — ничего. Поэтому использовались все подручные материалы. Пометка мелом, булавка в стене, что-то вырезанное на стволе дерева, пятно краски. Все такое вот. Обычно это делали, чтобы агент добрался до тайника. Или когда кто-то чувствовал, что ему сели на хвост.
— В смысле, агент понимал, что может не выжить, но хотел бы кое-что передать?
— Да. Сообщить, оставить информацию, — говорит Сигруд.
— А мы можем на эту штуку положиться? Все сходится на том, что наш главный подозреваемый — сама Чудри. И как, можем мы ей доверять?
— Ты сказала, что она сошла с ума. Но она же не сразу погрузилась в безумие. Может, она оставила этот знак, еще когда была нормальным агентом.
— А я вот не понимаю, с чего начать и что мне искать? Я вообще ничего не знаю об этих правилах.
— А я не могу быть рядом. Очень трудно будет объяснить людям, почему я все бросил и занялся этим. Хотя, по правде говоря, я бы с бо́льшим удовольствием поучаствовал в операции.
— То есть ты предпочел бы копаться в вещах сумасшедшей, а не общаться с дочерью?
Сигруд ворчит:
— Вот когда ты так со мной говоришь, я себе кажусь полным дураком. — Он вздыхает. — Жаль, но мне придется влезть в твою игру. Из меня куратор и напарник вообще никакой. Я-то больше по грязной работе был, а не дома сидел в ожидании вестей. Этим у нас Шара занималась.
— Ты о чем?
— Я хочу сказать, что тебе в ходе этой операции очень нужен профессиональный напарник, — говорит Сигруд. — Ты здесь совсем одна, и, наверное, дело очень щекотливое, иначе бы она кого-нибудь тебе придала… Но… но тебе реально нужна профессиональная помощь. И я как-то не вижу других кандидатур на это место.
— Ты же больше не работаешь на Сайпур.
— Если ты права, то все, что мы делаем сейчас в Вуртьястане, под угрозой. Включая гавань. А на работы в гавани завязана вся экономика моей страны. Честно говоря, мне жаль, что Шара так поздно меня позвала сюда. Однако я думаю, она просто не знала, с чем тебе придется здесь столкнуться.
— Так что делать теперь-то?
Сигруд смотрит на часы:
— Теперь… теперь тебе нужно сесть поудобнее. И поставить кувшин на пол.
— С чего бы это?
— С того, что тебе придется послушать и запомнить много чего. Я сейчас прочитаю тебе вводный курс молодого бойца. В смысле — агента.
* * *
— Значит, это было не тело Чудри, мэм? — спрашивает Надар следующим утром, пока они идут через крепость.
— Нет, — отвечает Мулагеш. — Я не знаю, чье это тело. Но точно не ее.
Она вытирает пот со лба и пытается не дрожать от холода. До крепости она добиралась пешком — прогулка на своих двоих привлекала ее больше поездки на машине, и теперь испарина буквально замерзала на ней в холодном воздухе крепости. Словно простыню охладили на льду и накинули, бр-р-р…
— Проклятые станцы… — бормочет Надар, качая головой.
— Станцы?
— Они издеваются над нами, мэм. Точно говорю. Тело сайпурки, разделанное и оставленное буквально в шаге от рудника, который они взорвали? Они показывают, что могут до нас в любой момент добраться, генерал. Я усилила патрули, но больше мы ничего не нашли. У них талант не оставлять следов…
Надар звенит ключами и открывает дверь в комнату Чудри.
— Вы… рассматривали альтернативы? — спрашивает Мулагеш — вопрос этот очень трудно было облечь в слова.
— Альтернативы, мэм?
— Да. Я вот считаю, что Чудри имеет прямое отношение ко всем этим убийствам, капитан.
— Чудри? — встревоженно переспрашивает Надар. — Но почему, генерал?
— Эти убийства… они ритуальные. Это древний божественный ритуал. — Дверь распахивается. Обе они застывают на пороге, рассматривая рисунки на стенах. — И все здесь говорит о том, что Чудри была по уши в божественном. К несчастью для нее.
Мулагеш проходит в комнату и оборачивается к Надар. Рассказать ей все она не может, но ей нужно, чтобы кто-то из командиров начал мыслить в унисон с ней. Если у нее получится убедить Надар и Бисвала, можно будет запросить подкреплений из министерства. И пусть уж профессионалы ищут что-то, на что можно опереться. Что-нибудь божественное.
Но Надар стоит с каменным непроницаемым лицом.
— Я не верю, что оперативница из министерства способна на такое, мэм.
— Вы не знаете оперативников министерства, капитан.
— А вы, справедливости ради нужно сказать, не знали Чудри, — отвечает Надар. — А я знала.
— Что вы имеете в виду?
Надар колеблется.
— Разрешите говорить как есть?
— Да.
— Чудри была, как все остальные засланцы из Галадеша, несколько… бесполезным агентом.
— Бесполезным?
— Да, генерал. У нее была куча званий, сертификатов и всего такого, это понятно. Но никакого опыта военных действий. А у нас этого опыта — очень много, генерал, больше, чем нужно.
Она поднимает глаза на Мулагеш и тут же отводит взгляд.
— В Галадеше такому не учат.
Мулагеш подходит поближе:
— А вы, капитан, случайно не подозреваете, что у меня опыта участия в военных действиях тоже нет? — резко спрашивает она.
— Нет, мэм.
— Согласны ли вы с тем, что эти рисунки на стенах сделаны сумасшедшей?
— Да, мэм.
— Согласны ли вы, что убийства произошли и взрывчатка была украдена как раз в то время, когда Чудри находилась здесь? А потом пропала?
Надар морщится:
— Да, мэм. Но…
— Что но?
— Но… я служу в форте Тинадеши вот уже шесть лет, генерал. Я здесь еще со времен до Мирградской битвы. И хотя после того, что случилось в Мирграде, мы стали тщательнее проверять все на предмет божественности, тут, в Вуртьястане, мы пока обнаружили только одну угрозу. Ту самую, что находится за стенами крепости.
— Вам нужно иметь в виду, что у нас есть проблемы помимо племен и мятежников, капитан, — говорит Мулагеш. — Иначе вы будете слепы как котята.
— Я видела, как наших солдат убивали в этой глуши, — тихо говорит Надар. — Они умирали у меня на руках. Я видела, как в Аханастан уходили поезда с гробами. Я это видела, и это продолжает происходить, генерал. Со всем уважением, но я совсем не слепой котенок.
* * *
Надар уходит, и Мулагеш остается наедине с разрисованной комнатой. И яростно трет руку: она настолько зла, что ей трудно сосредоточиться. Что ж, теперь, по крайней мере, позиция Надар ясна. Остается только надеяться на Бисвала.
Мулагеш встряхивается и осматривается. Глаза ее перебегают от одного рисунка к другому.
Это должно быть что-то крайне простое, сказал Сигруд. Совершенно не имеющая никакого значения деталька.
Она спросила: «Какого демона это все значит? Что мне искать?»
Это точно не необычный рисунок или что-то вырезанное на стене. Что-то, что не бросается в глаза. Это не загадка и не код. Это обычная штука, которой на самом деле здесь не место. Например, проведенная мелом линия. Или краска, которая выглядит так, словно маляр ошибся. Что-то воткнутое в стену — скрепка, например. Или булавка. Или щербина в стене, как если бы кто-то двигал мебель и случайно стену зацепил. Или это будет потертость на ковре, словно кто-то его попортил.
Она внимательно рассматривает рисунки, пытаясь абстрагироваться от их содержания. Тысячи мечей, воткнутых в землю. Стрела, вонзившаяся в сердце волны. Лицо, которое ей теперь легко узнать, — холодное и царственное. Вуртья. Кстати, у Чудри получилось очень похоже…
А может, она что-то нарисовала поверх знака. Чем бы он ни был. Может, знака-то уже и нет…
Взгляд Турин падает на окно в дальней стене. Оно длинное и узкое, похожее на забранную стеклом бойницу. Собственно, это она и есть — свет и воздух оно пропускает, а остальное нет.
А вот в уголке рамы — белая точечка. Такая маленькая, что ее не вдруг разглядишь.
Мулагеш подходит ближе. Это чертежная кнопка, вдавленная глубоко в стену.
Мулагеш ощупывает окно, проверяя его на прочность. Нет ли тут каких-либо пустот? Нет, вроде нет. У окна есть защелка, и эта защелка срабатывает — со скрипом оно открывается, впуская порыв ледяного воздуха. Мулагеш ощупывает окно с другой стороны.
А что-то тут все-таки есть — какая-то веревочка свисает. Мулагеш берет ее и начинает тянуть. Она оказывается длинной, почти четыре фута.
Естественно. Если не хочешь, чтобы что-то нашли при обыске, лучше это спрятать за окном…
Втянув веревку в окно, она сокрушенно вздыхает — ничего там на ней не висит. Точнее, висит, какой-то крючочек, похожий на застежку бус. Что-то тут наверняка висело, точно, но теперь эта штука пропала: может, Чудри ее перепрятала, а может, оно просто упало вниз.
Однако прямо над крючком подвязана еще одна белая кнопка.
Как там говорил Сигруд? Агенты министерства оставляют после себя тайники. Даже если агент погибнет, его преемник должен обнаружить какую-нибудь информацию.
Мулагеш тогда спросила: а если она спрятала свой отчет в шахтах? Или еще в каком-нибудь идиотском месте?
Нет, не могла — если, конечно, следовала стандартному протоколу оперативников. Она могла сделать тайник только там, где его можно обнаружить. И подсказать, где искать.
Мулагеш поднимает кнопку к свету. А что, если Чудри ей говорит: я перепрятала то, что тут висело. Хочешь найти — ищи еще одну кнопку.
— Значит, мне нужно обыскать весь форт, — бормочет Мулагеш, — чтобы найти одну белую кнопочку. Твою мать…
* * *
Мулагеш обследует внутренности форта Тинадеши. Ощущение такое, словно она переместилась в прошлое. Стены — толстые, так уже давно не строят: неудобно чередовать большие и маленькие комнаты. А тут никогда не знаешь, что тебя встретит за дверью: гигантское зияющее пространство или узенький коридорчик, куда выходят тесные кабинетики, похожие на каменные соты. В большинстве коридоров гуляет ночная тень: в форт так толком и не сумели провести ни газ, ни электричество, и потому его обитатели вынуждены пользоваться свечами и самыми настоящими факелами. А еще по форту гуляет эхо — хлопков, лязга, смеха и криков. И оно отражается от кривых стен комнаток, заполняющих внутреннее пространство огромного старинного сооружения.
Чем-то все это похоже на те руины, что стоят в пустошах. И странно, что здесь только Чудри рассудок потеряла, в форте легко сойти с ума…
Но самое неприятное — это сколько в форте понапихано и рассовано амуниции и оружия. К чему-то они готовятся, здешние солдаты. И в памяти сразу всплывает слово «мобилизация» и все с ним связанное.
Что планирует делать с Вуртьястаном Бисвал?
А самое гадкое — Мулагеш чувствует, насколько она здесь чужая. У нее нет официального статуса, ее сюда не прислали, не утвердили в командовании и на нее вообще не обращают никакого внимания. И она бродит по изгибающимся коридорам и с каждым шагом все больше ощущает себя воровкой и обманщицей, затаившейся в тени, чтобы наблюдать за всеми этими мальчиками и девочками — да они ей все в дочери и сыновья годятся…
А ей хочется громко сказать: ребята, я одна из вас. Я — солдат, такой же, как и вы. Со мной много чего случилось, но я такая же, как вы. Но… ей время от времени отдают честь… И все.
Она перерывает госпитальное крыло форта, и отчаяние охватывает ее. Сколько можно здесь бродить, прочесывая океан темного камня в бесполезных поисках белой кнопочки.
Сигруд во время того многочасового урока наставлял ее: представь себе, что она тебя знает. Представь, что она верила, что тебе будет известно, кто она и что делала. Если она что-то прячет, то прячет в том месте, где тебе легко ее вообразить.
Но Мулагеш-то как раз ничего и не знает об этой Чудри. Ну, за исключением того, что читала в досье. А тут… ну да, она отправила несколько сообщений и запросов, и…
— Отправляла сообщения в Галадеш, — вдруг осеняет Мулагеш.
Она останавливает проходящего мимо рядового и спрашивает:
— Солдат… подскажи-ка мне, где у вас связисты сидят!
* * *
Связисты сидят в комнате, похожей на запущенную библиотеку: кругом громоздятся на полках разноцветные папки. Мулагеш осматривает полки на предмет белой кнопочки, но ничего не находит. В отчаянии она уже хочет обратиться к молоденькому связисту, не помнит ли он, как Чудри сюда заходила и что-то делала, как на глаза ей попадается кое-что любопытное.
Она смотрит на стол. Справа внизу, прямо над каменным полом, вдавлена глубоко в дерево белая кнопка.
Мулагеш глядит на нее. Потом на молодого рядового, который с тревогой за ней наблюдает.
— Я… я могу вам чем-нибудь помочь, генерал? — спрашивает тот.
— Э-э-э… возможно.
Интересно, что пыталась сказать с помощью этой кнопки Чудри? Может, она хотела, чтобы Мулагеш или кто-то другой стоял именно здесь, увидел кнопку и заговорил со связистом?
— Что вы можете мне рассказать о вашей службе, рядовой?
— Вас интересует что-то конкретное, генерал?
— Я… я думаю, что мне нужно взглянуть на копии всех сообщений, отправленных отсюда. В особенности меня интересует то, что отсылалось в Галадеш.
— Что ж, каждое исходящее сообщение мы копируем и сохраняем, мэм. Если вдруг сообщение не получат, мы должны иметь дубликат того, что мы отправили, чтобы переслать его заново.
— Как долго вы храните эти копии?
— Три года, мэм, на всякий случай, — отвечает рядовой. — Но на самом деле здесь только архив за этот год.
Он кивает на полки.
— Остальное перенесено в хранилище.
— Могу я увидеть журнал сообщений?
— За какой период, мэм?
Она называет даты — шесть недель до и шесть недель после исчезновения Чудри. Ей вручают огромную стопку папок, Мулагеш тут же хватает ее и садится читать.
Два часа спустя она все еще перерывает журнал, отсматривая сообщения и телеграммы. Все они отсортированы по дате, затем идет фамилия офицера, который его пересылал. Чудри нигде не фигурирует, точнее, имя ее значится на паре запросов. Мулагеш читает и перечитывает их в поисках тайного знака, но ничего не находится.
Еще через час Мулагеш уже готова сдаться и искать в другом месте, как на глаза ей попадается странная фамилия офицера — Жургут.
Жургут, значит. Святой Жургут, да? Вуртьястанец?
Она вглядывается в запись. Адрес, в который отправлена телеграмма, ей ничего не говорит. Корреспонденция форта обычно уходит на пять или шесть адресов: Мирград, Аханастан, Галадеш. Ну и пара точек в округе. А этот адрес — он совсем другой.
— Потому что он на самом деле не существует, — говорит она вслух.
— Простите, мэм? — переспрашивает связист.
— Н-ничего. Все в порядке. Я просто вслух размышляю.
Еще раз посмотрим в журнал. Имя вуртьястанского святого… И фальшивый адрес назначения. Чудри отправила телеграмму, зная, что та никуда не уйдет. И тогда никто не свяжется с Департаментом сообщений и не скажет, что они ее не получили!
Мулагеш подходит к полкам. Ей нужны телеграммы, которые никуда не дошли. А она молодец, ха!.. И Чудри тоже молодец — придумала, как устроить из архива тайник. А связисты-то, ничего не подозревая, скопировали сообщение от имени несуществующего офицера и положили на хранение. Если не знаешь, что искать, имя Чудри даже не всплывет…
Она находит папку и оглядывается кругом. Рядовой за столом что-то трудолюбиво переписывает. Мулагеш берет папку с полки, вынимает собственно сообщение и читает первую строчку: «А13Ф69 12 11КМН12»
Мулагеш вздыхает:
— Во имя всех морей…
Письмо зашифровано. Ну естественно. Шара, отправляя Турин сюда, снабдила ее ключами от шифров министерства. Остается только понять, каким именно шифром воспользовалась Чудри.
— Ну что ж, — говорит себе Мулагеш. — Теперь я знаю, чем мне заняться сегодня вечером.
* * *
И Мулагеш отправляется обратно в гавань. Путь не близкий, и ей бы очень пригодился Панду со своим автомобилем. Однако надо временно держаться подальше от форта — Надар ее невзлюбила, причем серьезно. А ей совсем ни к чему портить отношения с правой рукой Бисвала.
Наверное, ей нужно радоваться. Она только что обнаружила заложенный Чудри тайник — единственное настоящее сообщение, которое отправила эта оперативница. Однако все это ее не успокаивает, а, наоборот, тревожит все больше.
Потому что надо быть очень хитрым, чтобы провернуть такое дело. А Чудри, похоже, сделала все возможное и невозможное, чтобы приехавший следом человек нашел ее тайник. Сумасшедшие так себя не ведут.
Турин подходит к блокпосту на окраине Вуртьястана и оборачивается — к северу хорошо виден рудник с месторождением тинадескита. Там до сих пор снуют машины, вывозящие из огромной ямы камни. Потом она оглядывается на утесы: какими же одинокими выглядят эти шахты на фоне окружающего пейзажа… Сколько эта земля всего перенесла: города погибли, гавань вычесывает дрейлингская машинерия, все глубже вгрызались в ее нутро шахтеры, а теперь и шахты обрушились. Такое впечатление, что вуртьястанцы, которые веками терзали окружающих, сейчас получают обратку от судьбы.
И тут взгляд Мулагеш натыкается на рощицу в четверти мили к северу от шахт.
Она замирает. Склоняет голову к плечу.
А почему этот пейзаж, эта рощица кажется ей знакомой? С чего бы?
Турин обходит рудник и идет к рощице, ветер дует такой, что ей приходится наклоняться, сопротивляясь его ударам. Дорога занимает некоторое время, и чем ближе она подходит, тем узнаваемее становится рощица. Странно как-то в ней растут деревья — с одной стороны просвет, словно вход, а от него кругами расходятся стволы.
Всплывает воспоминание: одна ладонь в меду, и она ждет на холоде в темноте, чтобы ветер разнес этот аромат по лесу…
Она была здесь. Правда ведь? Но как давно…
Деревья нависают над ней, и вдруг ей кажется, что они — близнецы-братья со статуями в том цеху, такие же нездешние и мрачные. Мулагеш недолго мнется перед тем, как зайти под их тень, а потом ругает себя за глупость и идет вперед.
В лесу ее встречает удивительная тишина. Под деревьями темно, и кажется, что стволы и ветки вырастают перед ней плотной стеной. Холодный прибрежный ветер не проникает сюда. И темнота такая, что Мулагеш практически врезается в камень и только потом его видит — и это несмотря на его размеры.
Камень торчит на опушке, он круглый и большой, практически в рост человека. И он весь иссечен, с земли до верха, словно его раз за разом обрабатывали фрезой. Следов от ударов множество — их сотни, да какие сотни, тысячи, кто-то полосовал камень, пока тот не стал похож на гигантский орех с любопытной на вид скорлупой. Однако, несмотря на тысячи глубоких порезов, камень стоит крепко — Мулагеш не удается его ни подвинуть, ни отковырять кусочек.
А ведь она его помнит. Помнит этот камень, помнит, как пришла сюда ночью, видела этот ритуал. Они приводили нас сюда. Приводили и показывали, что они могут сделать — рассечь мечом шестифутовый камень с одного удара. И этот удар был настолько точен, совершенен и плавен, что следы от него ни разу не наложились друг на друга и не разрубили камень настолько, чтобы он распался на части.
Мулагеш медленно обходит камень, проводя пальцем по порезам. Просвечивающий сквозь ветви серый свет играет на его поверхности.
Каждые три года они приводили нас сюда. Раз в три года они полосовали камень мечами. В таких вот рощах, их здесь, на утесах, много. Это было таким посланием, адресованным нам, тем, кто хотел покинуть свое племя. «Сделай это, и ты уже не будешь человеком. Ты превратишься в механизм. Ты станешь оружием, совершенным и беспощадным в Ее руке». И мы с восторгом принимали эту участь.
Так, стоять. Мулагеш отступает от камня.
И в ужасе и недоумении оглядывается кругом.
Вот это воспоминание, ему же лет за сто… И оно явно чужое — потому что здесь она ни разу прежде не была. Она уверена.
Но, похоже, она знает, чье это воспоминание. Она смотрит на высокую толстую сосну на опушке. «Я помню, как скрывалась в ветвях, подобных этим, ладонь липкая от меда, кинжал в другой руке, и я жду, когда покажется олень…»
Она видела это место, когда была в тинадескитовых шахтах, — точно, ее посетило видение мальчика с кинжалом, еще там появился белый олень, и это был какой-то ритуал, чтобы доказать что-то адептам. Но это оказалось реальное место, и как же оно близко от шахт… Как? Что? Ничего непонятно…
Турин отступает от камня — нет, не она почитает священным это место, это чужая память и это отвратительно. Это чужой благоговейный ужас, это почтение — оно чужое, это не она. Это воспоминание вуртьястанского мальчика, сто лет назад грезившего о том, и оно каким-то образом зацепилось за нее во время того происшествия в шахтах. Ни дать ни взять пересадка памяти какая-то. Интересно, что еще она подцепила там, и непонятно, как это все случилось. А все-таки хорошо, что шахты обрушились. Спокойнее. Она все отступает, ее обуревают отвращение и страх. Как они влезли к ней голову?!
Но что-то тут не так. Что-то не то. Память говорит ей, что тут появилось что-то… новое.
Мулагеш сопротивляется этому чувству — она прекрасно знает, что это чужие воспоминания, — однако ощущение, что тут что-то поменялось, причем то, что не должно было меняться, никуда не уходит.
Пытаясь разобраться, что к чему, она наконец приходит к выводу, что вот этот маленький черный булыжник футах в двадцати от стоячего камня появился тут недавно. Его тут не должно было быть, они тренировались около камня — нет, не они, а тот, кому принадлежат эти воспоминания, — они ходили туда-сюда, и они никогда бы не оставили камень такого размера здесь. Это было опасно.
Она подходит к булыжнику. Его, конечно, просто так могли сюда прикатить. Но он какой-то слишком круглый и плоский, словно его обработали специальным инструментом. Может, его кто-то не просто так здесь оставил… но зачем?
Мулагеш подходит вплотную, и звук ее шагов меняется, будто под ногами у нее пустота, а она стоит на деревянной платформе над ямой. Но этого же не может быть, у нее под ногами зеленая травка!
Она поднимает булыжник. К ее удивлению, под ним обнаруживается моток веревки. Другой конец ее уходит в мягкую почву. Мулагеш смотрит на это, потом отпихивает булыжник в сторону и берется за веревку.
На третий рывок от земли отделяется большой кусок. Под ним зияет дыра, три фута в ширину и три фута в глубину.
Мулагеш смятенно рассматривает кусок земли на веревке. Он правильной четырехугольной формы. Она переворачивает его и понимает, что это на самом деле крышка люка, которую умело замаскировали дерном. А веревка служит чем-то вроде ручки. Похоже на упрятанный от чужих глаз люк канализации.
— Какого хрена… — бормочет она.
Мулагеш смотрит в яму. А что, если это какая-то вуртьястанская могила? Однако нет, это вообще не яма, а туннель, который под большим углом уходит вниз и на юг. Туннель прекрасно укреплен деревянными балками, способными выдержать давление тонн и тонн земли.
Турин садится и смотрит на юг. Там работают экскаваторы, разгребая завал в шахте.
— Ах ты ж… — говорит она. — Шахты…
Мулагеш бежит к ближайшему блокпосту — хорошо, что продолжала тренировки в Джаврате. Приближаясь, зовет ближайшего солдата.
— Передайте генералу Бисвалу в форте Тинадеши, немедленно, — выдыхает она. — В шахты было совершено незаконное проникновение. И пусть они фонарь принесут!
* * *
Надар и Панду спускают фонарь в туннель и наклоняются, чтобы посмотреть, что там.
— Мы уверены, что он ведет в шахты? — спрашивает Бисвал, заглядывая им через плечо.
— Проклятье, я не знаю, — говорит Мулагеш. — Когда я нахожу странную дырку в земле, мне как-то не хочется сразу сигать в нее.
Панду откидывается назад, вздыхает и говорит:
— Не могли бы вы отойти чуть дальше…
Он встает, перевешивает фонарь на плечо и грациозно спрыгивает в туннель. Сначала оскальзывается, потом удерживает равновесие.
Мулагеш, Бисвал и Надар наблюдают за тем, как удаляется свет фонаря. Потом Панду доходит до поворота, и свет исчезает окончательно.
— Он ведет в шахты, Панду? — кричит Бисвал в яму.
До них доносится эхом голос Панду:
— Сэр, пожалуйста, не могли бы вы говорить потише! Туннель усиливает голос…
— О, — прочищает горло Бисвал, — прошу прощения.
— Но да, сэр… Похоже, туннель упирается в обвал. Наверное, он действительно вел в шахты.
— Демоны, — бормочет Надар. — Будь оно все проклято! Еще одно незаконное проникновение, еще одно!
— Именно так, — говорит Бисвал, — они сумели подорвать шахту.
— Видимо, да, сэр, — отвечает Надар. — Это единственная возможность. Думаю, мы не нашли вход в тоннель со стороны шахты, потому что он был замаскирован, как этот люк.
И она отвешивает крышке такого пинка, что деревяшка летит через всю поляну.
— Да, — кивает Бисвал. — Как ты сумела его найти, Турин?
— По чистой случайности, — отвечает Мулагеш. — До города идти далеко, а туалетов, увы, на дороге не предусмотрено.
Она очень надеется, что ей поверят. Потому что у нее нет никакого желания сообщать, что эти сведения она получила чудесным образом, когда ее посетило видение в шахтах.
— А, — говорит Бисвал. — Понятно.
— Но как у вас получилось найти его? — не отстает Надар.
— Я просто споткнулась об него. Оказавшись здесь, я пошла посмотреть на это, — и она кивает на иссеченный мечами камень. — Демон его знает, что это такое.
— Еще один поганый артефакт, — злится Надар.
Надар и Мулагеш присаживаются на корточки, чтобы помочь Панду выбраться из туннеля.
Тот вылезает, отряхивается — зря, пыли все равно остается много — и кивает им.
— Благодарю, капитан, генерал.
— Как ты думаешь, сколько времени понадобилось, чтобы вырыть эдакую штуку? — спрашивает Мулагеш. Она снова присаживается на корточки, чтобы заглянуть внутрь. — Полгода? Больше? Это вам не ямка в травке, скажу я вам.
— Согласен. К чему ты ведешь, Турин? — спрашивает Бисвал.
— Я хочу просто сказать, что они долго делали подкоп. И я не думаю, что они собирались использовать его только один раз, чтобы заложить бомбу. Ты видел балки крепежа, да, Панду?
— Да, мэм.
— Это серьезная штука. Они заложили здесь собственную шахту, прямо у нас под носом. И строили они ее, чтобы ею пользоваться. — Мулагеш всматривается в темноту туннеля. — Кто бы это ни был, он хотел иметь постоянный доступ к нашему руднику.
Надар фыркает:
— И зачем им это, генерал?
— Я не знаю. Но я думаю — не случайно мы нашли тинадескит на месте преступления в Гевальевке. А это убийство произошло много месяцев назад. Они непосредственно из шахты этот тинадескит украли.
— Но опять же, генерал, зачем им это?
— Зачем они убили тех фермеров? Зачем они подорвали шахты, как вы считаете? Я что-то не слышу никаких предположений насчет того, чем мотивировались эти ребята, совершая такие преступления…
— Мне абсолютно ясно зачем, генерал, — отвечает Надар. — Они дикари. Они просто стараются навредить всем, кто не на их стороне. Как угодно навредить, мэм. О другом они не думают.
Мулагеш поднимается:
— Капитан, у вас за последние месяцы случилось три утечки, причем серьезные. Кто-то выкрал у вас взрывчатку, кто-то выкрал сугубо засекреченные экспериментальные материалы, и кто-то сделал подкоп под вашу шахту в четверти мили от засекреченного объекта. И вы все еще не знаете, кто за этим стоит. Если кто и не думает здесь, капитан, это явно не вуртьястанцы.
Надар в ярости уже открывает рот, чтобы сказать что-то неприятное, но ее опережает Бисвал:
— Хватит, капитан. Я не хочу, чтобы вы произнесли что-то нарушающее субординацию. Можете идти.
Надар переводит взгляд с него на Мулагеш и обратно. Потом зло отдает честь, разворачивается на каблуках и уходит обратно в крепость.
Бисвал кивает Панду и говорит:
— Вы тоже можете идти, старший сержант.
— Да, сэр.
Панду отдает честь и бежит вслед за Надар.
Бисвал смотрит на Мулагеш с видом человека, который уже наслушался всяких бредней и не готов к их очередной порции.
— Турин, ты смущаешь умы местных. Я бы не возражал, но мне ведь с ними и дальше жить.
— Ваш капитан — прекрасный офицер, Бисвал. Но она предвзята и упряма. Сколько она уже размахивает перед тобой саблей, умоляя взяться за станцев?
— Она такая не единственная, — отвечает Бисвал. — Многие мои советники считают, что с местными не надо дипломатничать.
Мулагеш кивает на располосованный мечами камень:
— Но ты не можешь смотреть на это и не признавать: это что-то божественное.
Повисает пауза.
— Ты думаешь… ты думаешь, что это имеет какое-то отношение к божественному?
Бисвал смотрит на нее искоса, словно ожидая финальную фразу анекдота.
— Ты серьезно думаешь, что божественное вмешательство все-таки возможно? Здесь, на заднем дворе Вуртьи, о которой мы точно знаем, что она мертва?
И ведь нельзя ему правду рассказывать, нельзя. Но если она добьется от него, чтобы он запросил помощь министерства, это поможет расследованию.
— Я думаю, что кто-то считает, что творит нечто божественное. Ритуально обезображенные трупы, а рядом идет добыча тинадескита… А теперь мы и вовсе нашли не только этот странный тотем, но и туннель в шахты рядом с ним. Я не думаю, что строители туннеля планировали взорвать рудник. Я считаю, они хотели обеспечить себе доступ к тинадескиту — не знаю, с какими целями. Впрочем, с божественным никогда ничего не известно наверняка. Может, они считали, что эта штука божественная. Теперь мы знаем, что она не чудесная — в конце концов, сколько тестов провели. Может быть, они просто решили действовать исходя из того, что она чудесного происхождения, и точно воспроизводить все ритуалы. Но я не могу достучаться до твоего капитана, она отказывается видеть что-либо, кроме мятежников.
Бисвал тяжело вздыхает. Прикрывает глаза, и лицо у него принимает какое-то голодное, измученное выражение — словно несчетные заботы обгрызли его плоть. Потом садится на корточки, а затем на землю, покряхтывая от болей в позвоночнике.
— Ладно. Давай присядем.
— Э-э-э… ну ладно.
Мулагеш садится рядом.
Он лезет в карман и вынимает фляжку.
— Похоже, я профинансировал контрабандистов, прикупая это, — говорит он. — Рисовое вино.
— Какой марки?
— «Облачное».
Мулагеш присвистывает:
— Ничего себе. Я такое только дважды в жизни пробовала, и то лишь на день рождения.
— Кто тебе его дарил?
— Каждый раз — тот же самый человек. Я.
Он передает ей фляжку. Рисовое вино подобно жидкому золоту. От одного глотка ей ведет голову. Приятное ощущение.
— Лучше, чем в прошлые разы.
— Это твое нёбо. Ты слишком привыкла к дрянной еде и дрянной выпивке, которыми мы здесь пробавляемся. Ты могла бы выпить дизельное топливо, и оно бы все равно порадовало тебя тонким вкусом.
Он снова вздыхает и смотрит на нее.
— Надар такая не одна. Многие не доверяют станцам. Большинство офицеров потеряли здесь друзей и товарищей. Мы на войне, Турин. Возможно, первой из многих — Континент ведь наращивает мускулы. В Галадеше не желают к этому прислушиваться. Премьер-министр тоже. И станцам это только на руку. Так что надо хоть кому-нибудь из командования иметь мужество, чтобы прислушаться.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что мятежники потихоньку прощупывают нас. Наблюдают за нами, высматривают уязвимые места. Мы им отвечаем — они отступают.
Он вздыхает:
— Но ты не думаешь, что это… — и он кивает на туннель, — и убийства никак не связаны с мятежниками?
— Может, как-то и связаны. Но не настолько сильно, как считает Надар.
— Я, наверное, с ума сошел. Но… Я хотел бы, чтобы ты и дальше занималась этим делом. Ты обнаружила то, что мы не сумели найти, Турин. Я просто надеюсь, что ты не раскопаешь что-то, от чего нам всем здесь придет конец.
— Я тоже.
Бисвал смотрит на фляжку.
— Интересно, кого они пришлют мне на замену, когда я тут нарвусь на пулю.
— Лалит, я гляжу, ты смурной какой-то. Смотри мне, а то фляжку отниму.
— А я не шучу, Турин. Они быстренько похоронили моего предшественника и заменили его — его и еще с дюжину офицеров. И теперь кто о них помнит? Никто.
В глазах у него появляется странный блеск — таким его Мулагеш видела только раз, когда они обиняками говорили о Лете Черных Рек.
— Они, по крайней мере, могли помнить о нас. Помнить о тех, кто принял на себя грехи нашей родины. Принял, чтобы сберечь ее. Не всем из нас посчастливилось участвовать в Мирградской битве, Турин. Эту-то битву они помнят и гордятся ею. Но не всем повезло, как тебе. К нам относятся как к гильзе от патрона — отстреляли, и можно выкинуть на помойку. А еще от нас требуют молчать. Молча нести наше бремя. Но мы же патриоты. Мы не жалуемся.
И тут он встает, разворачивается и уходит обратно в крепость.
Назад: 8. Та, что расколола мир надвое
Дальше: 10. Высевки войны
