10. Высевки войны

Что есть клинок, как не проводник смерти?

Что есть жизнь, как не предшествие смерти?

Из «О Великой Матери Вуртье, что взирает на нас с вершины Клыков Мира», около 556 г.

Мулагеш как-то не по себе, когда она идет обратно в штаб-квартиру ЮДК. Но на нее никто не обращает внимания. Она шагает по коридорам и поднимается к себе в комнату. Открывает дверь и шарит по карманам в поисках письма. И тут она краем глаза замечает, что дверь в ванную чуть-чуть приоткрывается.

Она не уверена, достаточно ли быстро двигается — но «карусель» уже у нее в руках и нацелена на дверь. Сигруд осторожно высовывает голову из ванной и поднимает бровь, глядя на пистолет.

— Ты… нервная какая-то. Успешно поговорила?

— Это зависит от того, как понимать успех, — отвечает Мулагеш, с облегчением выдыхая. — Твою мать, Сигруд, я могла тебя пристрелить! Чего бы тебе не стучаться? Или, для разнообразия, пойти куда-нибудь еще, а не ко мне в комнату?

— Ну уж нет. Моя дочка заставит меня делать что-то официальное: руки там пожимать или выслушивать рабочих…

— Я думала, ты хотел с ней сблизиться.

— Я и хочу. Она приводит меня к людям, с которыми мне нужно пообщаться, и бросает меня там. Они начинают говорить, а она берет и уходит. Это… невежливо с ее стороны. Но хватит о ней. Ты нашла что-нибудь от Чудри?

— Сообщение. Зашифрованное. — Она вынимает бумагу из кармана.

Сигруд подходит — причем совершенно бесшумно, хотя в нем две такие Мулагеш поместятся, — берет ее и идет к столу в углу комнаты.

— Я тут все приготовил, — говорит он, присаживаясь. — Много бумаги, ручек и чернил.

— Благодарю за заботу. Шара дала мне руководство по основным шифрам…

— Это не понадобится. — Сигруд вытаскивает ручку и разворачивает телеграмму Чудри. — Они меня столько всего выучить заставили, до сих пор шифры по ночам снятся. Это я не хвастаюсь, а жалуюсь, кстати.

Он смотрит на шифр и начинает подчеркивать карандашом все Х, И, М и цифры 3. Руки его двигаются с заученной грацией, словно он обычное письмо читает.

— А я не только это нашла. — Мулагеш с кряхтением снимает плащ, спина при этом неприятно потрескивает. — Те, на кого мы охотимся, прорыли сраный туннель прямо в тинадескитовые шахты.

Сигруд морщит лоб, бормоча какие-то цифры себе под нос.

— А? Что?

— Кто-то прорыл второй ход в шахты, короче. Ну такой, небольшой. Похожий на тот, что люди, бегущие из тюрьмы, роют. Бисвал и Надар уверены, что это вуртьястанские мятежники сделали, чтобы шахты взорвать. Но…

— Но ты считаешь, что это было Божество. Или что-то божественное.

— Точно. И, чтоб мне провалиться, я уверена, что тинадескит не только как проводник электричества может использоваться.

Сигруд поджимает губы и продолжает писать.

— Еще что-нибудь о Чудри нашла?

— Я вот больше не думаю, что она сошла с ума. Или что она как-то со всем этим связана. Она слишком много усилий вложила в то, чтобы передать мне — или кому-нибудь из министерства — эту записку. Ладно, все понятно станет, когда мы эту запись расшифруем. Ты как, продвигаешься вперед, да?

— Да, продвигаюсь. Это шифр, который использовали торговые атташе в Аханастане. Его вряд ли здесь знают. Собственно, потому она его и использовала.

— Мне это не нравится. Я бы предпочла, чтобы она была трюхнутой на всю голову… А это заставляет задуматься, да…

— В ванной стоит рисовый виски, — говорит Сигруд. — На случай, если тебе нужно выпить.

— М-м-м? Что? Ты спрятал выпивку у меня в комнате?

— Я тут везде выпивку заныкал. Не зря меня тайники учили делать, хе-хе.

Мулагеш обнаруживает кувшин виски — тот был хитро припрятан под раковиной, — садится и пьет. Сигруд продолжает работать над запиской. Иногда качает головой, словно что-то в письме его смущает, однако все равно продолжает трудиться. И тут он морщится и кладет ручку на стол.

— Все? — спрашивает Мулагеш.

— Я… я не знаю.

— Как это?

— Да так, что я не уверен, что перевел правильно. Возможно, опять шифр, но… Если это так, то он мне не знаком. Подойди и посмотри сама.

Мулагеш встает у него за плечом и читает:

«Слушайте, слушайте, святые дети.

Близятся сверкающие белые берега и верное стадо, что сейчас плачет.

Сироты, брошенные и забытые, высевки войн, подобные снегу на бесконечной равнине.

Слушайте, слушайте.

Я слишком много времени провела здесь. Через слишком многое прошла. Мой разум, мои мысли, какая-то часть меня не подчиняются мне, и я не могу говорить связно. Я чувствую, что теряю себя, и не знаю, что это значит.

Нет, я знаю. Я знаю, что это значит.

Я мало убивала. Одно подтвержденное убийство, ничтожное дело, его недостаточно, недостаточно, чтобы отправиться туда. Туда уходят лишь воины, видите ли, те, чьи руки пролили океаны, озера крови.

Я стараюсь, мне так жаль.

Тот металл был каким-то странным. Необычным, небывалым, что-то пошло не так. Когда я подошла к нему, когда часами сидела в лаборатории, изучая его, ко мне приходили видения. Жуткие воспоминания о прошлом.

Как дрожало дуло пистолета, когда я его поднимала, она остолбенела от удивления, сотрясший меня удар, когда арбалетный болт вонзился в мое тело, и потом звук выстрела, выстрела из оружия в моей руке.

Поэтому я наблюдала за шахтами. Я не знаю зачем. Что-то было не так, а за чем мне еще наблюдать, и я смотрела, и смотрела, и смотрела.

Увидела фонарь. Потом свет погас. Видела одинокую фигуру, как кто-то крался через холмы, к деревьям, к древнему алтарю. Потом исчезла она, фигура.

Исчезла.

Я нашла тайный туннель. Я ждала, чтобы поймать их, когда они оттуда выйдут. Я попыталась, по крайней мере. Сразилась с ними. Но они ударили меня по голове, сильный удар, повезло им, повезло.

Я едва не умерла.

Я думаю, что почти умерла.

Умерла ли я.

А как это узнать наверняка.

Я могла бы спуститься в туннель, но я не знала, кто это был и что они там делали, потому я провела ритуал, последний ритуал, я думала, он мог сработать. Я чувствовала, что в прошлый раз у меня почти получилось, почти, почти, почти, как ключ в замке проворачивается, когда все бороздки подходят.

Я почувствовала — оно этого хотело. Мне просто нужно было попробовать это в правильном месте.

Шахты.

Я видела их там, забытую армию.

Они все еще там, за океаном, внизу в темноте.

С Ней.

Кто-то должен остановить это, остановить их.

Есть один человек, я выяснила про него, старик, который знает, как и что делать, знает про стародавние времена.

Одни говорят, что он человек, другие, что не человек, а идея в образе человека.

Но возможно.

Возможно, возможно, возможно, он, он знает песни противоположности Вуртьи, песни жертвенности.

Он знает ритуалы, о которых нет записей, о них не пишут, он знает тайные пути из нашего мира в следующий и обратные пути.

Он знает, как оно все было раньше.

Как жизнь течет к смерти, а смерть к жизни.

Память, старая и усохшая, ждет на острове.

Я должна найти его.

Я должна найти его и найти путь туда, чтобы покончить с ними, всех их убить, остановить то, что надвигается, чтобы оно не пришло.

Помните.

Помните обо мне, помните это.

Помните, что я попыталась».

Сигруд и Мулагеш молчат, обдумывая то, что написано. Комната неожиданно кажется темной и маленькой, и только огонь в камине едва освещает ее.

— М-да, — говорит Мулагеш. — Ну ладно. Итак. Что у нас в сухом остатке. Надо подумать.

— Удачи, — говорит Сигруд, вставая.

Он подходит к камину и выбивает об него трубку.

Мулагеш поднимает указательный палец.

— Ну ладно. Хм. Первое — это не Чудри прокопала подземный ход в тинадескитовые шахты. Его прорыл кто-то другой, и Чудри их подстерегала, но они сумели скрыться. Именно так она получила рану в голову, о которой мне рассказали, и именно так она проникла в шахты, чтобы провести ритуал «Окно на Белые Берега». К несчастью, есть немалый шанс, что те, кто прорыл туннель, увидели, что они обнаружены, и перестали им пользоваться. Так что, увы, в засаде сидеть теперь бессмысленно.

— А что, если они оставили в шахтах нечто, за чем им нужно было вернуться?

— Тогда это нечто придавило и расплющило в полдрекеля этим обвалом.

— Да. Ты права.

— Второе. — Мулагеш поднимает еще один палец. — Похоже, Чудри действительно ни при чем, в смысле не имеет отношения к убийствам. Но она села на хвост тем, кто это сделал, возможно, именно так она узнала про убийства — хотя вот как раз о них она в письме ни разу не упоминает.

— Если это письмо подлинное. Вот в чем дело-то.

— Ну да. Но давай пока считать его подлинным. Потому что, судя по письму, Чудри покинула Вуртьястан и отправилась… куда-то. Повидаться с кем-то, с каким-то вуртьястанским стариком, который знал ритуалы и церемонии, о каких даже местные слыхом не слыхивали. И Шара наверняка их тоже не знает.

— А как у него получилось так долго прожить? — интересуется Сигруд. — Миг случился почти девяносто лет тому назад.

— Восемьдесят шесть, если быть точным. Во время Мига и чумы несметные тыщи людей погибли, но ведь не все же. Может, кто-то уцелел, родил детей и передал им секрет. Но она как-то странно о нем говорит… идея в образе человека? Что это могло бы значить?

Они погружаются в молчание. И каждый надеется, что другого осенит догадка.

— Чего мы не знаем, — наконец произносит Сигруд, — того мы, увы, не знаем.

— Точно. Давай думать дальше. Третье, — и Мулагеш поднимает безымянный палец. — Похоже, Чудри посещали такие же, как у меня, видения, воспоминания о самых жестоких боях. Только я была в тинадескитовых шахтах, а ей все привиделось в лаборатории. Она тут пишет, что застрелила кого-то из пистолета, — Турин тянется через стол к досье Чудри и листает его, — и она получила награду за безупречную службу после «инцидента». Ты знаешь, что это значит.

Сигруд приставляет палец к виску и показывает, как нажимает на спусковой крючок. И говорит: «Пум!»

— Правильно. Значит, каким-то образом… каким-то образом тинадескит реагирует на людей с боевым прошлым, тех, кто участвовал в настоящем бою. Он как-то влияет на них, и они припоминают самые тяжелые моменты. Панду говорил, что он тоже видел такое. И я видела. И теперь вот Чудри. Но никто из них не упоминает, что наблюдал что-то из другой эпохи, как я.

— Может, — предполагает Сигруд, — это потому, что ты больше их всех людей убила?

— Мо… — тут она осекается и смотрит на него. — Почему ты так говоришь?

— Я был агентом министерства. Такая работа у меня была — сведения добывать. Я общался со многими солдатами.

Мулагеш смотрит, как он выбивает трубку, потом выковыривает что-то из зубов.

— И… что же ты слышал от них? — спрашивает она.

Он рассматривает вытащенное и бросает его в камин. Пламя шипит в ответ. Он смотрит холодно и пристально:

— Мне краснеть не из-за чего.

Они некоторое время взирают друг на друга: Мулагеш с недоверием и тревогой, Сигруд — спокойно и бесстрастно.

— Ты необычный человек, Сигруд йе Харквальдссон, — говорит она.

— Ты тоже, — невозмутимо отвечает он.

— Понятно. — Она покашливает, прочищая горло. — Хорошо. Возвращаемся к нашему разговору… После всех этих видений Чудри что-то заподозрила — прямо как я. Поэтому у меня вопрос: что, блин, есть такое в тинадеските, что от него глючит? И почему оно дает отрицательный результат при тестировании на божественное?

Она припоминает, что сказала Рада, проводя вскрытие: смерть отзывается эхом. А иногда, похоже, эхо вытесняет самую жизнь.

— Ни одно из чудес Вуртьи не работает, я правильно понимаю?

— Ни одно. Чудеса Вуртьи — пример чудес, которые перестали работать со смертью Божества. Это мне Шара сказала. Сказала, что Вуртья — хрестоматийный пример и все такое.

— Но я-то видела собственными глазами этот проклятый Город Клинков. И я видела, как призрак Вуртьи уничтожил шахты. А теперь мы знаем, что Чудри тоже видела город. И вот теперь думаю: а куда она могла деться? Уж не туда ли она отправилась?

Сигруд перестает протирать трубку:

— Ты считаешь, что Сумитра Чудри попала в вуртьястанское посмертие?

— Никто не знает, куда она исчезла, и вестей от нее нет, — говорит Мулагеш. — А кроме того человека, что выходил из туннеля, у нее и врагов-то не было. И она ясно говорит в письме, что куда-то хочет отправиться. Это единственное логичное объяснение — хотя на первый взгляд оно как раз самое нелогичное.

— Но зачем ей в Город Клинков?

— Она пришла к тому же выводу, что и я: близится Ночь Моря Клинков, вуртьястанский конец света. Она поняла, что он вполне реален и что кто-то пытается его приблизить. Возможно, Чудри отправилась туда, чтобы не дать ему совершиться. Но как она хотела это сделать… я не знаю.

Мулагеш отбрасывает расшифрованную записку на стол.

— Проклятье. Не первый раз мне хочется, чтобы Шара была с нами. Она бы знала, что делать.

Сигруд забивает трубку доверху. Зелье немилосердно воняет дешевым табаком.

— Почему бы тебе не спросить ее?

— Она сказала, что должна держаться в стороне. Что, типа, промышленные магнаты пристально за ней наблюдают. Это значит, что контактировать я с ней могу только так: отправить телеграмму через Мирград в Аханастан. Она несколько дней идти будет.

— А про канал экстренной связи она тебе говорила?

— В смысле? Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду канал связи для срочных сообщений.

— Это то же самое, и я ни демона не понимаю, что ты имеешь в виду.

Сигруд посасывает трубку и морщится, думая о чем-то.

— Ты действительно хочешь поговорить с ней?

— Ну… да, это было бы прекрасно, но…

— Так, замолчи. — Он подходит к окну и облизывает палец. — Теперь… как же эта фигня делалась? Ага, вот так…

И он начинает рисовать на стекле, его толстый палец едва касается окна, выписывая что-то невесомыми аккуратными движениями.

— Что это ты делаешь? — спрашивает Мулагеш. — Ты… ого!

На ее глазах палец Сигруда погружается в стекло, словно это не окно, а поверхность лужи, которую кто-то взял и повесил на стену.

— Оно работает, — тихо говорит Сигруд. — Отлично. Это чудо Олвос, а она не умерла, так что оно должно действовать.

Мулагеш пробирает дрожь. Что-то такое меняется в воздухе: словно их обступили тени, а огонь в камине разгорелся, но света от него стало меньше. А может, ее глаз просто не воспринимает оттенки этого нового нездешнего света.

В оконном стекле сейчас темно и мутно: Мулагеш видит через остальные стекла гавань, но в той части окна, которой коснулся Сигруд, черно. А еще ей теперь ясно слышится тихое тиканье — это часы, вот только в ее комнате нет часов…

— Я… думаю, получилось, — медленно говорит он, правда, в голосе его не хватает уверенности.

Кто-то бормочет:

— Хм-м… хм-м-м…

Мулагеш оглядывается, пытаясь найти источник звука:

— Что… что ты сейчас сделал?

Потом слышится, как кто-то или что-то двигается, но звук странный, словно доносится по металлической трубе и очень издалека.

— Шара? — говорит Сигруд. — Ты здесь?

И тут откуда-то слышится женский голос:

— Какого демона?..

Раздается щелчок — и чернота в окне сменяется золотистым светом. Это включилась маленькая лампа на прикроватной тумбочке. Да, с другой стороны стекла — тумбочка…

Но это же невозможно. За окном — гавань. И Северные моря. Но окно превратилось в нору, а Мулагеш заглядывает в нору и видит…

…Спальню. Спальню, принадлежащую женщине. Принадлежащую очень высокопоставленной женщине, судя по огромной кровати с балдахином и пологом, письменному столу прекрасной работы, огромным дедушкиным часам и бесчисленным портретам очень суровых государственных деятелей при парадных поясах и орденских лентах.

Она была здесь. Естественно. Это особняк премьер-министра.

Из-за полога высовывается лицо. Знакомое лицо, вот только седины в волосах и морщин прибавилось. И лицо это искажает неподдельная ярость.

— Что! Что! — злится Шара Комайд. — Какого демона ты делаешь, Сигруд?

Мулагеш охает:

— Ох. Мать твою за заднюю ногу…

* * *

^— Турин? — спрашивает Шара.

Голос ее идет откуда-то издалека и с помехами, словно не Шара сейчас говорит, а кто-то собрал ее голос, упаковал, перенес в комнату Мулагеш и распаковал над самым ее ухом. А еще в голосе чувствуется бесконечная усталость. И принадлежит он очень постаревшей женщине… такое впечатление, что Шара только и делала, что говорила, со дня их последней встречи…

— Турин, ты рехнулась? Мы не можем себе позволить так рисковать!

— Хорошо, — говорит Мулагеш. — Ух ты! Подожди-ка. Я и не знала, что такое можно провернуть.

Она недоверчиво осматривает стекло, словно пытается отыскать в нем какой-то тайный механизм.

— Это… это же чудо, правда?

— Блин, естественно, это чудо! А кроме того, сейчас три часа ночи! Может, мне еще о чем-нибудь вас информировать, прежде чем вы соблаговолите сообщить мне, какого эдакого вы вытащили меня из кровати в… неглиже! Это если предположить, что у вас есть причина. Причем уважительная!

Сигруд говорит:

— Турин думает, что твой агент отправилась в посмертие.

Шара хмурится:

— Что?

— Э-э-э… ну ладно, — говорит Мулагеш. — Давай я тебе все объясню.

И она пытается изложить свои соображения, причем получается не очень связно и стройно, хотя она только что, не сбиваясь, рассказала все Сигруду.

Шара слушает и не замечает, что рука ее отпустила полог, открывая взгляду ярко-розовую с голубым пижаму на пуговках.

— Но… Но это невозможно, Турин, — наконец говорит она. — Ты не могла ее видеть. Вуртья мертва.

— Я знаю.

— Абсолютно мертва.

— Я знаю! Как считаешь, над чем я думала все это время?

— Да, но… в смысле ее чудеса больше не работают! И я это точно знаю. Я несколько раз попробовала их совершить, в разных точках Континента. Это очень полезная штука, когда нужно понять, нет ли искажения реальности в том или ином месте, работают ли, как обычно, физические законы…

— Н-ничего не понимаю.

— Ладно. Одним словом, Божество, которое мы знаем как Вуртью, очень, очень давно покинуло пределы нашего мира.

— Я знаю. Но я видела то, что видела.

Шара вздыхает, шарит рукой по тумбочке и надевает очки. Затем идет к окну и говорит:

— Приложи свой перевод телеграммы Чудри к стеклу. Быстрее. Пока нас не застукали.

Мулагеш прижимает бумагу к стеклу — к ее удивлению, под пальцами у нее — самая обычная твердая поверхность.

Она не видит Шару и слышит только ее голос, пока та читает:

— Ох… боже ты мой… Бедная девочка, через что ей пришлось пройти…

— Так что ты понимаешь, насколько серьезна наша ситуация.

— Да, — говорит Шара. Голос у нее такой, словно она за эти минуты постарела еще лет на десять. — Можешь убрать от стекла записку, спасибо.

Мулагеш повинуется. Шара смотрит в пространство перед собой, устало смаргивая. Тут из-за полога кровати доносится тихое ласковое воркование. Шара тут же оживляется, бежит обратно к постели, просовывает голову между занавесями и тихо кого-то увещевает. А потом снова возвращается к окну.

— Там кто-то есть? — спрашивает Мулагеш.

— Что-то вроде того.

Судя по тону, Шара не желает продолжать разговор на эту тему.

— Когда ты последний раз спала? — спрашивает Мулагеш.

— Спала? — повторяет Шара. И пытается улыбнуться. — Я уж и забыла, что это такое — спать…

— Я так смотрю, дела неважно идут.

— О да. В смысле, да, неважно идут. Я думаю, это мой последний срок как премьер-министра.

— Что? Что будет со всеми твоими программами? С гаванью?

— Их закроют. Гавань — нет, они не смогут пойти против условий контракта, но все остальное они обглодают до кости. Если, конечно, новый премьер не пожелает оставить все как есть. Но это маловероятно. Ну ладно. — И она трет глаза. — Это может подождать. А кое-что подождать не может. Мы должны подумать вот о чем — о жертвенности.

— О чем?

— О жертвенности. Это многое объясняет. Ты знаешь историю святого Жургута? Как он сделал меч Вуртьи из руки своего сына?

— Что-то такое слыхала.

— Его сын — единственный его ребенок — пал в бою с жугостанцами. Это все случилось до того, как Божества объединились, конечно. Так или иначе, но вместо того, чтобы печалиться и оплакивать своего сына, он отрубил ему руку и преподнес ее в качестве жертвы Вуртье. Так велика была эта жертва, что рука преобразилась в оружие для нее, орудие убийства — меч Вуртьи.

— И он стал личным ее символом, — говорит Мулагеш.

— Точно. Но многие забывают, что эта жертва была принесена в подражание другой — и случилось это почти сто лет тому назад. Потому что Вуртья действительно первая из Божеств создала посмертие, но одной ей это было не под силу. Она же Божество разрушения. Она не могла ни строить, ни творить. У нее не имелось такой способности. Поэтому ей требовался кто-то, кто мог это делать. Ее противоположность, как писала Чудри, — Аханас.

— Аханас? — удивленно переспрашивает Мулагеш. — Божество… растений?

— Божество роста, Турин. Плодовитости, плодоносности, жизни — и созданий. Другими словами — полная антитеза Вуртьи. В древности, до того как Божества объединились, летописцы говорили, что Вуртья пришла к своей противоположности и запросила перемирия. И некоторое время Вуртья… ухаживала за ней.

— В смысле ухаживала? Как в…

— В смысле как влюбленные ухаживают, да, — кивает Шара. — Да, и в сексуальном смысле тоже.

— Но ведь Вуртья, она…

— Она была Божеством. А божественное очень трудно улавливается нашей речью, нашими словами. Большинство к нему вовсе неприменимо. Так или иначе, но скоро стало понятно, что Вуртья преследовала еще и другие цели помимо близких отношений. Она воспользовалась своей связью с Божеством Аханас, чтобы создать Город Клинков, призрачный остров, где последователи ждали ее после смерти. Обычно сотворение острова описывают так: два Божества вошли в море и белые берега поднялись под их ногами. Произошло это в полном согласии с их природой — и в полном противоречии ей: жизнь после смерти, созидание после разрушения. Это был акт творения с мощным полярным зарядом, и он потребовал от обоих Божеств такого единения, что их некоторое время трудно было отличить друг от друга. Но как только Вуртья получила то, что хотела, — как только она создала посмертие для своих последователей, — она отделилась от Аханас. Что было крайне нелегко на том этапе.

Мулагеш припоминает рисунки на стенах комнаты Чудри.

— Она отрубила себе руку, да? — тихо спрашивает она.

Шара склоняет голову к плечу:

— Как ты об этом узнала?

— Чудри нарисовала это на стене. Две фигуры на острове, одна отрубает себе руку по запястье. Она отрубила себе руку, пока Аханас держала ее, да?

Шара поправляет очки:

— Да. Да, отрубила. Мы, смертные, это представляем именно так, хотя для нас такое действие невозможно описать, оно неизъяснимо. Однако эта визуальная метафора подходит, да. Вуртье пришлось искалечить себя, чтобы освободиться от Аханас, быть верной своей природе и остаться Божеством, которому присягало ее стадо верных. Это действие оказалось невероятно травматичным для обоих Божеств, и, даже когда они объединились, эти два Божества и два народа держались на расстоянии друг от друга, не желая иметь ничего общего. Но я думаю, что наиболее травматичным это оказалось для Вуртьи.

— Почему?

— Она сильно изменилась. До этого события Вуртью показывали как четверорукого зверя с клыками, когтями и рогами. Эдакого монстра. Однако после ее уже изображали как четырехрукую человеческую женщину в доспехе и при оружии — с мечом и копьем. И она никогда больше не заговорила.

— Никогда?

— Никогда. О том преображении много написано. Некоторые считают, что она онемела вследствие этой травмы. Другие говорят, что отношения с Аханас ее изменили — она почувствовала вкус, пусть и мимолетный, жизни и любви. У нее появился новый опыт — не похожий на прежний, на опыт мук и разрушения. Как покровительница войны она даже представить себе не могла, что такое возможно. И вдруг — не только представила, но даже испытала. Она поняла, что подобное возможно. И тут ей пришлось оставить этот опыт позади и вернуться к тому, чем она была раньше.

— Зачем она это сделала?

Шара пожимает плечами:

— Я думаю, потому что ее люди нуждались в ней. Она пообещала им посмертие, и клятву нельзя нарушить. Клятва — она имеет особую власть, заключенную в ней самой. Вуртья до этого никогда не испытывала горечь поражения. Она и ее люди не проиграли ни одной битвы. Но, чтобы победить тогда, для того чтобы выиграть и создать жизнь после смерти для своих детей, ей пришлось нанести поражение самой себе, уязвить самую свою сущность. Пожертвовать собой. И опять же, мы снова видим внутреннюю противоречивость этого события: жизнь, обретаемая через смерть, победа в результате поражения. От этого, я думаю, она так никогда и не оправилась.

— Но какое это отношение имеет к тому, что сейчас происходит?

— Я подозреваю, — медленно говорит Шара, — что, если вуртьястанское посмертие до сих пор где-то существует, значит, его как-то можно связать с этим событием. Самопожертвование — это обетование в каком-то смысле, символический обмен силой. Вуртья отдала свою невероятную силу в обмен на посмертие для адептов. Я так думаю, что эта сила как-то пережила гнев каджа и ее можно где-то отыскать. Именно на нее заякорена жизнь после смерти для вуртьястанцев.

— Но… где же она? — спрашивает Мулагеш.

— Где что?

— Ну эта… я не знаю… сила?

— О, я понятия не имею, — говорит Шара. — Здесь невозможно рассуждать как обычно, наши слова не подходят для этого слоя реальности. Вуртья общалась с Аханас еще до того, как был заложен Мирград. Думаю, мы тут имеем дело с чем-то, что произошло на заре эпохи, когда Божества только появились и поняли, кто они такие.

— А может… может, это тинадескит?

— В смысле, что тинадескит и есть материальное воплощение ее силы? — переспрашивает Шара. — Это… Хм, а это хорошее предположение, Турин. Но тут все равно остается много вопросов: вот это существо, которое ты видела, этот призрак — если он имеет какое-то отношение к изначальной Вуртье, зачем бы ей разрушать шахты? Если тинадескит и есть источник ее власти?

— Ты сама сказала, что она была травмирована, — говорит Мулагеш. — Возможно, мы имеем дело с еще одним обезумевшим Божеством.

— Не исключено. Но все равно… как-то это не складывается. Вуртья не говорила, и большинство изображений — после того как она приняла гуманоидный облик — рисует ее с четырьмя руками, из которых одна — без кисти. А ты видела и слышала совсем другое существо. И мне, чтобы начать действовать, понадобится неопровержимое доказательство. У меня теперь гораздо меньше полномочий и власти, Турин.

— И… и как это все поможет мне понять, что делать дальше? — расстроенно спрашивает Мулагеш. — Мне не нужна история древнего мира, мне нужны наводки, зацепки!

Шара тяжело вздыхает. Какая же она хрупкая стала, подавленная… возможно, ее, Мулагеш, просьба — просто одна из тысяч, поступающих к Шаре каждый день.

— Я знаю. Я понимаю, что ты ждала другого. Но, боюсь, это все, чем я могу тебе помочь. Известно, что у вуртьястанцев был ритуал, позволявший заглянуть в жизнь после смерти, в Город Клинков, — «Окно на Белые Берега». А если есть ритуал, дающий возможность полностью переместиться туда, то это должен быть какой-то сплав вуртьястанского и аханастанского ритуалов. И из-за этого его никогда не описывали. Единственный человек, могущий знать про него наверняка, — тот самый старик, о котором писала Чудри.

— И он рассказал Чудри, как можно перенестись туда. И она отправилась туда, чтобы… в общем, чтобы остановить то, что могло случиться. Но она, похоже, не сумела это сделать.

— Я знаю, — говорит Шара. — Но у тебя — у тебя получится.

— Я и без твоих слов знаю, что должна сделать!

— Я не сказала, что у тебя должно получиться, — говорит Шара. — Я сказала, что у тебя получится. Я совершенно не сомневаюсь, Турин, что ты сможешь. Ты попадала в гораздо более серьезные передряги и справлялась с ситуациями сложнее нынешней. У тебя в распоряжении — целая крепость с солдатами. Плюс огромный флот в гавани. Они не горят желанием тебе помочь, но все равно это ресурс, на который ты можешь рассчитывать.

— Ну и как, проклятье, я сумею их использовать? — злится Мулагеш.

— Помнишь, как в Мирграде, — отвечает Шара, — ты убедила меня обрушить туннель, ведущий к Престолу Мира. А ведь это было величайшее открытие в новейшей истории, и я только что его совершила…

— Я… проклятье, да я не помню!

— А я помню. Ты была несносна и агрессивна.

Мулагеш смотрит на нее неверящим взглядом:

— Ну… ну спасибо тебе, задери тебя демоны целым взводом!

— У тебя талант, — говорит Шара, — талант знать и чувствовать, что ты на правильном пути. Даже если остальные тебя не поддерживают. И ты следуешь своим чувствам не потому, что тебе так хочется, а потому, что все другие пути тебе отвратительны. С тобой поэтому невероятно сложно иметь дело. Зато ты можешь отыскать выход из ситуации, когда остальные просто бы сдались.

— Но… но мы же про Божество, хреново Божество с тобой говорим! Уверена, если ты скажешь министерству, что тут назревает…

— У нас нет доказательств, — уточняет Шара. — Никакой конкретики, никаких улик — лишь твое свидетельство и записка от Чудри. Только несвязное письмо от сошедшего с ума агента, который ко всему прочему еще неизвестно куда делся, и то, что ты видела — вот только ты здесь с секретным заданием, о котором никто даже подозревать не должен. Если я использую ту малость, что у нас есть, ради мобилизации наших сил для противостояния Божеству, которое что-то там себе думает, есть немалый шанс, что случится нечто вроде государственного переворота.

— Переворот? — ахает Мулагеш. — В Сайпуре?

— Я уверена, что начнется это как импичмент, — устало говорит Шара. — Или что-нибудь похожее — мало ли цивилизованных предлогов у цивилизованных людей… Но я точно знаю: в армии и в промышленности есть люди, которые это будут лоббировать и в конце концов протолкнут. Чтобы закинуть тебя сюда, я нарушила слишком много правил, Турин. Без неопровержимых доказательств мои оппоненты в Галадеше скажут, что я все сфабриковала, пытаясь найти поддержку, в которой мне уже отказано. А когда все уляжется, эти люди придут к власти, причем не только над Сайпуром. И это будет совсем не на пользу ни Сайпуру, ни миру в целом.

Мулагеш потирает лоб:

— Я-то думала, что ты этих жеваных кротов на фиг отовсюду повыкидывала… Ну, после того как тебя премьером избрали…

Шара горько улыбается:

— Увы, но жеваных кротов оказалось слишком много.

— Значит, помощи не будет, — вздыхает Мулагеш. — Даже после того, что у нас тут случилось.

— Нет, нет. Ты не одна. Напротив, у тебя есть Сиг…

Она осекается и заглядывает Мулагеш за плечо. Та поворачивается и видит, что Сигруд вскочил на ноги и тихонько подкрадывается к стене. Он изучает голую стену снизу доверху, смотрит на Шару и тихонько качает головой.

Шара одними губами произносит:

— Удачи…

Потом проводит пальцами по стеклу и исчезает. Стекло снова становится прозрачным.

Сигруд разворачивается к стене и ощупывает лепной герб. Его пальцы находят зуб кита. Он нажимает на него, и с громким щелканьем стена открывается. Тайная дверь!

Сигруд тут же бросается внутрь. Раздается крик то ли удивления, то ли боли. Мулагеш уже выхватила «карусель» и нацелила ее на тайную дверь. Палец она пока не кладет на спусковой крючок, отходит к стене, в которой открылась дверь, и держит пистолет на уровне головы.

Кто-то вываливается в комнату — этому кому-то дали хорошего пинка. Мулагеш инстинктивно прицеливается в голову и через несколько секунд понимает, что у этого кого-то, которого она держит на мушке, светлые волосы, элегантная стрижка, голубые глаза и сурового вида очки. И глаза эти смотрят на нее с нескрываемой яростью.

— Демон вас забери, — говорит Мулагеш. — Сигню, я тут смотрю на папу твоего и думаю: у вас в семье что, дверью не принято пользоваться?

* * *

Сигруд делает шаг к тайному ходу и захлопывает створку.

— Да как ты смеешь! — вскрикивает Сигню. — Как ты смеешь так обращаться со мной!

Не обращая на нее внимания, он снова садится на кушетку спиной к ним и раскуривает трубку.

Мулагеш смотрит на стену:

— Я так понимаю, ты просто забыла мне сказать, что у меня в комнате есть вторая дверка.

— А ты не спрашивала, — сердито отзывается Сигню. — Хотя ты прекрасно знала, что у нас в штаб-квартире везде есть двери для персонала. И в этом номере тоже, поскольку это вице-президентский сьют. — Тут она осматривается и, видя разбросанные куриные кости и табак, замечает: — Впрочем, ты и здесь в своем репертуаре.

— А зачем мне такая дверь в комнате, не подскажешь?

— Если бы ты заказала еду в номер, ее бы принесли как раз через эту дверь! Что здесь такого-то?

— Я могу заказывать еду в номер?

— А для чего, по-твоему, в углу есть кнопка с надписью: «Позвоните, если вам что-то нужно»? — Она снова смотрит на Мулагеш, которая продолжает нацеливать пистолет. — Пожалуйста, опусти оружие.

— Что ты слышала? — спрашивает Мулагеш.

Сигню оглядывается — видно, ищет третьего собеседника, голос которого слышался из-за двери.

— Ничего.

— Наглая ложь.

— Я сюда не подслушивать пришла!

— Возможно. Но именно за этим мы тебя застукали. — Мулагеш опускает пистолет и ставит друг против друга два кресла. Садится в одно и жестом приглашает Сигню занять другое. Та медленно опускается на сиденье. — Итак. Что ты слышала?

— Вы не можете в меня выстрелить, — хорохорится Сигню. — Это собственность моей компании. Я могу встать и уйти, когда захочу. Даже прямо сейчас.

— А ты попытайся, — отзывается Мулагеш. — Может, у меня и одна рука, однако я очень хорошо знаю, как удержать человека и не оставить следов на теле.

Сигню смотрит на отца:

— И ты позволишь ей это сделать?

— Я припоминаю, — говорит он, — что сегодня ты представила меня сварщикам, а потом ушла и бросила одного. Знаешь, это не слишком приятно — отдуваться за всех, притом что разговор был непростой.

— Я… я клянусь, — говорит Сигню, — вы двое меня доведете до ручки! Пользы от вас никакой, одни проблемы! Естественно, вы объединились против меня — вы же давно друг друга знаете…

Мулагеш произносит одно слово:

— Посмертие.

Услышав его, Сигню замирает на секунду и отводит глаза. Затем берет себя в руки и снова смотрит на Мулагеш.

— Так, — говорит Мулагеш. — Ты все слышала. Почему бы нам не поговорить об этом как двум цивилизованным людям?

Сигню задумывается. Затем вынимает серебряный портсигар со своими тонкими черными сигаретами. Зажигает спичку, чиркнув о ноготь — голову можно прозакладывать, что она долго репетировала этот фокус, — глубоко затягивается и выпускает длинную, практически бесконечную струю дыма.

— Хорошо. Скажу прямо. Ты… ты думаешь, что Сумитра Чудри — бедненькая сумасшедшая Сумитра Чудри — каким-то образом перенеслась в Город Клинков Вуртьи?

— Во всяком случае, она писала, что собирается это сделать, — отвечает Мулагеш.

— И я так понимаю, что вы добываете этот самый, как его, тинадескит, да?

Мулагеш кривит губы. Вот тебе и государственная тайна, ага.

— Да.

— И обе вы, в смысле ты и Чудри, думаете, что этот металл имеет какое-то отношение к посмертию для последователей Вуртьи?

— Мы пока не можем утверждать это со всей уверенностью.

— Ну, по крайней мере, — говорит Сигню, — вы думаете, что он как-то связан с Вуртьей… которую ты вроде бы видела. То есть… да, ты ее видела.

Мулагеш чувствует на себе пристальный взгляд Сигню. Та осматривает ее с ног до головы, вбирая в себя каждую черточку. А эта девушка — она вовсе не промах, нет, давно Турин не встречала таких умниц…

— Ты действительно в это веришь?

— Я не знаю, во что я верю. Но я знаю, что я видела.

Мулагеш совсем не нравится снисходительная, жалостливая улыбка, скривившая рот Сигню.

— Вы с ума сошли, — говорит она. — Оба вы сошли с ума, если он тебе верит. Или все трое — если считать Чудри. Я даже рада, что все услышала: теперь я уверена, что имею дело с тремя психами. Я подозревала, что так оно и есть, зато теперь знаю наверняка.

— Я была там, — тихо произносит Мулагеш. — Я все видела. Помнишь, как я едва не упала в обморок перед статуей Вуртьи? Там, в цехе? На меня там нашло. Вот это, незнамо что. И что-то мне показало. Сумитра Чудри на том самом месте провела ритуал, а я подошла, и меня накрыло!

— Даже вуртьястанцы уже не верят в посмертие! — восклицает Сигню. — Все теперь считают, что после смерти ты просто гниешь в гробу, вот и все! Если уж они в это не верят, тебе-то это зачем?

— Им раньше не приходилось видеть богов, — жестко произносит Мулагеш. — А я — видела. Я едва не погибла, сражаясь с ними. Ты еще очень молода. Ты умна — и невероятно нахальна. Но я, детка, прожила на свете гораздо дольше тебя и многое повидала. Я по опыту знаю, что такое божественное присутствие. Я его нюхом чую. Так вот, я чую его и здесь. Прямо сейчас.

Сигню резко перестает улыбаться. Она переводит взгляд с Мулагеш на Сигруда и обратно. Тот так и сидит, не оборачиваясь.

— Ты… ты и вправду веришь в то, что говоришь?

— Да. Верю, — отвечает Мулагеш. Она откидывается в кресле и обдает Сигню ледяным взглядом. — А еще я верю, что если вуртьястанское посмертие возможно, то возможно и наступление Ночи Моря Клинков. Еще я понимаю, что в такой ситуации инвестировать в гавань — не очень-то хорошая идея. И ты знаешь, что в Сайпуре спят и видят, как предъявить это премьер-министру, перекрыть финансирование стройки и забросить проект — пусть помирает. Я думаю, они сейчас лихорадочно ищут предлог для этого. И я полагаю, что вполне могу сообщить, что главный инженер ЮДК прячет вуртьястанские артефакты, чтобы шантажировать ими местных. Я вполне могу это сказать, Сигню, потому что им много не надо, чтобы закрыть проект. Если одно из доверенных лиц Шары скажет — все, значит все. Конец всему.

Сигню в ужасе смотрит на нее:

— Ты… ты не сделаешь этого.

— Почему бы? Я только что рассказала тебе, что я видела и во что верю. Сигню Харквальдссон, я рассказала тебе, что видела, как сбывается самый страшный мой ночной кошмар. Поэтому относись к тому, что я говорю, с полной серьезностью. И не лезь, когда я пытаюсь спасти ситуацию.

— Чего ты хочешь? — Сигню явно запаниковала. — Заставить меня молчать? Но зачем? Что я выиграю, если расскажу кому-нибудь?

— Нет, я не хочу тебя запугивать. Я хочу, чтобы ты нам помогла, демон тебя задери.

Она берет расшифрованную записку и пихает ее в руки Сигню.

— Ты вурстьястанка. Ты выросла здесь. Прочитай и скажи, понимаешь ли ты, о чем тут речь. Видишь ли что-нибудь знакомое. Хоть что-то.

Сигню таращится на Мулагеш, явно не зная, что делать. Потом смотрит в записку:

— Знаете, мне никогда еще не приходилось видеть записки сумасшедшего. Это абсолютный, кристально чистый…

И тут она осекается. И на глазах бледнеет.

— Что? — спрашивает Мулагеш.

— О нет, — тихо говорит Сигню. — О нет, пожалуйста, только не это…

Сигруд обеспокоенно поворачивается к ней:

— Сигню? Что случилось? Что-то не так?

Сигню сидит неподвижно с полминуты, потом закрывает глаза.

— Я так надеялась, что его больше нет. Что он исчез. Что его поглотило море.

— Ты о чем? — спрашивает Мулагеш.

Она тихо отвечает:

— Остров Памяти.

— Он реален? Этот остров — реален?

— Конечно, он реален, — отвечает Сигню. В голосе ее слышатся печаль и невероятная усталость. — Я знаю, что он реален. Я там однажды… побывала.

— Ты можешь переправить меня туда?

Сигню опускает голову. Надо же, куда только подевалась ее былая самоуверенность. Очень тихо она отвечает:

— Да.

* * *

По прохудившейся алюминиевой крыше будки охранника ЮДК плямкают и звякают крупные капли дождя, больше похожего на град. Леннарт Бьорк, ругаясь на чем свет стоит, носится с мисками и кастрюлями, подставляя их под очередной водопадик. Этот флот разновеликих посудин постоянно при нем, каждое дежурство он сердито возится с ними — увы, сколько ни чинит он крышу, дождь всякий раз находит в ней отверстие, чтобы проникнуть в будку.

Он выливает очередную кастрюлю в окно, смотрит на дорогу и настороженно замирает. Кто-то идет к нему, то и дело оскальзываясь в жидкой грязи. Похоже, это женщина — судя по росту и длине слипшихся от дождя волос. Женщина замотана в тяжелый плащ, потому ему трудно разглядеть ее лучше. Честно говоря, он не ждал посетителей в такую-то погоду. Дождь зарядил надолго, и лучше это время пересидеть дома…

Он смаргивает. Женщина несет кое-что необычное — очень большой ящик из соснового дерева, длиной около четырех-пяти футов. Причем ящик — плоский, в высоту не более трех или четырех дюймов.

Он пододвигает к себе винташ, прислоняя его к стене. Потом подходит к окну и ждет. Женщина еле плетется. Потом она пытается перехватить ящик поудобнее — похоже, тот очень-очень тяжелый.

— Доставка для генерала Мулагеш из крепости!

— Генерала Мулагеш? — переспрашивает он. — Сайпурки?

Он приглядывается к женщине — напрасный труд, лицо ее замотано шарфом.

— От кого?

— От капитана Надар.

— А, понятно. Оставьте это здесь.

Женщина колеблется:

— Мне сказали, что это очень ценная вещь.

— Я не могу пропустить на территорию стройки посылку без досмотра, мисс. У нас тут режим повышенной бдительности.

Женщина мнется еще какое-то время, а потом с неохотой поднимает сосновый ящик:

— Это очень старинная вещь, как мне сказали. Дотрагиваться нельзя. Особенно без перчаток. Там всякие масла.

— Да, да, — кивает Бьорк.

Он принимает у женщины сосновый ящик — тот действительно весит под пятьдесят фунтов, — ставит его на стол и раскрывает. И тут же ахает.

В ящике лежит массивный блестящий меч длиной больше четырех футов и толщиной с мясницкий тесак. Рукоять у него поразительной, но какой-то тревожащей красоты: сплошные клыки, зубы и хитин. А клинок странно блестит, словно это не меч, а зеркало. Бьорк проверяет ткань, на которой лежит клинок, — с осторожностью, не дотрагиваясь до меча, как и говорила женщина, — но никакой взрывчатки или часовых бомб не обнаруживает.

Он смотрится в клинок как в зеркало. Ему почему-то нравится свое отражение: в глазах мужественный блеск, плечи такие широкие. В отражении он выглядит сильнее. Свирепее. Мощнее.

— Они сказали, дотрагиваться нельзя, — снова предупреждает женщина.

— Чего? — переспрашивает оторванный от своих размышлений Бьорк. — Да, конечно.

Он закрывает ящик и защелкивает замок.

— Поскольку у нас с безопасностью так строго, мне придется самому отнести ей посылку. Впрочем, если у вас есть заверенное кем-то из крепости разрешение…

— Капитан Надар ничего мне не передала, — говорит женщина. — Но… если вы не будете до него дотрагиваться… тогда все в порядке.

Она кланяется.

— Спасибо. Хорошего дня, — говорит она, разворачивается и уходит прочь.

Бьорк смотрит ей вслед. Как-то странно это все… Он берет ящик под мышку и ставит в известность начальство. Услышав, что посылка из крепости для генерала, ему тут же дают разрешение доставить ее.

Дождь постепенно стихает. Он идет по дороге вдоль моря, и с каждым шагом ящик становится все тяжелее и тяжелее, тяжелее и тяжелее, словно умоляет, чтобы его опустили на землю и клинок заиграл бы в лунном свете, а Бьоркова ладонь сжала бы рукоять…

«Интересно, — думает Бьорк, — отчего мне в голову лезут такие странные мысли?»

* * *

^— Сигню… — окликает ее Сигруд. — Ты… ты уверена…

— Мы должны пройти ко мне в кабинет, — вдруг говорит Сигню. Встает и тут же превращается в обычную Сигню, которой неведомы страх и тревоги. — Мне понадобятся карты.

— Н-ну хорошо, — соглашается Мулагеш.

— Я на минутку, — говорит Сигню и идет к секретной двери.

Открыв ее, она забирает стоящий на лестнице дипломат. Интересно, что ее привело сюда изначально, зачем ей этот чемоданчик…

Кабинет Сигню прячется в самом дальнем уголке штаб-квартиры ЮДК. Непонятно почему, кстати. Такой ценный сотрудник на столь серьезной должности должен сидеть на самом верхнем этаже в кабинете с прекрасным видом из окон. А она ютится чуть ли не в подвале, и офис ее походит на погрузочную пристань, которую преобразовали в лофт.

В комнате не повернуться — кругом стоят вешалки с одеждой, причем каждый предмет снабжен биркой с цифрами, начиная с 1.0000 и до… да, вот и самое большое число — 17.1382. Проходя мимо вешалок, Мулагеш выворачивает голову, чтобы посмотреть на одежду, — и оказывается, что это вовсе даже не она, а детальные планы, тысячи и тысячи планов чего-то, что никогда не было построено.

Сигню ведет двоих к огромному столу в центре кабинета. Большой белый плоский камень тоже завален чертежами. В центре — квадратные каменные чаши, заполненные канцеляркой: ручками, карандашами, линейками, счётами, угольниками, лупами и компасами различной конструкции. А рядом — три переполненные пепельницы. Сигню цокает языком:

— Надо бы напомнить помощнику, чтобы он выкинул окурки.

Они стоят и ждут, пока она скатывает чертежи и убирает со стола.

— Ничего не трогайте! — предупреждает она, проходя мимо вешалок.

Сигруд озирается в благоговейном ужасе.

— Это что же, — медленно говорит он, — моя дочь — здесь живет?

— Кровати не видно, — говорит Мулагеш. — Но да, такое впечатление, что она здесь живет.

Сигню возвращается с большой яркой картой, которая бьется у нее в руках как флаг.

— Ну вот, — говорит она и расстилает карту на камне.

Это карта побережья, на которой обозначены также океанические течения. Там, где Солда течет через Вуртьястан, карта изрисована красными квадратиками — и это очень напоминает Мулагеш детскую игру-стратегию, например «Батлан».

— Что нам здесь нужно увидеть? — спрашивает Мулагеш.

— Это карта ЮДК — на ней побережье и основные течения. Но нам нужно вот это место… — прищуривается Сигню над картой. — Ага! Вот оно!

И она указывает на скопление синих точечек в нескольких дюжинах миль к юго-западу от Вуртьястана.

Мулагеш всматривается в указанное место:

— Но здесь ничего нет.

— Я знаю, — говорит Сигню. — Но он там.

— Остров Памяти?

— Да. Он реален. И он — там.

— Почему его нет на карте?

— Потому что я его стерла.

Мулагеш и Сигруд медленно разворачиваются к ней.

— Есть такие места, куда попадать не надо, — тихо объясняет Сигню. — Их нужно предать забвению. Остров — это как раз такое место.

— Что он собой представляет? — спрашивает Сигруд. — Что там есть?

— Это цепочка островков, — говорит она, — последний — самый крупный. Там горцы проводили… ритуал инициации подростков. Они брали детей, спускались с гор, шли вдоль реки, доходили до берега моря, там нас ждали лодки. Потом мы двигались на них на юго-запад, вдоль берега, мимо островов, пока не находили нужный.

Лицо у нее мрачное и испуганное.

— Они называли его Клык. На вершине там развалины — какое-то древнее сооружение из металла и ножей. Ходили слухи, что там живет человек, старик, который помнит все, — человек памяти, другими словами, — но я думала, что это легенда, миф. Мы никого не видели, да и никто и не ожидал, что мы что-то там увидим. Я в то время думала, что это место некогда было божественным и имело какое-то назначение, ныне забытое, — а горцы, они же жуткие традиционалисты, — в общем, я думала, что они возвращаются туда, чтобы исполнить какую-то клятву. А эти острова… очень странное место.

— Что они там делали? — спрашивает Сигруд. — Горцы, я имею в виду.

Сигню поджимает губы и вынимает сигарету.

— Ничего хорошего.

Мулагеш прочищает горло.

— Значит, туда-то Чудри и отправилась, да? А как мне попасть на этот Клык? Я на лодке ходить не умею, а вплавь добираться далековато…

— Тебе не нужно уметь ходить на лодке, — говорит Сигню, зажигая очередную сигарету. — Потому что я умею.

* * *

Бьорк шлепает по грязной дороге к маяку ЮДК, волнолом тянется по левую руку. Скоро, говорят, здесь все замостят и сделают красиво — все ж таки нужно будет встречать иностранных послов, а место это станет визитной карточкой ЮДК, когда вверх по Солде откроется навигация. Но пока тут — как и везде в Вуртьястане, по мнению Бьорка, — все покрыто слоем жидкой грязи.

За спиной он слышит окрик и неловко поворачивается, перехватывая норовящий выскользнуть из рук ящик. Разглядев, кто его окликнул, Бьорк хмурится.

— Ну надо же, Оскарссон, — бормочет он себе под нос. — Вот же невезуха, сел мне на хвост, собака драная…

— Бьорк! — кричит молодой дрейлинг, подбегая. — Какого демона ты тут делаешь? Почему ты не на посту у ворот?

Бьорк злобно смотрит на Якоба Оскарссона: тот на пятнадцать лет его моложе и на несколько ступеней выше в должности. Бьорк прекрасно знает, какие слухи ходят о молодчике: мол, он сын какого-то городского головы, который очень помог правительству во время антипиратской кампании и тем оказал неоценимую услугу молодым Соединенным Дрейлингским Штатам. Но Бьорк также прекрасно знает, что ходят и другие слухи: мол, отец Оскарссона был лучшим другом тем пиратам и ударил им в спину, только когда понял, что дело швах. Так или иначе, но папаша этого Оскарссона оказался достаточно большой шишкой, чтобы устроить своего сынка на тепленькое место в ЮДК, даже несмотря на то, что мальчишка не имел никакого опыта ни в строительстве, ни в мореходстве, уж не говоря о каких-то там достоинствах и добродетелях.

— Доставка для генерала, — мрачно отвечает Бьорк. Потом добавляет: — Сэр.

— Доставка? — говорит Оскарссон и закусывает палец. — Как интересно. Ты посмотрел, что там?

— Да, я все проверил, сэр. Это меч. Просто меч.

— Меч? — изумленно переспрашивает Оскарссон. — Кто это послал генералу меч?

— А кто-то из крепости, — пожимает плечами Бьорк. — Я дальше интересоваться не стал. Ну вы меня понимаете.

Оскарссон перекатывается с носка на пятку и задумчиво чешет подбородок.

— Значит, особый какой-то меч из крепости, для генерала… А знаешь, Бьорк, по-моему, это я должен отнести меч генералу. Это дела для человека повыше рангом, чем ты, согласен?

Бьорк вперяется взглядом в ближайший фонарь в четырех футах справа от Оскарссона: лучше не смотреть на этого наглого урода, а то так и чешутся кулаки дать ему в нахальную морду…

— Как скажете, сэр. — И он передает ящик. — Она велела не трогать его.

— Кто велел?

— Посыльная. Так она сказала — не дотрагиваться до содержимого.

Оскарссон задумывается на мгновение, потом пожимает плечами, смеется и кладет ящик на волнолом.

— Ну-ка, дай-ка я посмотрю, что это за меч такой.

Он открывает ящик и, как и Бьорк, ахает от восхищения.

— Ух ты! Красота-то какая…

— Да, — отвечает Бьорк с кислой миной.

— Интересно, для кого такое ковали? Он же слишком тяжелый, враз не подымешь…

Оскарссон, совершенно завороженный, смотрит на меч. И тут что-то такое мелькает у него в глазах, и Бьорк понимает, что тот замыслил.

— Она… она сказала — не трогать, сэр, — повторяет Бьорк.

— А эта женщина, она кто? Зам по безопасности? Или, может, она гендир?

— Н-нет, сэр.

— А если зам по безопасности считает, что безопасность превыше всего, что нужно сделать? Правильно, проверить, не опасен ли меч.

Бьорк прекрасно понимает, что мальчишка не думает ни о какой безопасности, он просто хочет взять эту штуку в руки — примериться к ее весу и покрасоваться.

— Я… я…

— Да, — говорит Оскарссон. — Я прав. По крайней мере, я прав, если некий охранник не хочет загреметь в бессрочный отпуск за свой счет.

Бьорк прекрасно знает: Оскарссон такими угрозами просто так не разбрасывается — как сказал, так и сделает. Поэтому он закрывает рот, не произнеся ни слова, и отворачивается. Оскарссон смеется:

— Бьорк, ну и лицо у тебя — серьезней некуда, ха-ха, — и он протягивает руку к мечу. — Знаешь, в чем твоя проблема? У тебя такая рожа, что…

Он вдруг замолкает. Рука его лежит на мече. А он стоит не двигаясь, будто окаменел.

— Сэр?

Оскарссон смотрит прямо перед собой с открытым ртом. Глаза у него пустые.

— Оскарссон? Сэр? С вами все в порядке?

Тот не отвечает. В горле у него что-то щелкает.

— Может, позвать врача, сэр?

И тут Бьорка продирает дрожь — не от страха, нет, но потому, что становится жутко, жутко холодно, словно ледяной ветер дунул и змеей забрался к нему в рукава. Он смотрит на меч и… нет, не может быть.

Всего несколько мгновений назад в клинке отражалось лицо Оскарссона — обычное лицо молодого человека с нагловатым взглядом. А теперь… то, что отражается в клинке… это вообще не человек!

Там маска, возможно из металла, с грубо намеченными скелетообразными чертами, прорези для глаз маленькие и широко расставленные, нос едва намечен. Из-за маски вздымаются жуткие рога и клыки, словно некая чудовищная грива волос…

Бьорк смотрит Оскарссону в лицо. Это все то же лицо, только с потухшим, безжизненным взглядом. А в клинке — в клинке-то чудище отражается!

В глазах Оскарссона гаснут последние искры разума. Изо рта вырывается шипение. А потом оно набирает голос, звук становится низким, жужжащим, словно это бесконечную мантру читают и читают. Стонущий, низкий звук, не громкий, но всепроникающий, ввинчивающийся Бьорку в уши, резонирующий с телом, с руками, ногами, костями, с каждым булыжником волнолома, бесконечный стон, который не может, не может вырываться из человеческих легких…

— Сэр, — говорит Бьорк. — Что с вами? Что с вами?

Оскарссон поднимает лицо к небу. Из глаз, носа и рта вылетают фонтаны крови, кровь течет по лицу, по телу, Бьорк в ужасе видит, что кровь оплетает плечи Оскарссона, застывая и чернея, нет, переливаясь странными цветами жуткой радуги, твердея на глазах, словно чудовищный поток ее обладает собственным разумом и затягивает Оскарссона в свой кокон, преображая его во… что-то.

Бьорк вскрикивает от ужаса. Возможно, инстинктивно — а может, и нет, слишком он от этого Оскарссона натерпелся — он бросается вперед и пихает Оскарссона в грудь, тот падает навзничь, через волнолом, прямо в темные воды моря, все еще удерживая в руке невероятно тяжелый меч.

Раздается тихий всплеск. Бьорк смотрит на руки — они все в темной крови. И тогда, крича на пределе возможностей легких, он бежит к ближайшему посту охраны.

* * *

^— Секундочку, — говорит Мулагеш.

— Да, — рассерженно повторяет Сигруд, — секундочку.

Сигню поднимает ладони — так учительница просит внимания в шумном классе.

— Я уже слышала все ваши возражения. Ты, — говорит она Мулагеш, — не хочешь, чтобы я ехала, потому что ты мне не доверяешь. Тем не менее я лучше всех знаю побережье — просто потому, что бо́льшую часть жизни провела, изучая карты. И я уже там побывала. А ты, — обращается она к Сигруду, — не хочешь, чтобы я ехала, потому что считаешь: там опасно. И хочешь сделать все сам, потому что ты часто бывал в разных переделках, а самое главное, тебя хлебом не корми, дай поучаствовать в какой-нибудь дерзкой афере, лишь бы не сидеть здесь, вдохновляя тысячу дрейлингов трудиться день и ночь, дабы удержать на плаву экономику нашей страны. Так или иначе, я вижу, что люди воодушевились с твоим приездом, и я не допущу, чтобы они охладели к работе. Твое место — здесь, рядом с теми, кто трудится на благо нашей родины. По большому счету, — тут она скрипит зубами, выдавливая слова из какой-то гадкой части своей души, — твое присутствие важнее моего.

— А разве не ты курируешь все работы в гавани? — удивляется Мулагеш.

— В какой-то мере, да, — отвечает Сигню. — Но мы уже справились с главными препятствиями, а для остального у меня есть давно подготовленные планы. Я могу себе позволить отсутствовать пару дней — или меньше.

Сигруд качает головой:

— Мне это не нравится. Мне твой план не по душе, совсем.

Сигню закатывает глаза:

— Ты позабыл, наверное, но я жила не в самой цивилизованной части Вуртьястана. Я там выросла.

— И я не хочу, чтобы ты туда возвращалась!

— Если генерал права — а я, пусть и с трудом, готова допустить, что она, по крайней мере, верит в истинность того, что рассказала, — то все, ради чего я трудилась, сейчас в опасности, — увещевает его Сигню. — То, над чем я работала всю жизнь, может пойти прахом!

— Всю жизнь? — сердится Сигруд. — Ты думаешь, что каких-то пять лет — это вся твоя жизнь? Да это смехотворный срок, пять лет! Моргнуть не успеешь, а они прошли!

— Для меня это пять лет, — говорит Сигню, — а для страны — это миллиарды дрекелей, все наши прибыли за ближайшие десять лет! И все это сейчас висит на волоске!

— Вот! Тебя только деньги и интересуют! И давно ты стала такой?

— Деньги? — разъяряется Сигню. — Ты реально думаешь, что я тут ради денег? Нет, папочка, нет! Я хочу, чтобы таким, как вы, больше нечего здесь было делать!

Сигруд и Мулагеш переглядываются.

— В смысле? — удивляется Мулагеш.

— Такие, как вы, — заявляет Сигню, — такие, как вы, считают, что судьбы мира решаются в крепостях, за высокими стенами и рядами колючей проволоки! Так вот, это не так! Теперь судьбы мира решаются в бухгалтерии! Мы не желаем слушать топот сапог — мы хотим слышать стрекот пишущих машинок! Щелканье калькуляторов, подсчитывающих наши прибыли и дивиденды! Вот это — это поступь цивилизации: мы внедряем изобретения, которые меняют мир! Да какое там меняют, они диктуют миру свои условия, и мир им покоряется! Достаточно одного толчка — и все пойдет по накатанной, набирая скорость! Тинадеши прекрасно понимала это, она хотела изменить судьбы мира. И сейчас мы обязаны продолжить ее работу!

Сигруд качает головой:

— Я… я в тебе не сомневаюсь. Не сомневаюсь, что ты поступаешь правильно. Я тобой горжусь, Сигню.

— Тогда в чем дело?

— Я просто… я просто хочу, чтобы ты поняла: в жизни есть много чего, кроме работы. Кроме этих самых великих дел и великих планов…

Сигню медленно гасит сигарету в пепельнице.

— Ты неправильно меня понял.

— Я так не думаю.

— Ты вообще меня не знаешь. А мог бы узнать поближе. Если бы захотел.

— Если бы я только мог обрушить стены тюрьмы, я бы…

— Я знаю, что ты почти десять лет провел на Континенте! — кричит Сигню. — Я знаю, что тебя давно освободили, а ты… ты как привязанный бегал за Комайд, делал за нее всю грязную работу! Так что не надо! Ты мог в любой момент вернуться домой, мог, если бы только захотел! Ты мог бы приехать к нам в любой момент, но ты — ты не захотел. Ты просто бросил нас в этом… этом аду!

— Я не хотел, чтобы с вами что-нибудь случилось! А оно могло случиться из-за моей работы! Я… я слишком многое повидал в тюрьме… И я… я натворил дел, они натворили дел… Одним словом, вам без меня было лучше, чем со мной.

— Да-да-да! А потом Комайд сказала — вольно, беги, домашних повидай! — Сигню разражается горьким смехом. — А правда, папочка, такова, что ты храбрый, только когда у тебя нож в руке. А когда надо поддержать своих, ты как последний трус…

Она осекается — в гавани воют сирены, все громче и громче.

— Какого хрена там происходит? — вскидывается Мулагеш.

Сигню смотрит в окно.

— Тревога, — говорит она. — Что-то случилось! На нас напали!

* * *

Сигню, Сигруд и Мулагеш бегом спускаются на первый этаж штаб-квартиры. Навстречу им спешит зам по безопасности Сигню Лем.

— Вот вы где, — говорит он, задыхаясь. — У нас тут… у нас тут инцидент.

— Где? — встревоженно спрашивает Сигню. — Что случилось?

— Да тут, напротив. Напротив маяка. Нужно ли сообщить в крепость?

Сигню смотрит на Мулагеш, та кивает.

— Да, — приказывает Сигню. — Лучше подстраховаться, а то мало ли что. Теперь веди нас туда.

На ходу Лем рассказывает, что случилось:

— Замдиректора Оскарссон остановил его вот тут неподалеку, чтобы осмотреть посылку, и обнаружил, что это какой-то… меч.

— Меч? — переспрашивает Мулагеш.

— Да. Какой-то церемониальный меч, что ли. — Он искоса смотрит на нее. — Я так понимаю, вы об этом первый раз слышите?

Мулагеш очень мрачно кивает.

Лем открывает перед ними дверь, и они выбегают наружу.

— Это плохо.

— Ну и что? — удивляется Сигруд. — Кто-то пытался передать Мулагеш меч? Это поэтому вы нас всех по тревоге подняли? Серьезно?

— Ну… просто потом случилось… это.

И он показывает на дорогу вдоль волнолома. Там стоят два грузовика ЮДК, а рядом толпятся вооруженные дрейлинги. И что-то рассматривают на земле. Завидев Лема и Сигню, они расступаются и отходят.

На дороге пятна чего-то темного и густого. Сигруд принюхивается.

— Кровь, — тихо говорит он.

— Да, — откликается Лем, подводя их поближе.

— Кого-то ранили? — спрашивает Мулагеш.

— А вот это… не очень понятно, мэм, — отвечает Лем.

И показывает на группку охранников, жмущихся к другой стороне дороги. И кого-то подзывает жестом. К ним подводят высокого, нервно косящегося дрейлинга. Лицо у него белее снега, дыхание пахнет рвотой.

— Бьорк, — обращается Сигню к бледному дрейлингу. — Что тут произошло?

Он качает головой:

— Якоб… в смысле замдиректора Оскарссон… он открыл ящик, дотронулся до меча, а потом… изменился.

Слушая рассказ, Мулагеш и Сигруд обмениваются многозначительными взглядами. Мулагеш заламывает бровь — божественное?

Сигруд кивает. Абсолютно точно — оно.

Бьорк трясет головой:

— Он такой звук издавал… ужасный! Я запаниковал. И толкнул его. А он перелетел через стену и упал. В воду. Этот меч… он что-то с ним сделал… Я еще посмотрел на его отражение в клинке… ну, до того как толкнул… и там был не он! Кто-то другой там был! Или что-то другое, оно вместо него появилось…

Сигруд и Мулагеш заглядывают за волнолом. Бурлит темная вода, волны накатывают на маленькую бетонную пристань в пятнадцати футах под ними.

— Я так понимаю, это случилось бы со мной, дотронься я до меча, — говорит Мулагеш. — Кто передал вам посылку? Женщина?

Дрейлинг кивает.

— Как она выглядела? — спрашивает Мулагеш.

— Я не смог ее разглядеть. На ней был плащ и шарф еще такой… И дождь шел.

Сигруд наклоняется над водой и обеспокоенно хмурится. Хотя с чего ему беспокоиться? Ничего же не видно…

— Какой у нее был голос? — спрашивает Мулагеш. — Она молодая? Старая?

— Голос… не знаю какой. Обычный голос. Говорила без акцента. Ничего особенного. А, она была невысокая. В темной одежде. Принесла, а потом ушла по той улице.

И он показывает, куда направилась женщина.

Сигруд склоняет голову к плечу, все еще не отрывая взгляда от перекатывающихся под стеной волн.

— Мы можем организовать поиски в городе, — говорит Сигню. — Но ничего путного из этого не выйдет. Столько народу приходит и…

Сигруд сообщает:

— Там, внизу, что-то есть.

— Что? Там океан вообще-то. Или там еще что-то есть? — удивляется Сигню.

— Да… там что-то такое поднимается…

От воды вдруг доносится шумный плеск, и что-то большое взлетает к ночному небу, словно вспугнутая голубка. Толпа дрейлингов ахает и завороженно смотрит, как блестящая сталь со свистом описывает в воздухе дугу и летит прямо к одному из кранов…

Это меч! Но кто его кинул?

…и перерубает опоры крана, как будто те из масла сделаны.

Повисает пауза, пока силы природы решают, как им поступить с несколькими тоннами железа, неожиданно повисшими в воздухе. Затем кран вздрагивает, кренится и с кряхтением выбирающегося из кровати старика начинает медленно заваливаться на землю.

— Бегите! — кричит Сигню. — Бегите же! Спасайтесь!

Все происходит как в замедленной съемке: чудовищных размеров конструкция обрушивается на них с небес, ударяясь о землю с такой силой, что люди не удерживаются на ногах и падают, их накрывает волной пыли и соленых брызг — и это притом что кран упал в нескольких сотнях футов от них. Мулагеш с немым ужасом видит, как на стоящих у стены бедолаг обрушивается дождь смертоносной шрапнели.

А где же меч? Он все еще в воздухе, летит вверх, вверх, поднимаясь над тучей пыли, а потом разворачивается и со свистом мчится обратно, словно намереваясь разрубить напополам целый мир.

Но не разрубает. Вместо этого его рукоять точно ложится в чью-то раскрытую ладонь, поднимающуюся из морской воды.

Мулагеш смотрит на руку, затем на того, кому она принадлежит. Этот кто-то уже шагает по пристани, и с плеч его ливнем стекает вода.

Поначалу кажется, что волны выбросили на берег что-то давно ими смытое — отвратительного вида клубок кораллов, металла и костей. Однако вода наконец стекает, Мулагеш различает плечи, руки и грубо намеченное, скелетообразное лицо. Из спины твари торчат рога, клыки и клинки, на запястьях топорщатся острые, как у пилы, зубья, и каждый дюйм этого чудовищного доспеха призван убивать, разрушать и калечить, словно предназначение твари — самим своим существованием терзать живую плоть мира.

Зажатый в руке твари меч торжествующе поет. Существо смотрит на клинок, склоняя голову, словно глядит и не может наглядеться на такую красоту.

Это адепт Вуртьи. Только он выше и крупнее тех адептов, что приходили к Турин в видениях, и доспех у него богаче украшен и страшнее выглядит.

Меч вибрирует и гудит, и в его песне слышен голос — голос, обращенный не к слуху и не к разуму, а к самой сердцевине души, голос, вещающий в торжествующем кличе: смерть и война! Последняя битва, последняя битва!

И тут Мулагеш понимает, что за существо стоит на пристани. Понимает, что — или, точнее, кто — шагает по этой земле.

— Тудыть твою в качель, — ахает Мулагеш. — Я, конечно, могу ошибаться… но это, мать его, святой Жургут!

* * *

^— Кто? — переспрашивает Сигруд.

— Этого не может быть! — вскрикивает Сигню. — Как это вообще мог…

Она не успевает договорить: святой Жургут оглядывается, поднимает меч и снова подбрасывает его в воздух. Все тут же падают на землю, несколько футов стали со свистом вспарывают воздух над людьми и вонзаются в грузовики — меч пробивает насквозь одну машину и взрезает другую. Грузовик медленно кренится и распадается на части.

Люди смотрят, как меч несется над ними с низким гудящим звуком — как раз таким, как описывал Бьорк. Меч возвращается в руку святого, который разворачивается и спокойно начинает подниматься к ним.

Мулагеш делает глубокий вдох и орет:

— Огонь!

Она им не командир, но дрейлингская охрана мгновенно подчиняется — люди выстраиваются вдоль волнолома и стреляют в Жургута. Знакомый до жути звук — бесчисленное множество пуль ударяется о божественный доспех и бессильно падает на землю. Этот звук преследует Мулагеш во сне — эхом Мирградской битвы; и хотя в руках у дрейлингов современные винташи, они не могут пробить доспех. Святой Жургут на мгновение останавливается, словно для того, чтобы познакомиться с новым для себя явлением: закрытое маской лицо поворачивается — чудище наблюдает за искрами, которые высекают пули, бьющиеся о его грудь и руки. Затем он пригибается и прыгает.

Мулагеш снова слышит низкое гудение. Это меч. Меч его тянет за собой. Это он поднял его в воздух.

Святой с лязгом приземляется, меч стонет и верещит. И снова Мулагеш различает в его голосе слова: «Я — воплощенная битва. Я — оружие в Ее руке».

Жургут взмахивает мечом, и один из охранников окутывается кровавым облаком — его рассекли от ключицы до паха. Мулагеш в ужасе наблюдает, как человек пытается понять, что с ним — болтающаяся голова склоняется к плечу, глаза широко открыты, — а потом распадается на две половинки и валится на землю. Святой атакует — точнее, атакует тянущий его за собой меч: клинок мелькает в воздухе, прорубаясь через заслон охранников. Шестеро сильных мужчин складываются и падают, словно марионетки, которых перестали дергать за ниточки.

— Мать твою за ногу! — орет Мулагеш. — Все в укрытие!

Сигруд и Сигню мчатся к лачуге рыбака на ближайшем холме, а Мулагеш, Лем и остальные бегут вниз по улице, прячутся за старую шиферную стену, отгораживающую какой-то пустырь, и тут же прицеливаются. Дула винташей следуют за металлической фигурой, шагающей по усыпанной битыми ракушками улице.

— Не стрелять! — кричит Мулагеш. — Не привлекайте его вни…

Слишком поздно: в воздухе раздаются хлопки выстрелов. Святой Жургут обращает свою жуткую личину к ним. Потом поднимает меч, раздается знакомое гудение, и…

Стена словно взрывается. На Мулагеш обрушивается дождь каменных осколков. Глаза заволакивает пыль. А потом все проваливается в чернильную темноту.

* * *

Кричат дети. Под ночным небом пляшет пламя. В небе яркая холодная луна, внизу ледяной, заползающий под одежду туман.

Она всегда знала, что сюда придется вернуться. Именно сюда, ведь здесь мы убивали особенно охотно…

Веки припухли, но она все равно все видит: маленький мальчик в лохмотьях идет мимо горящих домов и зовет маму.

Все правильно. Она умрет здесь. Она это заслужила. Заслужила.

— Генерал? Генерал?

Мулагеш пытается ответить. Но губы не слушаются, во рту — вкус крови.

— Г-где я?

— С вами все в порядке, генерал?

Она открывает глаза и видит над собой незнакомое лицо: молодой сайпурский офицер, похоже капитан, с туго повязанным тюрбаном и аккуратной ухоженной бородкой. Он похож на поэта — в больших темных глазах чувствуется какая-то мечтательность. Интересно, кто это? Возможно, один из ее давно забытых сослуживцев, погибших в очередной горячей точке.

— Я умерла? — хрипит она.

Капитан слабо улыбается:

— Нет, генерал. Вы не умерли. Я — капитан Сакти. Меня прислали из крепости.

За его спиной слышится грохот и шум обвала.

— Что происходит? — спрашивает Мулагеш.

— Главный инженер Харквальдссон прислала в крепость сообщение о возможной атаке… И, похоже, эта атака… мгм… имеет место быть.

Мулагеш медленно садится. Руки и бока тут же отзываются болью. Еще бы, ее хорошо поколотило дождем из каменюк: нос, уже не помнится в который раз, сломан, но в целом никаких увечий нет. Она находится в каком-то строении, явно временном. Наверное, здесь рассчитывали кого-то поселить, но не успели. У окон стоят четырнадцать сайпурских солдат с винташами наготове. Они явно испуганы. Рядом с ней — Лем, зам по безопасности Сигню, он просто сидит у двери, глядя в пространство. Лицо его — один сплошной синяк. Впрочем, она сама сейчас, судя по ощущениям, выглядит немногим лучше.

— Как долго я была без сознания?

— Боюсь, я не смогу ответить, мэм. Вас перенес сюда мистер Лем, и он же позвал нас. Мы пока не пытались вступить в бой с… э-э-э… врагом. С ним… мгм… достаточно трудно вступить в бой, как вы можете понять.

Он помогает ей дойти до двери. Капитан показывает, куда смотреть, но она и так все понимает.

Вуртьястан в осаде. Выглядит город так, словно его целый день обстреливали из крупного калибра. Пламя радостно танцует на бессчетных руинах и обгорелых остовах юрт и шатров. На глазах Мулагеш проваливается внутрь себя дом с шиферной крышей. Осколки катятся по склону, сыплются на дома внизу.

Она с первого взгляда понимает, кто все это учинил: святой Жургут стоит на углу высокого обветшавшего дома, раз за разом забрасывая свой меч в город. И каждый раз клинок возвращается, оставляя после себя руины и трупы. Воздух дрожит от песни меча, тот довольно гудит, а Мулагеш смотрит в ужасе, как клинок сравнивает с землей почти целый квартал меньше чем за полминуты.

Во имя всех морей! Такое впечатление, что в бухте встал на якорь дредноут и принялся расстреливать город из всех орудий!

А потом она различает голос, голос святого Жургута, который поет в унисон с мечом, подбрасывая клинок в воздух:

Я принес в жертву жизнь и разум,
Удар за ударом,
Прочь, мысли, прочь,
Я отдал руку сына,
Я — Ее оружие. Я — Ее клинок.
И я рассеку мечом этот мир.

Она смотрит, как меч разрубает одну из полуразбитых статуй на берегу Солды. Каменная фигура — судя по всему, она изображает человека, натягивающего лук, — вздрагивает, разламывается по линии пояса и обрушивается вниз по склону, снося на своем пути дома и здания, сминая их, как зубочистки…

— Во имя всех гребаных морей, — шепчет она. — Да он хочет нас всех поголовно истребить!

— И похоже, у него достанет сил это сделать, — говорит Лем.

— Я запросил подкрепления из крепости, — говорит Сакти. И похлопывает ладонью по огромному радиопередатчику на свинцово-кислотной батарее. Экий монстр, он фунтов сорок весит, не меньше. — Они как можно скорее пришлют сюда целый батальон. Вся крепость поднята по тревоге.

— И что они смогут сделать? — уныло спрашивает Лем. — Он просто стряхнул с себя наши пули! Ему это как слону дробина…

— Никто пока ничего более умного не предложил, — отрезает Сакти.

Мулагеш сплевывает кровь на пол.

— Божественных существ трудно убить, — говорит она. — Но можно. У нас есть что-нибудь побольше калибром, чем винташи?

— В грузовике лежат горные ружья, — отвечает Сакти. — Может, их попробовать?

— Понжи? — радуется Мулагеш. — Вы привезли их?

— По приказу генерала это стандартная процедура действий для любого отряда, который покидает крепость, — сообщает Сакти.

Естественно, как же иначе. Тут как раз может пригодиться винташ Понжа: он отстреливает пули полудюймового калибра, которые пробивают стены, легкую броню и прочие вещи, включая камни. Именно потому он так хорошо себя зарекомендовал в боях с мятежными горцами. Его взяли на вооружение все обозы, которым приходилось идти через горные перевалы, и Понжа произвел на них такое впечатление, что его ласково назвали горным ружьем. Естественно, Бисвал позаботился, чтобы его солдаты обзавелись такими штуками.

Остался один вопрос: сможет ли Понжа пробить божественный доспех, как он пробивает камень?

Снова слышится гудение, потом грохот обвала — проседает и рушится очередной дом.

— Твою мать, — злится Мулагеш. — Да он тут все изничтожит, изорвет в клочья, как папиросную бумажку! Надо его остановить!

— Как только мы откроем по нему огонь, он бросится на нас! Как мы отобьемся от этой циркулярной пилы?

— Те божественные воины, с которыми вы сражались в Мирграде… — говорит Сакти.

— Да? — настораживается Мулагеш.

— Они погибали, когда в них стреляли из пушек?

— Да. Погибали. К чему вы ведете?

Сакти смотрит на рацию у себя под рукой, а потом выразительно поглядывает на форт Тинадеши, ощетинившийся сотнями пушек.

— Одну секундочку, — говорит Мулагеш. — Вы это серьезно? Вы предлагаете открыть артиллерийский огонь по городу? Пока мы в нем находимся?

— Мы можем эвакуироваться, — говорит Сакти. — Мы можем попытаться остановить его. А потом расстрелять прямой наводкой.

— Но это унесет жизни тысяч гражданских! — злится Мулагеш. — Не говоря уж о гавани, которая тоже пострадает! А ведь в нее миллиарды уже вложены!

— А если Понжи не сработают? — с неожиданной настойчивостью гнет свою линию Сакти. — Тогда что нам делать, генерал?

Мулагеш задумывается. Нет, проливать кровь гражданских она не станет — и так она уже в ней по горло. Во всяком случае, не будет проливать, пока не испробует все остальные способы справиться с ситуацией…

И тут вдруг она вспоминает: Шара, ее лицо на стекле окна… Как там она сказала? У тебя в распоряжении целая крепость. А также огромный флот. Они не горят желанием оказать тебе помощь, но все равно ими можно будет в случае чего воспользоваться…

И тут ей приходит в голову идея: так, гавань — она же самая настоящая фабрика. А что опаснее, чем попасть между шестернями какого-нибудь механизма?

— Где Сигруд и Сигню? — спрашивает она.

— Довкинд и его дочь? — уточняет Сакти. — Мне кажется, они укрылись среди ангаров. В той стороне.

И он показывает в какой.

— А у нас есть кто-нибудь, кто хорошо стреляет из Понжи?

— Я бы сказал, что сержант Бурдар — прекрасный стрелок, — отвечает Сакти, указывая на невысокого человечка с пышными усами.

Тот коротко кивает.

— Отлично, — говорит Мулагеш. — Я думаю… думаю, у нас есть еще один выход из ситуации.

— Вы уверены, мэм? — спрашивает Сакти.

— Да. — Потом она задумывается и добавляет: — Наверное.

* * *

Мулагеш бежит по улицам Вуртьястана, изнемогая под весом винташа Понжа в руках. Сержант Бурдар не отстает, хотя при нем два винташа под мышками по одному. Когда она поделилась с ним своей идеей, он отнесся к плану охоты на святого совершенно спокойно, словно речь шла о том, чтобы голубей пострелять.

— Танцор-то из него никакой, — сообщил он Мулагеш. — Он там попрыгивает, конечно, но двигается-то медленно. Так что я без проблем всажу в него пулю, мэм. Если, конечно, смогу прицелиться.

Да. Прицелиться в нужном месте в нужное время. Они уже подбегают к воротам цеха.

Справа, в северной стороне города, слышится гудение, а потом пронзительные крики. И выстрелы щелкают непрерывно. Она ждет паузы — даже святому Жургуту требуется отдышаться, — но ничего подобного: это самая настоящая машина, она прет вперед и уничтожает все подряд, причем умело и качественно.

— Сигруд, Сигню! — кричит она перед воротами в гавань. — Вы там? Это я!

Ворота открываются, и она входит внутрь. Сигню стоит, прижавшись к стене, с пистолетом на изготовку. Потом из-за ворот высовывается голова Сигруда. Он нетерпеливо морщится — мол, давай, давай быстрей заходи.

— Отлично, — выдыхает Мулагеш. — Вы живы.

— Он сейчас домами занят, — говорит Сигруд. — А про гавань забыл. Так что мы в безопасности — пока.

— Мы-то да, но он же уничтожает город! — восклицает Сигню. — Он убивает всех подряд! Проклятое чудище! Откуда он такой вылез?

— Из меча, как я полагаю, — невозмутимо отзывается Мулагеш. — Ты сама говорила: давно почившие адепты могли захватывать тела живых. Я так понимаю, тот парень взялся за меч — и все, его тело попалось.

— Но как, демон побери, как вуртьястанский меч может быть до сих пор… активен? — удивляется Сигню.

— Понятия не имею, — говорит Мулагеш. — Но кто-то принес его мне. Чтобы я до него дотронулась. Если бы у них выгорело, это я бы стояла вон на той печной трубе, пытаясь прикончить все живое в радиусе одной мили.

— Мы можем его остановить? — спрашивает Сигруд.

— У меня есть несколько предложений, — говорит Мулагеш. — И да, мы можем остановить его. Это будет просто — при условии, что мы захотим так сделать и нам хватит здоровья. — Она оборачивается к Сигню: — Этот ваш ПК-пятьсот двенадцать — он в рабочем состоянии? Исправен?

— Что-что?

— Многоствольный пулемет. Та хреновина, что вы поставили над цехом со статуями?

— Да. Во всяком случае, я думаю, что да… Его установил там мой предшественник, но… в общем, мы не знаем, как с ним управляться.

— Я знаю. — Мулагеш присаживается на корточки и начинает вычерчивать в грязи план гавани. — Слушайте теперь. Есть немалый шанс, что Понжа сможет пробить его броню. Так что у нас есть вероятность покончить с ним с одного выстрела.

— Тогда почему вы раньше его не пристрелили? — спрашивает Сигню.

— Потому что он поймет, где мы сидим, и разделает нас как мелкий рогатый скот. Нам нужен запасной вариант, вот что.

— А именно? — спрашивает Сигруд.

Мулагеш смотрит на Сигню:

— Ты знаешь, как управляться с этим вашим поездом?

— Который стройматериалы подвозит? Конечно.

— Отлично.

Она оборачивается к Сигруду:

— Теперь о тебе. У тебя с конечностями все в порядке? На здоровье не жалуешься?

— Да все более или менее…

— Сможешь выстрелить из такой штуки? — И она поднимает Понжу — тяжелую, как настоящая пушка.

Сигруд пожимает плечами:

— Меня учили стрелять из его прототипа.

— Это «да» или «нет»?

— Это «может быть».

— «Может быть» тоже годится. Здесь не Мирград, Сигруд. Ты не сможешь залезть к нему в брюхо и проковыряться наружу. Не в этот раз.

Она делает глубокий, очень глубокий вдох. Остается надеяться, что они не сочтут ее план чепухой. Потому что она-то как раз думает, что это самая настоящая чепуха и есть. Дурь на дури и дурью погоняет.

А потом она начинает говорить, вычерчивая свой план на грязной земле у них под ногами.

* * *

Мулагеш и Сигню со всех ног бегут на северо-запад, к погрузочным цехам ЮДК, туда, куда приходит поезд со стройматериалами. Сигню тащит рацию капитана Сакти, а Мулагеш сгибается под тяжестью перекинутой через плечо Понжи. Двигаются они не так быстро, как Мулагеш хотелось бы, — это все Сигню, она зачем-то волочит с собой чемоданчик-дипломат, который был при ней сегодня вечером.

Руки, ноги и спина жутко болят, но Мулагеш пытается игнорировать сигналы своего тела. Да уж, немолода ты, дорогая, куда тебе лезть в такую передрягу…

— Это… — задыхаясь, выговаривает Сигню, — худший из планов… которые мне когда-нибудь… излагали!

— Ты делай свое дело, — отвечает Мулагеш, — а там будь что будет.

— Но… но расчет времени!.. Линии визирования! Да вообще все!

— Твое выступление мы уже заслушали, — строго отвечает Мулагеш, перелезая через низкую стену. — Нечего сейчас языком трепать — береги силы, они тебе еще понадобятся.

В конце концов перед ними возникает поезд. И сторожевая вышка. Прожектор на ней не горит, здоровенный ПК-512 дремлет рядом. Вдоль рельс светят, тихо жужжа, электрические фонари. В их белом сиянии все кажется призрачным и стерильным, как в больнице. Мулагеш и Сигню останавливаются перед рельсами, с присвистом дыша. В груди у нее теперь тоже побаливает.

Сигню со стуком опускает рацию на землю.

— Поезд стоит там, дальше, — говорит она, показывая вверх по склону холма.

Мулагеш присматривается к вышке, которая возвышается над рельсами.

— Сколько времени тебе понадобится, чтобы раскочегарить поезд?

— Я справлюсь, — отвечает Сигню.

— Это не ответ!

— Я справлюсь!

— Надеюсь, что да, справишься. Потому что если не справишься — все пропало.

Мулагеш оглядывается. Святой Жургут так и стоит на крыше, продолжая в одиночку атаковать город. А где-то капитан Сакти со своими солдатами эвакуирует гражданских, направляя их в крепость.

— Есть еще кое-что, — говорит Сигню, ставя дипломат на землю и открывая его.

— Что такое? — сердится Мулагеш. — Чего еще тебе надо?

— Я так думаю, что сейчас — самое время, чтобы вручить тебе это… Потому что я не уверена, что у меня будет еще возможность.

И она разворачивает чемоданчик к Мулагеш.

Внутри лежит поражающий своей сложностью механизм: блестящая стальная рука с суставчатыми пальцами и подвижным запястьем, а в центре ладони — какой-то замочек. Это протез, но ее нынешнему протезу до этой чудо-техники как до луны пешком.

— Г-где ты это достала? — спрашивает Мулагеш.

— Сама сделала. Я присматривалась к тебе, к тому, как ты справляешься без руки. Эта штука, которую ты носишь, — реальное, настоящее дерьмо. — Сигню вынимает протез из чемоданчика. — Смотри. Ты сможешь сжимать и разжимать пальцы. Запястье тоже подвижное. А в центре ладони — замок. Вот к нему ключ. — И она вынимает из дипломата стальное колечко. Наверху у него защелка, а внизу — тот самый ключ, который вставляется в замок. — Ты можешь просунуть туда дуло и закрепить его. А потом зафиксировать оружие на протезе. Конечно, с настоящей рукой не сравнится, но все лучше того, чем ты сейчас пользуешься.

Мулагеш в совершеннейшем изумлении смотрит на это чудо механики.

— Я… м-да.

— Я так думаю, что слово, которое ты хочешь, но не можешь выговорить, — усмехается Сигню, — «спасибо». С этой штукой ты сможешь стрелять метко — а меткость тебе понадобится в ближайшие пять минут. Снимай рубашку.

— Чего?

— Рубашку, говорю, снимай. Та жуткая штука наверняка крепится к спине какой-нибудь чудовищной сбруей. Снимай, говорю.

Мулагеш с неохотой повинуется. Сигню вынимает кинжальчик, перерезает многочисленные ремни и стаскивает сбрую с ее туловища. Затем цокает языком:

— Как ты это носила-то? Оно ж тебе везде натирало. А теперь…

Она приставляет протез к руке Мулагеш, пять раз щелкает замочками и отходит, чтобы полюбоваться на свою работу.

— Вот так. Надевать проще. Крепится лучше. И никаких больше синяков на теле.

Мулагеш смотрит на протез, затем тыкает его пальцем. Он легкий, но твердый. Она пробует пошевелить пальцами.

— П-проклятье. Да ты, мать твою, гений!

Сигню сдувает с лица прядь волос.

— Я знаю. И надеюсь, переживу эту ночь. Чтобы дальше людей радовать.

— Слушай меня внимательно. Как только поезд сдвинется с места, ты убегаешь оттуда, понятно?

— А что будет с тобой?

— За меня не беспокойся, — говорит она. — Ты просто как можно скорее выметаешься из города. Убегаешь быстро и не оглядываясь. А теперь иди. Пора заняться этой штукой. Ты знаешь, что делать.

Сигню колеблется, а потом отходит, пятясь.

— Приятно было познакомиться, генерал.

— Мне тоже.

Она смотрит Сигню вслед. А потом подходит к сторожевой вышке и вынимает подзорную трубу. Она не сразу находит святого Жургута, но нет, он все там же, сидит верхом на крыше — ни дать ни взять чудовищный петух, кукарекающий на закате. Она переводит трубу вправо и видит, как сержант Бурдар занимает позицию у окна крохотной развалюхи в паре сотен ярдов от монстра.

Мулагеш кивает, передергивая затвор Понжи. Оружие готово к бою. Она подтаскивает рацию к вышке. А потом вынимает «карусель», нацеливается на фонарь и нажимает на спусковой крючок.

С громким хлопком фонарь гаснет. Мулагеш отстреливает один за другим все фонари, и округа погружается во тьму. Она пробегает по рельсам ярдов пятьдесят и устанавливает Понжу на его двуноге. С этого места открывается отличный вид на идущую вдоль волнолома дорогу, но вот с другими видами тут не очень. Святой Жургут сидит на крыше в двухстах ярдах к северу от дороги, и она наблюдает за ним, но может разглядеть, что под ним.

Мулагеш бежит обратно к вышке. Там темно. Она разворачивается лицом к городу, вытаскивает зажигалку, поднимает ее и три раза щелкает, высекая и гася огонек.

Потом снова подносит к глазам подзорную трубу. Сержант Бурдар смотрит на нее в свою подзорную трубу. Он вынимает зажигалку, высекает огонек и гасит его.

У Мулагеш сбито дыхание, и бег тут ни при чем. Ее подгоняет страшное знание: если она через полчаса не свяжется с крепостью и не сообщит, что Жургут мертв, пушки форта откроют огонь и расстреляют город вместе с его жителями, живыми и мертвыми.

Мулагеш шепчет:

— Представление начинается!

* * *

Она наблюдает за тем, как Бурдар прицеливается. Мулагеш не видит этого, но воображение подсказывает: вот по виску у него течет пот, рука крепко держит оружие, а палец лежит на прикладе над спусковым крючком.

Ветер то поднимается, то стихает.

В воздухе слышится знакомое гудение, и меч с низким, страшным ревом возвращается из очередного смертоносного полета по городу.

Святой Жургут выхватывает меч из воздуха и клонится туда и сюда, выглядывая новую цель для клинка. Затем он отклоняется назад, расправляя массивные плечи, и снова забрасывает меч.

Мулагеш смотрит, как закованная в железо тварь наклоняется вперед, выставив, как танцор, одну ногу, помогая себе плечом и телом, чтобы закинуть меч как можно дальше.

Остается надеяться, что Сигруд тоже это увидел.

Меч с гудением несется над городом. Мулагеш слышит, как вдали что-то взрывается, слышит крики. Святой Жургут выпрямляется во весь свой немалый рост, гордо, как положено солдату, расправляет плечи и вытягивает руку, ожидая, что меч вернется к нему как верная собака.

Он застывает в неподвижности. На секунду. И в эту секунду сержант Бурдар стреляет.

Мулагеш слышит звук выстрела — у Понжи он низкий и глубокий.

Глаза ее расширяются, когда она пристально вглядывается в фигуру Жургута.

Раздается громкий гулкий щелчок — в голову Жургуту ударяет пуля. Звук такой громкий, что даже на расстоянии Мулагеш сотрясает дрожь.

Голова святого откидывается, словно ему дали пощечину. Он чуть распрямляется и будто повисает в воздухе.

Как бы ей хотелось — отчаянно, отчаянно хотелось бы, — чтобы он обмяк, рухнул с крыши и обвалился на улицу горой мертвого железа.

Но он не падает. Вместо этого Жургут медленно-медленно разворачивается в сторону укрытия сержанта Бурдара. Свет падает на шлем и высвечивает глубокую вмятину над глазом святого.

— Ах ты ж, зараза… — бормочет Мулагеш.

Меч, гудя, влетает в руку Жургута. Он заносит клинок — со скрипом и чуть медленнее, чем раньше. Сержант Бурдар должен был подорваться через секунду после выстрела, бежать, не оборачиваясь и не интересуясь, попал он или нет. В самом лучшем случае он уже мог спуститься на один — или даже на полтора — лестничных пролета халупки.

Но и это не поможет, увы… Проклятый меч как молния снесет домишко до основания.

Святой Жургут распрямляется во весь огромный рост, разворачивается всем туловищем, чтобы снова метнуть свое смертоносное оружие.

Один металлический сапог отрывается от крыши…

…и над соседней крышей показывается Сигруд. Он устанавливает винташ у самого края кровли и стреляет по черепице под ногами у святого.

Святой Жургут заваливается вперед и нечаянно бросает меч прямо в здание у себя под ногами. Дом мгновенно разваливается на части, словно его взорвали. Неловко перевернувшись вверх тормашками, святой рушится вниз, поднимая тучу пыли.

Очень хочется надеяться, что он ранен. Или по крайней мере подвернул лодыжку. Правда, если шлем не сумела пробить пуля полудюймового калибра, рассчитывать особо не на что…

Но, судя по реакции Сигруда, остановить чудище не удалось: Сигруд забрасывает Понжу за плечо, бежит что есть духу вперед и перепрыгивает на соседнюю крышу. Он скользит по покатой кровле, по черепице, потом присаживается на корточки и перепрыгивает на соседний дом.

Снова раздается гудение, меч с воем вылетает из-под обломков и разносит здание за спиной у Сигруда. Тот с грохотом перескакивает на следующую крышу под дождем из обломков черепицы и пыли, на мгновение прикрывая рукой голову. Потом он прыгает вниз, на улицу, и исчезает из виду.

— Проклятье! Проклятье! — бормочет Мулагеш и бежит по рельсам к своей винтовке.

Пора задействовать план Б.

Она ложится на землю перед Понжей, вынимает изготовленное Сигню кольцо с защелками и надевает его на цевье автомата. Закрепив кольцо, Мулагеш пристегивает его к ладони протеза. Потом дергает рукой — нет, сидит прочно. Не отстегивается. Правда, трудно сказать, выдержит ли чудо-техника Сигню отдачу оружия полудюймового калибра…

Она прижимает приклад к плечу и нацеливает винташ на дорогу вдоль волнолома. А ведь она, кстати, так ни разу из этой штуки не стреляла. То есть общее понимание, как оно и что, у Турин есть, и еще она знает, как его заряжать. Но огнестрельное оружие — дело такое: думаешь, что все про него знаешь, а оно тебе — раз, и сюрприз. И хорошо, если после того сюрприза ты жив останешься…

С другой стороны, думать о сюрпризах огнестрела, когда ведешь бой с вуртьястанским святым, просто смешно. Жургут опаснее винташа.

Она слышит знакомое гудение и видит, как святой Жургут подпрыгивает над крышами домов и летит пятнадцать или двадцать футов по воздуху. Меч его занесен для кошмарного удара по чему-то, и Мулагеш не видит по чему. Но знает — это Сигруд, — возможно, он зажат в проулке между двумя домами.

Она слышит громкий бабах — из Понжи снова стреляют. Святой Жургут дергается и пятится — пуля попала ему прямо в грудь. Удар настолько силен, что адепт падает навзничь, ногами вверх, головой вниз, скатывается, ударяется об угол крыши и обрушивается на стоящую рядом юрту.

Мулагеш тихонько хихикает, покачивая головой:

— Ай да Сигруд, ай да молодец…

Снова раздается гул, и массивный клинок с грохотом ударяет в землю всего в нескольких ярдах от Сигруда. Ударяет, потом резко разворачивается и, вращаясь, летит вслед за ним. Сигруд падает наземь, клинок со свистом прошивает воздух — прямо там, где только что была голова дрейлинга. Сигруд поднимается на ноги, и тут же стена ближайшей к дороге лавки осыпается, и оттуда с грохотом и треском выламывается святой Жургут. Он прет как разъяренный бык, по рогам на его спине молотит дождь из обломков кирпичей и черепицы. Он смотрит на Сигруда, и хотя Мулагеш не видит его лица под маской, сразу понятно: чудище в бешенстве.

Святой поднимает руку, и меч, низко гудя и крутясь в воздухе, возвращается к нему в ладонь. Сигруд уже бежит по дороге, но он на открытом месте и уступает Жургуту в скорости.

Мулагеш в панике выцеливает монстра, но между ними Сигруд, и выстрелить она не может.

— Мать твою за ногу, — бормочет она.

Святой Жургут поднимает меч, разворачивается и с размаху запускает клинок в воздух.

Мулагеш в ужасе.

Вой клинка эхом отражается от волнолома, от дороги, меч поднимается по изящной дуге все выше, на пятьдесят, шестьдесят футов от земли, готовясь вонзиться Сигруду в спину.

Сигруд разворачивается и поднимает Понжу.

Вообще-то по правилам Понжу так не держат — любое оружие полудюймового калибра должно стоять на земле, когда из него стреляют. Вот и Сигруд, нажав на спусковой крючок — бум! и эхо снова загуляло по дороге, — получает такую отдачу, что всеми своими двумястами с лишним фунтами опрокидывается на спину, словно на него наехал грузовик.

Раздается тонкий звон, и меч святого Жургута начинает беспорядочно вибрировать, его ведет то в одну сторону, то в другую, и в конце концов он сбивается с траектории и вонзается в землю в половине квартала от Сигруда, зарываясь в ракушечную крошку чуть ли не по рукоять.

У Мулагеш падает челюсть. Неужели он сумел подстрелить этот демонов меч?

Святой Жургут в ярости оглядывается. А потом бежит по дороге к Сигруду, вытянув вперед руку.

Меч, подвывая, дергается, пытаясь вырваться из земли.

Сигруд вскакивает на ноги, придерживая бок — Понжа наверняка сломала ему ребро, если не несколько, — прихрамывая, подходит к волнолому и прыгает в воду.

Меч все-таки выдирается из земли и влетает, как намагниченный, в ладонь святого Жургута. Тот разворачивается к океану, занеся клинок. Взгляд его ищет Сигруда.

Мулагеш берет чудище на мушку. Кладет палец на спусковой крючок, делает глубокий вдох и стреляет.

Мир вокруг нее подпрыгивает, словно улицы и дома стоят на одеяле и это одеяло кто-то крепко тряхнул. Неизвестно, что еще хуже: чтобы тебя шифером после взрыва закидало или отдача этой хреновины.

Зато как приятно посмотреть на дело своих рук: святой Жургут от выстрела споткнулся и зашатался. Да, она, наверное, ключицу сломала, зато попала в тебя, злобный урод.

Жургут в ярости крутится, пытаясь засечь стрелка. Но, видимо, ее он не разглядел. Как это ни страшно, но придется стрелять второй раз…

Мулагеш ждет, пока чудище развернется к ней, а потом, морщась от боли, затаивает дыхание, словно готовясь к прыжку в воду с большой высоты, — и снова нажимает на спусковой крючок.

Вокруг еще раз все подпрыгивает. Мулагеш стонет от боли — тело громко ругается на такие нагрузки.

Святого Жургута выстрел отбрасывает назад. Пуля попала ему прямо в низ живота. Он вперяется взглядом в улицу и, дрожа от гнева, бросает меч.

Но на дороге темно, хоть глаз выколи, поэтому он не видит, что Мулагеш уже встала и похромала в сторону сторожевой вышки. Меч влетает в гору ящиков с другой стороны от железнодорожных путей — и пусть его, это не страшно.

Потом клинок, подрагивая в воздухе, возвращается обратно и с лязгом влетает в подставленную открытую ладонь. Святой Жургут склоняет голову к плечу, прислушиваясь: он ждет, что кто-то вскрикнет. Или выстрелит снова. Но кругом стоит тишина.

Мулагеш тихонько, медленно взбирается на сторожевую вышку.

Жургут шагает вдоль по улице, держа наготове меч, пустой взгляд вперяется то в один предмет, то в другой: чудовище ищет человека с винташем. Двигается адепт медленно и осторожно — настолько медленно и осторожно, что Мулагеш становится не по себе.

Он подходит к железнодорожным путям и разглядывает их. Должно быть, пытается сообразить, что это такое, наверняка он видит рельсы в первый раз в жизни. Хотя… зачем ему думать о рельсах, зачем вообще думать — это же бездонный колодезь ярости и жажды, готовый пожрать и поглотить весь мир.

Он смотрит на брошенную на путях Понжу. Потом переводит взгляд на развороченную кучу ящиков. Потом делает шаг вперед. И еще один. И еще.

Одной ногой он уже стоит на шпалах. Спокойно. Спокойно. Ждем, когда он второй ногой на шпалы встанет. Ну наконец-то — Жургут делает еще один шаг, и вот он уже обеими ногами стоит на путях.

И тогда Мулагеш, изрядное время выцеливавшая его, открывает огонь из ПК-512.

* * *

Когда Мулагеш слушала лекцию о том, как управляться с ПК-512, как стрелять, перезаряжать, какова техника безопасности, она обратила внимание на то, что инструктировавший ее офицер очень много говорил о монтаже и установке пулемета.

— Это стационарная система, — неоднократно подчеркивал он. — Его нельзя перемещать — во всяком случае пока. Мы изучаем проблему установки пулемета на машину на гусеничном ходу, но сейчас лучше считать, что это стационарная система. Потому что у нее… есть некоторые проблемы с монтажом и установкой.

— Какого рода проблемы? — поинтересовалась Мулагеш.

— Как вам сказать, генерал… Эта пушка весит полтонны. Орудие — если посчитать вращающий дула механизм, бак с горючим, надлежащую амуницию — очень, очень тяжелое. Мы сейчас работаем над тем, чтобы этот вес уменьшить — инженерная мысль не стоит на месте, но это не так-то уж просто сделать. Плюс есть еще проблема с отдачей. Конечно, ПК оснащен минимизирующими отдачу механизмами, все по последнему слову техники, но все равно — мы говорим о шести вращающихся дулах, выпускающих две с половиной тысячи патронов в минуту. Отсюда и проблемы с монтажом и установкой. Мы попытались на стрельбище поставить его на тяжелую машину, которая всяко должна была выдержать такую нагрузку, но… Одним словом, машина начала заваливаться и чуть не придавила собой пулеметчика.

Офицер почесывает подбородок.

— Иначе говоря, помните, что это оружие выпускает очередь патронов, эдакий свинцовый ливень, летящий со скоростью двести футов в секунду. Я думаю, теперь вы можете представить себе физические характеристики этого пулемета.

Мулагеш нажимает на спусковой крючок и… о да, теперь она очень, очень хорошо себе представляет физические характеристики этого пулемета.

Поначалу пулемет тихо постанывает, дула набирают скорость вращения, святой Жургут поднимает на нее удивленный взгляд — и тут-то пулемет изрыгает обещанный офицером свинцовый ливень.

Из дул вырывается ослепительно-белое пламя, воздух содрогается от оглушительного стрекота, и святой Жургут опрокидывается на землю, словно на него сбросили тонну кирпичей. Тело его корчится в спазмах — еще бы, ведь его поливают очередями из пятидесяти патронов в секунду. В то же самое время сторожевая вышка начинает скрипеть, хрипеть и заваливаться: дерево, из которого она построена, не выдерживает колоссальной нагрузки, и вышка шатается как камышина на ветру. Поэтому Мулагеш приходится взять выше, чтобы пули попадали в шипастого ублюдка, который, наверное, уже пожалел, что проснулся и вылез наружу.

Да уж, у этой штуки и впрямь проблемы с монтажом и установкой. Пулемет нагрелся до такой степени, что деревянные пол и ограда вышки обуглились. Каждая секунда может оказаться последней — вышка вот-вот развалится на части.

Но Мулагеш плевать. Она вдруг понимает, что орет: «Злобный урод, получай, злобный урод!»

Она расстреливает святого Жургута из пулемета, но чудище все равно медленно, но верно пытается встать. Кажется, что оно борется с тройной силой тяжести, его тело сотрясается, дергается и дрыгается; Мулагеш видит, что броня на лице, плечах, бедрах вся покрыта вмятинами от пуль — и он все равно старается подняться на ноги.

Рельсы вокруг него иссечены пулями. Почва у него под ногами стала рыхлой, от нее поднимается огромная туча пыли, а ПК-512 всаживает очередь за очередью в кожу земли, поливая все свинцовым дождем, словно водный поток под давлением прорывается из трещины в песчанике. Некоторые пули рикошетят от божественного доспеха Жургута — вот разлетелось осколками окно, вот дергается под пулями висящий на стене знак. Горячие, дымные гильзы ливнем падают вокруг нее, ноги вышки утопают в горячих отстрелянных гильзах. Деревянное ограждение дымится, а в некоторых местах даже горит. Такое ощущение, словно она зависла над кратером действующего вулкана.

Но Мулагеш плевать. Она орет, визжит и завывает от радости, слыша, как эта прекрасная в своей чудовищности машина разрушения поет собственную песнь, утробную и басовитую — прекрасная антитеза гудению Жургутова меча. В этот миг Мулагеш дрожит от дикой хищной радости, она хочет во весь голос крикнуть: «Мы лучшие! Мы лучше вас! Вам, ублюдкам, такая война даже не снилась!»

Но она смотрит и видит, что Жургутова правая рука медленно-медленно подымает меч.

Она прицельно бьет по конечности чудища. ПК, конечно, не скальпель и руку отнять не может, но все равно… даже свинцовый ливень не способен помешать Жургуту медленно, медленно подымать меч.

Мулагеш слышит песню клинка — тот дерзко гудит на низкой ноте, и песнь его, его спокойное уверенное жужжание не может заглушить даже яростный треск пулемета.

Тут слева доносится грохот. Жургут, привлеченный звуком, поворачивает голову и…

…И бессильно смотрит на то, как на него с громовым ревом на полной скорости налетает восьмидесятитонный локомотив.

По Жургуту видно — он хотел убраться с путей. Но Мулагеш изливает на него непрекращающийся свинцовый дождь, прижимая его к земле, — и у него нет шансов увернуться.

Мулагеш радостно орет:

— Так тебе! Так тебе, ублюдок!

Она прекращает стрелять, когда локомотив врезается в Жургута и сминает его как игрушечного солдатика. Она даже звука столкновения не слышит.

А не слышит, возможно потому, что локомотив, сбив Жургута, вдруг сходит с рельс: он накреняется на изрешеченных пулеметом путях и скользит по грязи с жутким, оглушающим скрипом и скрежетом. Каким-то чудом ему удается разминуться с вышкой, и он въезжает в штабель стальных балок и мотков проволоки, которые взлетают и падают на него с громким лязгом. Локомотив чуть накреняется влево, едва не заваливается и остается в том же положении — колеса с правой стороны зависают в воздухе, крутясь вразнобой. Он походит на полураздавленного жука, который дрыгает лапками, не догадываясь, что уже умер.

Мулагеш смотрит на все это, удивляется, почему не слышно грохота, и понимает: это не авария далеко случилась, это она оглохла из-за пулемета.

Она со свистом выпускает воздух. Мулагеш с трудом разжимает правую руку, намертво вцепившуюся в турель, а затем отстегивает защелку на протезе, чьи железные пальцы крепко удерживают турель с левой стороны. Она отступает от пулемета. Тело дрожит и трясется, словно ее положили в жестяную банку и какой-то гигант взял да и встряхнул ее. Кожа, похоже, потрескалась и чуть ли не дымится, пеняя Турин на невыносимый жар, идущий от пулемета.

Она пытается сказать себе:

— Стоп. Стоп. Все кончено.

Но голос ее не слушается.

Это шок, понимает она. Знакомое состояние. «Ничего нового для тебя, дорогая».

Мулагеш смотрит на локомотив, лежащий поперек двора. Он похож на выбросившегося на берег кита. Если бы Жургут стоял поближе к вышке и она бы изрешетила рельсы не там, а здесь, локомотив снес бы опоры вышки, как пуля спичку. Но, к счастью, пронесло.

Она медленно спускается и идет к паровозу. Из открывшегося при падении люка топки высыпались угли, и теперь они подсвечивают все адским алым пламенем.

Мулагеш засовывает палец в ухо и прислушивается. В ушах звенит, но она быстро находит святого Жургута — надо просто идти на звук, на знакомое гудение. Только теперь кажется, что она прислушивается к сломанному радио.

Его располовинило. Колеса поезда рассекли его надвое. Кишки вывалились из живота, словно рисовая лапша, и, хотя рука явно сломана в нескольких местах, он все равно тянется к своему гигантскому мечу, который лежит в нескольких футах от чудища.

Она присматривается: да, меч продолжает петь. Бормотать: «Я — Ее сияющий клинок. Я — далекая звезда погибели. Я — непобедимый завоеватель».

— Да замолчишь ты уже, наконец, — сердится она.

От берега доносится всплеск воды. Сигруд, шатаясь, идет к ней, прижимая одну руку к груди. А еще он хромает. Подходя, он шевелит губами.

— Что? — кричит Мулагеш.

— Мы уделали его? — орет он в ответ.

— Похоже, что да, — говорит Мулагеш. И показывает на корчащееся на земле тело. — Но это не святой Жургут. — Палец ее упирается в гигантский меч: — Вот святой Жургут.

Сигруд хмурится. Она не слышит, но понимает, что тот хочет сказать: как это?

— Он сказал, что он клинок Вуртьи. Я думаю, это так — причем и в переносном, и в прямом смысле. Его сердце, душа и разум заточены в этой стали.

Она снимает плащ, подходит к мечу и на мгновение останавливается: а ведь этот клинок может ее убить, как это и планировалось изначально. Но она нагибается и берет меч в руки — точнее, обернутыми в плащ руками. К счастью, ничего ужасного не происходит. Единственно, меч невероятно, обжигающе холодный. А еще она замечает, что клинок треснул — словно волосинка протянулась по стали от рукояти до кончика.

Она тащит меч к паровозу.

— Давай, помоги мне закинуть эту хреновину в поезд. Но смотри голыми руками не трогай. Оберни руки одеждой.

Они совместными усилиями затаскивают меч внутрь. Сигруд неловко дергается — похоже, у него болит левый бок.

— Ребро сломал? — спрашивает Мулагеш.

Сигруд кивает.

— Но это неплохо.

— В смысле? Ребра ломать — хорошо?

— Иногда, да. Еще у меня выбито плечо. Так мне кажется. Мне повезло. Тяни, тяни его на себя.

Затащив его наконец в паровоз, они встают перед топкой и по команде Мулагеш — и раз, и два, и три — бросают гигантский меч в ее жерло.

Меч тут же начинает скворчать, вопить, дергаться вверх-вниз, словно обезумевшая стрелка радиоприемника. Они наблюдают, как трещины на клинке расширяются, расходятся, как тонкий лед под большим весом, — и наконец клинок расплавляется, остается только рукоять, которая тоже начинает таять, как восковая свеча, поставленная слишком близко к камину.

— Не похоже на обычный металл, — говорит Сигруд.

— Нет. Совсем не похоже. Мне нужно передать это твоей дочери. Это она раскочегарила паровоз.

Она наблюдает за тем, как меч распадается, причем не плавится, оставляя после себя пузырящийся металл, именно распадается на куски чего-то рыхлого и порошкообразного, чем-то напоминающего графит.

Она наклоняется над топкой, чтобы лучше видеть, но потом ей приходится отстраниться, потому что кожа не выдерживает такого жара.

— Мать твою за ногу, — бормочет она. — Мать, мать, мать… это же гребаный тинадескит!

— Что? — переспрашивает Сигруд.

— Тинадескит! — орет Мулагеш. — Поганый меч выкован из тинадескита! А это значит…

Тут она выскакивает из паровоза и бежит туда, где лежит святой Жургут.

Но Жургут исчез. На его месте лежит тело дрейлинга — широкоплечего, с рыжими волосами. И абсолютно мертвого — его тело тоже разрезано пополам в поясе.

Сигруд подходит к ней. Она видит, как шевелятся его губы, выговаривая:

— Что с ним случилось?

— Так вот что произошло в деревне и на ферме! — орет Мулагеш. Ей самой непонятно, кричит ли она от радости или потому что оглохла. — На ферме, в доме угольщика! Там нашли изувеченные тела, но рядом — рядом лежал труп мужчины, он был мертв, но тело его не изуродовали! Вот, значит, что там случилось!

— Я… я не понимаю, — признается Сигруд.

— Слушай. Вот смотри, кто-то пришел туда, принес подарок — меч, — а затем спрятался неподалеку и наблюдал! И вот хозяин дома взял в руки меч…

— …и превратился в адепта, — медленно выговаривает Сигруд. — Перебил всю свою семью, так же как Жургут хотел убить всех нас.

— Он разделал их, как адепты разделывали сайпурцев! — говорит Мулагеш. — Потому что он и был адептом! Вот, значит, что Гожа имела в виду! Человек из шипов!

— А почему тинадескит нашли только в одном месте?

— Потому что там у них не все гладко прошло, — говорит Мулагеш. — Они облажались. Зато на ферме у них даже получилось хорошенько прибрать за собой.

— Но почему адепты остановились? — спрашивает Сигруд. — Почему умерли? Почему не стали убивать дальше?

— Я не знаю! Что-то у них пошло не так. То ли мечи не смогли удержать их в нашей реальности, то ли их, как бы это ловчее выразиться, принимающая сторона — изначальные хозяева тел — умерли от стресса. Я еще тогда сказала: похоже, убийца с чем-то экспериментирует — может, одни мечи работают, а другие нет…

Она поднимает взгляд и смотрит на разоренный город.

— Но сегодня, мать их за ногу, у них получилось. Они поэкспериментировали — и добились желаемого результата.

— Но откуда они берут эти мечи? И как мечи смогли пережить смерть Вуртьи?

— И этого я тоже не знаю. Но… вуртьястанцы точно делали мечи из тинадескита! Особая руда, только они могли ею пользоваться. Мы должны сообщить в кре…

И тут она смотрит вверх и видит, как одна из пушек форта Тинадеши медленно разворачивается и нацеливается прямо на то место, где они стоят.

— Зараза! — ахает она. — Совсем забыла.

И она мчится к сторожевой башне, которая уже горит вокруг ПК-512.

— Ты куда? — окликает ее Сигруд.

— Сообщить! А то они оставят от нас мокрое место! — через плечо кричит она в ответ.

Она подбегает к рации, садится и подносит трубку к губам.

— Убит! — кричит она. — Не стреляйте, он убит!

Ей отвечает чей-то звякающий металлом голос, но она ничего не слышит.

— Что? — кричит она в трубку. — Я тут оглохла, громче говорите!

— Вы подтверждаете, генерал? — Металлический голос звучит сильнее. — Вы подтверждаете, что угроза устранена?

— Подтверждаю! — орет Мулагеш. — Подтверждаю. Угроза…

Она осекается, потому что на землю рядом с ней обрушивается горящая доска.

— Проклятье! Короче, угроза устранена!

В трубке одни помехи. Потом до нее доносится голос:

— …рое нападение?

— Что? — переспрашивает Мулагеш.

Снова шуршат помехи. Потом:

— …дение в данный мо…

Потом даже помехи стихают. Мулагеш пинает металлический ящик, но трубка молчит. Даже огромная свинцово-кислотная батарейка может разрядиться.

Турин садится на землю и нащупывает в кармане сигариллы. Находится одна, причем раздавленная, но Мулагеш все равно. Теперь бы еще зажигалку найти…

На крышу соседнего цеха опускается голубь. Дважды курлыкнув, он сидит и смотрит на Мулагеш, словно бы говоря: ну и что тут произошло, дорогая?

* * *

Леннарт Бьорк как нырнул в какую-то яму в земле, так и просидел в ней два страшно долгих часа. А потом как загрохотало! У него аж уши заложило. Громко так бахнуло, он чуть не упал где стоял, прямо там, в яме. А не вылезло ли какое другое божественное чудище? Кто ж там в городе хозяйничает, если так гремит?

Он высовывается из ямы и у самых железнодорожных путей видит подымающуюся в небо толстенную струю пара и пыли, а чуть к западу — торчащую из-за крыши дома трубу локомотива номер три. Причем паровоз, похоже, лежит на боку, как выбросившийся на берег кит.

— Какого демона…

Бьорк выбирается из ямы и бежит к месту катастрофы: только этого нам не хватало, паровоз с рельсов сошел… Он мчится мимо испытательно-сборочного цеха и… так. А это что у нас такое?

Он медленно поворачивается — нет, ему не показалось. Он краем глаза замечает проблеск света.

К тому же дверь цеха открыта — а этого не должно быть, ни в коем случае. А перед дверью кто-то лежит.

Еще одна жертва того чудовища? Да нет, тело не рассечено на куски…

Бьорк осторожно подходит к испытательно-сборочному цеху. Внутри снова мелькает свет, на мгновение озаряя помещение…

Ему бы помолчать, но он кричит:

— Эй!

Кто-то выскакивает из дверей и бежит вверх по улице. Бьорк мчится следом, но забираться вглубь города ему не с руки — там все горит и рушится.

Он присматривается к лежащему в грязи телу. Это один из охранников, причем из начальства. Карл — вроде так его звали. Из шеи у него торчит арбалетный болт.

Бьорк заходит в цех. Он знает, что там на самом деле хранится. И он специально не включает свет. Внутри странно пахнет: резко так, чем-то едким и противным. Но этот запах ему знаком: давным-давно он ездил на карнавал в Жугостан вместе с тогдашней дамой своего сердца, так вот там один человек на пристани показал им какой-то странный прибор и сказал, что может запечатлеть их вдвоем всего-то за пару дрекелей.

— Это что же… камера? — вслух произносит Бьорк.

И растерянно чешет голову.

* * *

Через некоторое время горящая сторожевая вышка начинает угрожающе скрипеть. Что случится, если ПК-512 вместе с боеприпасами рухнет вниз, в самое пекло, гадать не надо — надо прятаться в паровозе. Каждый шаг дается Мулагеш тяжело — все тело болит, причем она не помнит, где и когда она успела получить столько травм.

Сигруд сидит у двери локомотива, попыхивая трубочкой. Одну руку он держит прижатой к телу.

— Это и есть победа? — спрашивает он.

— Гавань не пострадала, — говорит она и со стоном садится рядом с ним.

— Гавань-то да. Но вот… — и он тычет трубкой в сторону города.

А что тут еще можно сказать? Такое впечатление, что по городу, и без того не слишком прекрасному, прошлись гигантскими граблями.

— А где же войска, которые обещал прислать Бисвал? — удивляется Мулагеш. — Они же вроде как целый батальон хотели отправить.

— Не знаю. Я думал… Ну-ка подожди. — И он прислушивается. — Ты это слышишь?

— Я вообще мало что слышу, представь себе. Надо было наушники надеть или затычки в уши вставить, когда стреляла. А ты что слышишь?

— Стрельбу. И… крики.

— Что? Где?

Он показывает на утесы рядом с фортом Тинадеши.

— Но это же не в городе, — удивляется она. — Что там творится?

Они оба смотрят на скалы.

Мулагеш вдруг понимает, что ей пытались сказать по рации: еще одно нападение.

— Идем туда, — говорит она, и оба, прихрамывая, шагают вверх по тропе к первому блокпосту.

В городе темно и жутко, только призраков не хватает: кругом развалины и тишина, как в ночном кошмаре. Хотя нет, издалека доносятся крики и стоны. И ветер завывает. Всего-то час назад в городе, пусть и не очень красивом, кипела жизнь. Теперь даже думать странно, что когда-то здесь жили и работали люди.

— Пахнет порохом, — вдруг подает голос Сигруд. — И кровью.

— Кровью?

— Да. Кровью. — Он поднимает голову, принюхиваясь к ветру. — Сильно пахнет.

Они подбегают к блокпосту — там никого. Дверь и стена изрешечены пулями. Мулагеш и Сигруд поднимаются на вершину холма и останавливаются, чтобы осмотреться.

Холмы заливает холодный свет луны, окрашивающий все в темно-серые тона. На идущей через предместье дороге лежат трупы, темные и неподвижные. На вершинах холмов рядом с крепостью кто-то бегает туда и сюда, оттуда же доносятся треск и хлопки выстрелов, похожие на звук электрического разряда. А еще слышны пронзительные крики: кто-то отдает приказы, а кто-то кричит от боли и страха.

— Нет, — шепчет Мулагеш.

И вдруг бросается бежать к ближайшей к ней группе солдат.

— Стой! — кричит Сигруд. — Турин, стой!

Она бежит, а в голове складывается картина того, что здесь произошло: сайпурский батальон шел по дороге, вот здесь дали первый залп — с восточной стороны, а сайпурцы, напуганные и взятые врасплох, попытались укрыться в холмах к западу от дороги. А вот здесь засели враги — и кто же это был? — засели к северу от них и так отрезали их от крепости, и сайпурцам не осталось выбора, кроме как отстреливаться в холмах или отступить к утесам. Или прорываться в Вуртьястан, где все крушил святой Жургут.

Какой простенький маневр. И какой успешный.

И тут кто-то толкает ее в спину и падает на нее сверху. Тело отзывается болью — на Мулагеш навалился Сигруд.

— Они ж тебя пристрелят, — хрипит он.

— Ну-ка слезь с меня!

Он стонет, когда она пихает его в больной бок, но с места не двигается.

— Они пристрелят тебя на месте.

— Пусти, пусти! — кричит она. — Я должна им помочь, я…

— Ты им ничем не поможешь. Враг уже отступил. А они держатся настороже. Не хотят, чтобы их снова взяли врасплох.

Мулагеш смиряется и лежит тихо, чувствуя себя несчастной и беспомощной. Он, конечно, прав: что бы тут ни случилось, помочь уже нечем. Как же она ненавидит такие ситуации…

— Найди мне тело, — говорит она.

— Что? — изумляется Сигруд.

— На каком-нибудь сайпурском солдате должна быть аптечка первой помощи. Она из желтой резины, непромокаемая. Внутри ракеты и ракетница. Принеси ее мне. Красться у тебя получается лучше, чем у меня.

— Ты слишком много требуешь от раненого.

Но он отпускает ее и исчезает в темноте. Мулагеш поднимается и садится, оглядываясь вокруг. А ведь точно, откуда-нибудь пуля только так и может прилететь… Кругом-то темно. Вдалеке мечутся тени, но она уже понимает, что там делают: пехота оцепляет периметр, перекрывая все возможные пути входа и выхода.

Сигруд выступает из тени, таща что-то за собой. А потом сбрасывает это на землю. Пахнет потом и кровью. В темноте Турин может разглядеть только щеку и сжатый кулак.

— Это не похоже на ракетницу, — говорит она.

— Нет, — кивает он. — Но я подумал, тебе лучше самой посмотреть.

Он вынимает ракетницу и передает ей. Она колеблется некоторое время, затем поднимает ракетницу и стреляет.

Ракета заливает все ярким, праздничным красным светом, озаряя лицо парнишки, который лежит на земле: это вуртьястанец лет пятнадцати, с элегантно татуированной шеей и идеально круглым входным отверстием под ключицей. На груди у него портупея, в ней сайпурский пистолет. Ему, наверное, пришлось максимально затянуть ремни, чтобы портупея села как надо на его щуплое тело еще не вошедшего в возраст мальчишки. Мулагеш все еще смотрит ему в лицо, когда их окружают сайпурские солдаты.

Назад: 9. Оглушающая тишина

Дальше: 11. Справедливая смерть