7. Из глубин
Сколько нам приходится жертвовать и убивать ради мечты! Но мы забываем: очнувшись от золотых снов, мы найдем лишь пыль и пепел…
Мы глупцы, ибо только глупец думает, что можно отправиться на войну, а любимых людей оставить дома.
Если бы я знала, какое горе ожидает меня, я бы делала игрушки, а не то, что делаю сейчас.
Валлайша Тинадеши на похоронах своего четырехлетнего сына, Жугостан, 1659 г.
В белом замке богиня открывает глаза.
Она знает, что увидит. Глазам ее предстанут огромные пустые белые залы, бесконечные ряды белых колонн и бесконечные извивы белых лестниц. Она знает, что увидит, как холодный лунный свет льется в окна. Она знает, что, если подойдет к окну, увидит бесконечно длинные пляжи, огромные белые статуи, услышит медленное бормотание морских волн.
Она знает, что увидит, — ведь она извечно, с начала времен, пребывала в этом дворце.
Она встряхивается, и кольчуга тихо позвякивает.
Но это же неправда. Она не всегда была здесь. Разве она не помнит?
И она идет по белым залам, металл ее сапог звякает о плиты пола. Она идет уже несколько часов, а возможно, и дней — трудно припомнить. Она никого не видит, никого не слышит. Она здесь одна. В этом огромном дворце больше никого нет.
Во дворце она одна, а вот там, снаружи, — о, там много всего.
Даже в самых глубинах дворца она слышит их мысли. Они кувыркаются у нее в голове, эти отчаянные желания и жалобные просьбы, они умоляют ее прислушаться, что-то сделать. Она пытается закрыть от них слух, изгнать из разума, но они так много говорят, и их столько…
Они призывают ее: «Матерь наша, Матерь наша, дай нам обетованное, утоли наши печали, дай нам то, за что мы сражались и умирали…»
Оказывается, она идет вверх по лестнице, возможно, чтобы отделаться, спрятаться от них, — она точно не знает. Она многого не знает сейчас. Остались лишь слабые воспоминания о прежней жизни, и ей известно, что она сама избрала находиться здесь, но вспоминать так трудно, так нелегко.
Она подходит к окну и смотрит. Она стоит на высоком месте, возможно в нескольких сотнях футов от земли, и смотрит на фарфорово-белые башни у себя под ногами. Эти башни посверкивают, они живые, подобно морским губкам или кораллам. Статуи тревожат ее, они стоят между башнями и ходят по улицам — массивные фигуры, лишь отчасти напоминающие людей. Они все застыли в грозных позах — кто-то занес меч, кто-то размахнулся копьем.
Но не они тревожат ее больше всего. Потому что там, далеко внизу, на берегах этого острова, вдоль бесчисленных каналов и улиц собираются…
Чудовища. Мерзкие твари. Высокие, жуткие, блестящие существа с грубыми чертами пустых лиц, а на спинах и плечах торчат клыки и рога.
Их мысли рвутся в ее разум. Подобно урагану, сносящему дома:
«Матерь наша, матерь! Пожалуйста, отпусти нас! Подай нам обещанное!»
Она закрывает глаза и отворачивается. Какая-то часть ее знает, что некогда они были людьми, а в чудищ превратились потому, что она этого попросила. Но она ли просила их об этом? Она не помнит…
Она поднимается по лестнице в тронную залу. Огромный, отвратительного вида красный трон ожидает ее. Если она сядет на него, то сумеет собрать себя в единое целое…
Трон не твой, напоминает она себе, на самом деле — нет. И все же какая-то ее часть сомневается в этом.
Однако вблизи трона она чувствует себя сильнее, и это помогает вспомнить — вспомнить нечто странное, что предстало ее глазам недавно. Она подошла к окну в другой мир, и в окне были люди. Они не знали, что она здесь, что она прислушивается и слышит, как они разговаривают о шахте, которую заложили, о глубокой дыре в земле… И тут ее охватывает гнев — как они посмели? Вот что они делают, хотя сами не знают, что творят?
Она припоминает это, встав перед громадным красным троном, сжимает кулаки. Ужас, ярость и отвращение переполняют ее.
И это после всего, что она для них сделала? Она пожертвовала многим — и что же, все зря?
Она знает, что должна что-то сделать. Вмешаться. Но это может ее убить…
Оно того стоит?
Надо подумать.
Да. Да, оно того стоит.
Она сосредотачивается, протягивает руку за мечом.
Меч всегда при ней. Он не исчез, потому что в тот день, когда она подняла его, он стал частью ее или она стала его частью. И она знает, что этот меч не простой: взявшись за черную рукоять, увидев поблескивающий клинок, она становится свидетелем тысяч битв, тысяч убийств и тысяч лет беспрерывной войны, она слышит боевой клич тысяч армий и видит небо, потемневшее от копий и стрел, и она смотрит на то, как земля становится мягкой и темной от пролитой крови тысяч воинов.
Она стоит на белой башне с мечом в руке. «Ты принадлежишь мне, — шепчет меч. — Ты — моя, и я — твой».
Но это неправда. По крайней мере, она думает, что это неправда. Однако в это нужно поверить на какое-то время. Союз с мечом делает ее гораздо сильнее…
С ним она может вернуться в земли живых и предаться разрушению.
Она выдыхает, прикрывает глаза и прислушивается к мечу.
* * *
Мулагеш занимала должность губернатора полиса Мирград семнадцать лет и за это время присутствовала на 127 собраниях отцов города, 314 заседаниях городских комитетов, на 514 заседаниях в ратуше и на 1073 судах над теми, кто нарушил Светские Установления, открыто признав существование Божеств на землях, контролируемых Сайпуром. Она знает точно, потому что после каждой такой встречи — а некоторые длились по десять часов, — она возвращалась к себе, вынимала папку и ставила жирную галочку на последней странице.
Только одну галочку. Потому что эта жирная галочка помогала ей справиться с презрением и бессильной яростью. Они накапливались, а она их выплескивала в одно мелкое движение, процарапывание кончиком пера мягкой податливой бумаги. А выплескивать приходилось многое, ибо самым милым во всех заседаниях активных граждан Мирграда было то, что ее поливали дерьмом, не скрывая презрения, и даже открыто угрожали, причем в полный голос и не стесняясь.
А сейчас Мулагеш сидит на балконе Вуртьястанских галерей, ратуши этого полиса, и наблюдает за собранием племенных вождей. Надо признать, что ее мирградские мучения были детской игрой в крысу по сравнению с этим…
Мулагеш изумленно смотрит, как пожилой бородатый мужчина с красной татуировкой вокруг шеи встает со скамьи, напускает на себя горестный вид и орет:
— Я положу эти смерти к ногам клана Орсков! Я хочу снять с их плеч и шей груз этих смертей!
В ответ половина зала орет, улюлюкает, выкрикивая угрозы в его адрес.
Бисвал сидит за столом лицом к собранию. Он устало трет виски:
— Мистер Иска, вам уже два раза указывали на то, что Положение смертей не включено в повестку дня этого собрания. Прошу вас сесть.
— В этом зале рядом со мной сидят преступники и убийцы! Как они познают вину в таком случае? — орет бородач. — Неужто имена моих братьев, сестер и детей, неправедно убитых, должны быть преданы забвению и стать пеплом на ветру?
В ответ снова несутся вопли и улюлюканье. Мулагеш прищуривается, разглядывая предводителей племен. Все как на подбор худющие, истощенные голодом люди в меховых грубых одеждах, на шее у каждого яркая татуировка с затейливым рисунком. Кстати, она видит среди них несколько женщин. И это воистину удивительно: в Мирграде женщинам запрещалось все, кроме как рожать детей — в больших количествах и часто.
С другой стороны, Вуртья не потерпела бы такого у себя во владениях.
— Конкретные имена не будут здесь озвучиваться, — устало говорит Бисвал. — Ни тех, кто жив, ни тех, кто умер. Мы пришли насчет этого к соглашению три заседания назад. Могли бы перейти к первому пункту нашей повестки? — И он поднимает листок бумаги: — Убийства в Пошоке. Форт Тинадеши запрашивает вашу помощь в этом деле.
— Это все Тернопины! Это они всех поубивали! — орет женщина с дальней скамьи. — Мясники они, воры и лгуны!
Галереи тут же наполняются воплями — все обвиняют всех. Мулагеш закатывает глаза:
— Ох, во имя…
Пока Бисвал всех успокаивает, Мулагеш рассматривает странную фигуру слева от себя: маленькую, похожую на мышку континентку лет под тридцать, с большими темными глазами и безвольным ртом. Одежда на ней болтается, словно женщина надела вещи на три размера больше. Она сидит сгорбившись и явно желает поджать ноги, втиснуться в спинку кресла и исчезнуть. Женщина что-то с бешеной скоростью записывает на большом листе бумаги, ее пальцы и запястья перепачканы чернилами.
Бисвал в ответ на чей-то вопрос поднимает руку.
— Я полагаю, что мы должны посоветоваться в этом вопросе с губернатором Смолиск. Рада, у вас при себе протоколы заседания прошлого месяца?
Значит, это и есть континентский губернатор. Рада спешно роется в мешке за своим креслом, вытаскивает из него ворох бумаг, пролистывает их и читает вслух.
— Оз-значенный п-представитель с-сказал, и я ц-ц-цитирую, — тут она переводит дыхание и читает, — «д-да будут все сыны и дочери клана Хадьярод в-выпотрошены, подобно кроликам, и ум-мрут от огня».
Один из представителей племен с победным видом скрещивает руки на груди — мол, теперь вы все видите, что я прав.
— Благодарю, Рада, — говорит Бисвал. — Хотя эти угрозы, мистер Со-Кола, были действительно озвучены на прошлом собрании, жертв убийства в Пошоке не выпотрошили и не сожгли, и они не принадлежат к вашему клану Хадьярод — как вы, безусловно, сами знаете. И я припоминаю, подобные угрозы высказывались практически на каждом заседании, а иногда и по нескольку раз. На данный момент я не вижу в этих словах подтверждения вины, и я бы предпочел, чтобы мы придерживались позиции, которая помогла бы в расследовании, в том числе озвучиванием относящейся к делу инфор…
Следующие слова Бисвала тонут в воплях. Он вздыхает и оглядывается на Раду, которая пожимает плечами и пытается записать наиболее относящиеся к делу реплики.
— Горячо у вас тут, — говорит кто-то за спиной Мулагеш.
Мулагеш, удобно устроившаяся в кресле, поднимает глаза и видит над собой Сигню. Вокруг шеи — все тот же неизменный шарф, но на ней не обычный костюм из кожи тюленя, а кожаная куртка — правда, с эмблемой ЮДК.
— Да… Даже Брурск влез в эту перепалку, — и она показывает на полного мужчину в камзоле из голубой кожи. Тот стоит, потрясая кулаком, и орет на кого-то в другом конце зала. — Обычно он смирный как корова.
— Не очень-то смирные люди здесь собрались, как я вижу. — Мулагеш снова присматривается к вождям — не ведет ли кто-нибудь себя подозрительно; правда, они все сейчас выглядят как безумные диверсанты. И зачем Бисвал позвал ее сюда… — Вы часто приходите на такие встречи?
— Пытаюсь. Но пусть их татуировки и дикие крики не обманывают вас, генерал. Некоторые здесь присутствующие очень умны и уже унюхали запах денег. Наиболее сильные вожди представляют себе гавань и прибыли как большой пирог, и они не хотят пускать никого к раздаче. Вот почему я здесь.
И тут у Мулагеш что-то щелкает и переключается в голове:
— Так вот почему ваша штаб-квартира выглядит отнюдь не как временное сооружение?
— Прошу прощения?
— Вы говорите, что построите порт за два года. С чего бы вам возводить такое сооружение, если вы не хотите остаться здесь надолго.
— И как вы себе это представляете?
— Вы тоже хотите получить кусок пирога, — говорит Мулагеш. — Гавань — это краткосрочный проект. Но если вы займетесь поставкой грузов вверх по Солде — о, тут вас ждут миллионные прибыли!
Сигню безмятежно улыбается:
— Хм… Вы очень умны, генерал. И хотя некоторые из этих проклятых вождей пытаются выдоить нас сейчас, угрожая передать часть прав на поставку грузов другим компаниям… Но они забывают, кто будет контролировать устье.
— Мне вот интересно, главный инженер Харквальдссон, — говорит Мулагеш, — вы даже когда писаете, интригуете и вешаете лапшу на уши?
— Я также играю роль посла тех, кто расчищает гавань.
И она наклоняется вперед, прислушиваясь.
— Кстати, о гавани…
— …эти убийства совершили не наши соплеменники, — орет внизу тоненькая женщина. — И люди не приложили к этому руку! Ни один вуртьястанец не способен на такое, уверяю вас! Это проклятие, божественное наказание за святотатство, за то, что делают с наследием наших предков!
— Я так понимаю, миссис Балакилья, — говорит Бисвал, — вы имеете в виду гавань?
— Дрейлинги со своими огромными машинами скребут самые кости нашей древней культуры! — кричит женщина. — Они пробудили силы, которые до этого спали! Божественное оскорблений не спускает, и мы заплатим за это великую цену!
Бисвал кивает:
— Благодарю, что высказали свое мнение, миссис Балакилья. Однако я вижу, что на балконе стоит главный инженер Харквальдссон, возможно, она прокомментирует ваше выступление.
Все головы поворачиваются к Мулагеш и к Сигню. Генерал привыкла быть в центре злого внимания толпы, но даже она поеживается от стольких гневных взглядов. Но вот группа племенных вождей, все со светло-желтыми татуировками на шеях, поднимается и уважительно, так, словно честь отдают, приветствует их.
Возможно, они приветствуют так именно Сигню, которая стоит у перил балкона и громко и четко отвечает:
— Я засвидетельствовала перед этим собранием — а некоторым даже и показала, — что ЮДК перевозит со дна Солды в море лишь заиленный камень. Мы предприняли все усилия, чтобы удостовериться: в бухте нет никаких архитектурных сооружений. Мы вычерпываем лишь песок, наносы ила и мусор — более ничего. Если мы обнаружим какой-то артефакт или другую имеющую культурную ценность вещь, мы незамедлительно уведомим об этом собрание.
— Это ложь! — кричит тоненькая женщина, как ее, Балакилья.
Собрание тут же взрывается воплями.
— Уверяю вас, — спокойно говорит Сигню, — это не ложь.
А вот теперь слышно, как кто-то громко орет:
— А это еще кто там сидит?
Все замолкают, хмурятся и оглядываются, чтобы посмотреть, кто кричал. Это оказывается кривоногий мужчина с растрепанной бородой. Он вспрыгивает на скамью и тычет пальцем в Мулагеш:
— А это еще кто рядом с вами? С деревянной рукой?
— Вот дерьмо, — бормочет Мулагеш, глубже откидываясь в кресле.
Тут кто-то еще кричит:
— Разве это не та офицер, что была в Мирграде, когда убили Колкана?
Балакилья с победным выражением орет:
— Видите? Видите? С чего Сайпуру присылать сюда помощницу убийцы бога? Они боятся возмездия! Зачем она здесь? Да затем, чтобы защитить их от мести Вуртьи!
— Я… пожалуй, пойду, — говорит Мулагеш, вставая. — Похоже, мое присутствие здесь вредит делу.
— Уйдете, — не соглашается Сигню, — и у них возникнет еще больше вопросов.
— Она уходит, ибо я сказала истинную правду! — орет Балакилья и быстро шагает в центр зала. — Она боится правды и потому бежит от нее!
— Вот видите? — говорит Сигню.
— Генерал Мулагеш. — Бисвал поднимает на нее взгляд. — Возможно, вы сумеете в двух словах опи…
— Она здесь, чтобы расправиться с тем, что осталось от нашей культуры! — орет Балакилья.
— Она здесь, чтобы заставить нас склониться перед сайпурскими надсмотрщиками! — выкрикивает кто-то еще.
— Ох, ради любви к… — Мулагеш подходит к перилам балкона. — Вы хотите знать, почему я здесь? Здесь, а не где-нибудь еще?
— А вот и скажи нам! — кричит снизу какой-то мужчина. — Расскажи!
— Отлично, — рычит Мулагеш. — Я тут отпуск провожу, тупые вы сукины дети!
В галереях повисает гулкое молчание. Мулагеш разворачивается и уходит. Уже на пороге ее настигает чей-то тихий голос:
— Она сказала — в отпуске?
* * *
Мулагеш мрачно сидит в коридоре и ждет, когда окончится собрание. Галереи производят на нее странное впечатление: она чувствует себя внутри выбросившегося на берег кита, над головой у нее белые ребра крыши и хребет, увитый цветочным орнаментом. Громогласные выкрики, доносящиеся из зала, становятся рокотом волн, и потому ей кажется, что она действительно попала в брюхо какому-то подводному левиафану.
От скуки она начинает прохаживаться вдоль стен Галереи и посматривать, что тут выставлено. Очень похоже на какой-то музей. Она идет дальше по коридору, безразлично переводя взгляд с одного экспоната на другой. И сразу же понимает: это не просто предметы искусства.
Первый экспонат — большой округлый стоячий камень. Согласно аннотации, он был изрезан святым Жургутом, когда тот находился в состоянии экстаза. Камень словно пилой обработали, точнее, его рубили и рубили. Много раз подряд. Но он все равно не треснул.
Далее в аннотации говорится:
«Взяв в руки скованный Вуртьей меч, святой Жургут впал в экстаз, вошел в состояние совершенной битвы, и этот камень первый познал силу его клинка. Вуртьястанские клинки имели много применений, кроме собственно боевых действий: в летописях сказано, что древние вуртьястанские мечи могли разговаривать между собой, служа проводниками для мыслей и слов. Практически каждый житель древнего полиса обладал таким мечом, и многие записи свидетельствуют, что человек и оружие становились нераздельны. К несчастью, ни один вуртьястанский меч не дошел до наших дней».
— Тоже мне трагедия, — бурчит Мулагеш.
Однако это еще ничего, а вот при виде следующего экспоната ее охватывает смутная тревога.
Она останавливается и внимательно разглядывает эту вещь. И хорошо, что никого нет рядом, не хватало только заистерить перед всеми…
Следующий экспонат под стеклом — каменная маска на тонкой стальной спице. По сравнению с другими выставленными вещами маска кажется маленькой, правда, она выше и шире обычного человеческого лица. А еще она слишком круглая — а человеческий череп все-таки овальной формы. Но самое тревожное — это лицо: глаза маленькие и чересчур широко и низко посажены, над ними нависает огромный лоб со странным толстым рубцом посередине. Рубец переходит в крохотный, едва намеченный нос без ноздрей, а внизу — два ряда острых как иголки зубов, эдакая пародия на человеческий рот. По краям маленькие дырочки, через которые, вне сомнения, пропускали шнур, привязывая маску.
Впрочем, эта маска — не настоящая. Определенно. Но Мулагеш видела много рисунков и набросков, ибо эти маски до сих пор омрачают воспоминания сайпурцев. Маски — настоящие, сделанные из стали и кости — столетиями присутствовали в жизни сайпурцев. До самой Ночи Красных Песков.
Каждый сайпурец смертельно боялся проснуться и увидеть такое лицо за окном. Они были везде — на каждой дороге, реке и в каждом порту — бесстрастные лица, пристальные взгляды. Мулагеш рассказывали, что эти люди (если можно назвать людьми таких существ) надевали маски, отправлялись в сайпурские трущобы по ночам, когда все спали, и бросали в открытые окна металлические жетончики, похожие на монетки. Вот только это были не монетки, а кругляши, на которых были вырезаны те самые маски. Сайпурцы просыпались, обнаруживали ухмыляющиеся черепа величиной с ладошку — они лежали на полу, на столах, везде — и понимали, что им хотят сказать: «Мы были здесь. Вы — никто. Вы ничего не сможете от нас скрыть».
Тяжело дыша, Мулагеш смотрит на аннотацию:
«Глиняная реконструкция маски вуртьястанского адепта».
И больше ничего. Собственно, а что тут могло быть? Что можно еще рассказать о них…
— Это, конечно, не оригинал, — говорит Сигню за ее спиной.
Мулагеш разворачивается — да, вот она, быстро шагает к ней по залу.
— Да уж, мать твою, не настоящая, точно. Только настоящей нам не хватало…
— Они уже заканчивают, — говорит Сигню. — Бисвал и Рада вот-вот выйдут — вам недолго ждать. — Она останавливается, глядит на маску и спрашивает: — Генерал, а что вы видите, когда смотрите на эту вещь?
— Я вижу миллионы замученных и убитых, — отвечает Мулагеш.
Сигню хмыкает и кивает — мол, понимаю ваши чувства.
— Почему вы спрашиваете? А вы что видите?
— Культуру, в которой поклонялись смерти, — говорит Сигню, — и тех, кто смерть нес с собой. Их предков. Кстати, вуртьястанцы верили, что в того, кто возьмет в руку меч древнего адепта, переселится душа прежнего хозяина. То есть вы перестанете быть собой и превратитесь в него.
— Не очень-то приятно, хм.
— Да, для них меч был вместилищем души. Сделаешь это — и потеряешь свою душу навеки. Но мне рассказывали, что так поступали лишь от отчаяния. Но они восхищались не только предками. Они также уважали врагов, если враги того стоили. Вот почему сейчас, после вашей вспышки гнева, в зале настало полное умиротворение.
— Да? Вы хотите сказать, что я вам помогла?
— Конечно, — отвечает Сигню. — Вуртьястанцы уважают тех, кто проявил себя в бою. Вы — не просто ветеран, вы сражались с самим богом. Они восхищаются вами, генерал, хотя и ненавидят тоже. Поэтому они растерялись. Я думала, Бисвал как раз для того вас и позвал, разве нет?
Мулагеш склоняет голову к плечу — интересная мысль, да.
— Хм. Возможно, вы правы. Кстати, о восхищении… Почему те люди встали, когда вы начали говорить? А некоторые даже чуть ли не честь отдали.
Сигню долгое время молчит. Потом отвечает:
— Это, должно быть, племя Язло, горцы.
— А-а-а… Ваша прежняя семья, да?
— Это не моя семья.
Голос у нее ледяной. Не такой, каким она отвечала на вопрос Мулагеш о Сигруде, но очень похожий.
— Они следуют традициям, которые мне теперь чужды. Но они дали нам убежище.
Мулагеш внимательно оглядывает Сигню.
— Что такое? — злится та.
— Вы сказали, что они уважают тех, кто убивает, — говорит Мулагеш. — А теперь я вижу, что они безмерно уважают вас, главный инженер Харквальдссон.
У Сигню дергается щека:
— Счастливо оставаться, генерал.
* * *
Мулагеш дожидается момента, пока все племенные вожди выйдут из зала, а потом заходит.
Бисвал с Радой о чем-то тихо переговариваются, перебирая протоколы.
— Знаешь, Лалит, — говорит Мулагеш, подходя, — если ты хотел, чтобы я шуганула этих людей, ты мог бы просто попросить об этом.
Бисвал смотрит на нее поверх очков:
— Шуганула?
— Ты ведь меня за этим позвал. Чтобы отвлечь их, разозлить и встревожить. Овец легче гонять, когда они испуганы.
Он едва заметно подмигивает ей:
— Да уж, когда они поняли, кто ты, с ними стало легче управляться. Но если бы я сразу сказал тебе, что хочу тебя видеть на заседании в качестве почетного гостя, ты бы мне отказала.
— Такое возможно.
— Ты хотела быть полезной, — говорит Бисвал. — И ты мне помогла. Надеюсь, ты не будешь на меня за это сердиться. Иногда… цель оправдывает средства.
Мулагеш пробирает холодом. Она уже слышала от него такие слова. Затем до нее доходит, что Рада Смолиск смотрит на нее расширенными от страха глазами.
Бисвал оглядывается на нее и говорит:
— Прошу прощения, я вас еще не представил друг другу. Губернатор Рада Смолиск, это генерал Мулагеш. Турин, это…
Рада поднимается. Сейчас она кажется еще меньше ростом.
— Г-губернатор п-полиса Р-рада Смолиск, — говорит она.
Голос у нее тихий, словно далекое эхо, словно ей приходится с трудом выпускать каждый слог из каких-то потаенных глубин души.
Мулагеш делано улыбается. Не нравится ей, что губернатором полиса стала континентка. Это как гадюку впустить в курятник. Вот только съежившееся существо перед ней никак не тянет на гадюку.
Они с Бисвалом смотрят на Раду. Сейчас она рассыплется в комплиментах. Но ничего подобного не происходит. Рада глядит в пустоту, словно припоминая ночной кошмар.
— Рада? — переспрашивает Бисвал.
Рада моментально фокусируется.
— Г-генерал Мулагеш. П-прошу прощения, н-но… я хотела бы с-сказать это, п-пока есть возможность.
— Да?
Рада сглатывает слюну и упирается взглядом в пол, напряженно думая.
— Я… я на с-самом д-деле уроженка Мирграда. И я… я б-была там во время Мирградской битвы. Если бы не в-вы и не в-ваши солдаты… в общем, я бы, с-скорее всего, п-погибла.
— Эм… спасибо, — говорит донельзя изумленная Мулагеш. Она ждала совсем другого. — Я благодарна вам за теплые слова, но мы просто выполняли свой…
— Н-наш д-дом обрушился, — говорит Рада. — В-вся м-моя семья п-погибла. А я ок-казалась под завалами рядом с н-ними. Четыре д-дня просидела там.
— Во имя всех морей, детка, я…
— М-меня нашли ваши с-солдаты. В-вытащили оттуда. Они не об-бязаны были это делать. Т-тысячи людей оказались без к-крова. Но они вытащили меня. С-сказали, что у них установка такая — никого не б-бросать. — Рада поднимает глаза. — Я д-давно хотела поб-благодарить вас и ваших с-солдат.
— Мне очень приятно, — искренне говорит Мулагеш. — Я рада, что мы оказались полезны. Но как, если мне дозволено спросить, вы попали в Вуртьястан?
— В М-мирграде я училась на в-врача. После б-битвы я поехала в Галадеш на стажировку по линии м-министерства. П-поняла, что хочу оказывать г-гуманитарную помощь. В-вы меня н-наверняка понимаете.
— Естественно.
— П-потом п-пришли известия, что м-министерство хочет расширить с-сферу своих интересов здесь, в В-в-в-вуртья… — Тут Рада окончательно запинается и ярко краснеет. Потом вздыхает, сдаваясь: — Здесь. Им б-был нужен новый г-губернатор, готовый оказывать гуманитарную помощь. Я п-подала документы. — Она задумывается на мгновение и начинает загибать пальцы: — З-за время, к-которое я занимаю эту должность, м-мы сократили детскую смертность на двадцать девять процентов, смертность при родоразрешении — на двадцать четыре процента, смертность от инфекционных заболеваний — на четырнадцать процентов, на тридцать три процента снизили количество пострадавших от голода детей, а я лично провела семьдесят три успешные операции.
Она смотрит на свои пальцы, обводит вокруг потерянным взглядом, словно пытается понять, где она и как тут оказалась.
— Похоже, у вас отличный послужной список, — говорит Мулагеш.
Кстати, выпаливая эту статистику, Рада ни разу не заикнулась.
— Благодарю, — жалобно говорит она. Затем нагибается и собирает свои бумаги. — М-мне н-нужно сделать копии протоколов. Р-рада была познакомиться.
Она кланяется.
— Мне тоже приятно было познакомиться, — говорит Мулагеш, кланяясь в ответ.
И Рада быстро убегает. Мулагеш смотрит ей вслед: да уж, не такой плохой из этой континентки вышел губернатор. Кому еще способствовать восстановительным работам на Континенте, как не уроженке Мирграда? Она лично видела, как континентский бог крушил ее город и убивал его жителей.
— Странная она девушка. — Бисвал тоже смотрит ей вслед. — Впрочем, она так много пережила, что это неудивительно. Но она отличный врач. Поумнее многих докторов в нашей крепости. — Тут он запинается и оглядывается. — Итак. Чем, демон побери, я занимаюсь?
— Собираешься выписать мне пропуск в шахты.
— Точно. Вы с Панду ладите, поэтому я дал ему все сопровождающие бумаги. Теперь можешь все там осмотреть. Он ждет тебя в машине на улице, можешь ехать. А я вернусь обратно в крепость… — Тут он вздыхает. — М-да. Вернусь туда сильно попозже.
— Что-то нужно здесь доделать?
Бисвал подписывает донесение, яростно царапая бумагу ручкой — того и гляди, порвет лист пополам.
— Здесь всегда полно дел. Меня учили, что мир — это отсутствие войны. Но сдается мне, мы просто заменили обычную войну на бумажную. Я не знаю, какая из них тяжелее…
* * *
Панду везет ее к «месторождению», как они это называют. Мулагеш смотрит из окна на вытянувшиеся по обе стороны дороги ограды с угрожающе-колючей проволокой наверху.
— Семь миль в длину, — замечает Панду, когда они выезжают. — Сто тонн алюминия вбухано в это ограждение. Хотя сейчас ограда в не слишком хорошем состоянии — дорогу надо чинить.
— Выходит, когда ты впервые меня сюда вез, ты знал, что тут вовсе не собираются строить новые укрепления, правда?
Панду смущенно откашливается.
— Э-э… да, мэм. Это у нас просто легенда такая для секретного объекта.
— Ну ладно. Я рада, что ты сумел меня так здорово обмануть, Панду.
— Всегда к вашим услугам, генерал.
Впереди она различает какие-то сооружения: прожекторы на башнях, еще одно проволочное заграждение. Проволока за стенами, стены за проволокой. Очень напоминает Мирград.
— Мы на месте, мэм, — говорит Панду.
Они выбираются из машины и идут к блокпосту. Еще одна будка охраны, еще один ряд желтых и красных запрещающих знаков. Панду показывает пропуск, и их проводят внутрь.
— Мы называем это шлюзом, — говорит Панду.
Перед ними какое-то сооружение из бетона с втяжной дверью.
Дверь открыта. Они входят и оказываются под тоненькой крышей. Вокруг бетонные стены, освещенные голыми лампочками. Пол из железа, Мулагеш различает наложенные квадратом сварочные швы.
Панду идет к рубильнику в середине забранного решеткой участка пола и говорит:
— Подойдите, пожалуйста, поближе, мэм.
Мулагеш повинуется. А Панду-то весь бледный, аж пепельного цвета.
— Все в порядке, Панду?
— Э-э-э… ну… Я не очень-то люблю спускаться в шахты, мэм.
— А почему? Тебе трудно находиться в закрытом и темном помещении?
— Нет, такого за мной не водится, мэм. Просто… — тут он замолкает на мгновение. — Ну… вы сами увидите.
— Увижу что?
— Боюсь испортить вам впечатление. Если вы готовы, мэм…
Он нажимает на рубильник, и пол под ней проваливается. То есть так ей кажется: она пошатнулась, но устояла на ногах. Видимо, середина пола — что-то вроде лифта, на котором можно поднимать большие грузы этого металла.
Интересно, сколько тинадескита они планируют здесь добыть?
Поначалу они опускаются в шахту лифта с гладкими бетонными стенами. Потом проезжают грубо обработанный участок, а затем бетон вовсе исчезает и начинается собственно скальное ложе — темный гранит с поблескивающими вкраплениями силикатов. Что-то такое Сигню говорила насчет бомбы… Надо приглядеться к стенам — нет ли на них каких следов человеческой деятельности? Но нет, это не руины какого-то сооружения, кругом только наросты камня и тени.
И вот они спускаются к входу в туннель, освещенный под потолком масляными лампами. Лифт резко останавливается. В десяти футах от них на стуле сидит охранник. Солдат кивает им.
— А это, мэм, — говорит Панду, — тинадескитовые шахты Вуртьястана.
Они выходят из лифта, но Мулагеш тут же останавливается, чтобы рассмотреть стены туннеля. Все тот же темный гранит, только повсюду высверлены дырки, словно здесь поработали гигантские термиты.
— Так. Ну и как он добывается? — спрашивает Мулагеш.
— Давайте тогда начнем осмотр с рабочей шахты, мэм, — отвечает Панду. — Это будет более информативно.
Они долго идут по темным туннелям, то и дело пригибаясь, чтобы не задеть свисающие с потолка масляные лампы. Воздух здесь прохладный и застойный, но Мулагеш почему-то кажется, что она ощущает ветерок. Она словно продвигается через бронхи и альвеолы гигантских легких, через подземную плевру, которая то опускается, то поднимается, проталкивая по бесконечным коридорам воздух…
— Я понимаю, почему вы не любите сюда спускаться, — говорит она Панду. — Странное какое-то место…
Панду резко поворачивает налево. До них доносятся звуки — кто-то скребет и измельчает камень.
— Вы беспокоитесь насчет божественной природы, мэм? Как и люди из министерства?
— Ну да. Немного беспокоюсь. Неужели такое дело можно приписать действию природных сил?
— Пожалуй, да. В детстве, — продолжает Панду, — я спускался в русло высохшей реки. Я исходил его вдоль и поперек, а потом однажды увидел, что один склон оврага осыпался, генерал. Осыпался — и открыл целые залежи кристаллов. Наверное, это был кварц. Я тогда не знал, что такое часто случается в природе. Я даже представить себе не мог, что на свете существуют такие штуки. Вы понимаете? Мне это казалось удивительным и прекрасным из-за недостатка знаний. Поэтому теперь, когда мы наткнулись на этот странный металл, я все думаю: а вдруг мы просто мало знаем?
— Возможно, вы правы, старший сержант, — отзывается Мулагеш. — Возможно.
— Представьте себе человека, который в первый раз в жизни видит магнит. Или кремень. Или молоко. Мы, сайпурцы, полагаем, что очень много знаем об окружающем мире, а на самом деле мы такие же неучи, как и все остальные…
По туннелю снова проносится ветерок.
Свет вокруг постепенно гаснет.
Температура падает. Смыкается темнота.
Мулагеш осторожно идет вперед, чувствуя, как сильно бьется сердце, разгоняя кровь в руках и ногах.
Да что здесь такое происходит?
Под ногами уже не твердый камень, а что-то мягкое.
Похоже на мокрую траву.
В туннель просачивается холодный белый свет.
Мулагеш щурится и видит: в этом свете кто-то или что-то есть. Что-то тонкое и высокое.
Деревья. Но это невозможно, такого просто не может быть. Тем не менее впереди она видит рощицу, воздух становится влажным, наплывает туман. За их спинами висит луна, заливая все холодным светом. Панду исчез.
Где-то впереди пищат и чирикают крапивницы и луговые групилы. До Мулагеш доносится мерное дыхание океана.
По мокрой траве медленно вышагивает олень — потрясающе красивый, жемчужного окраса, его бока блестят в лунном свете. Дыхание его вырывается облачками пара, ноги забрызганы темной грязью.
Из тени деревьев выступает молодой человек. Он весь перепачкан, белки глаз так и сверкают под маской грязи. И еще что-то поблескивает в его руке — кинжал, кинжал из бронзы.
Олень оборачивается к нему и выжидающе смотрит. Потом всхрапывает — одновременно любопытно и недоверчиво. Молодой человек протягивает ему свободную руку. Ладонь его перемазана чем-то — о, да это же мед…
Мулагеш знает, что сейчас произойдет. Точнее, припоминает, словно всегда знала: белый олень подойдет лизнуть меда с ладони, а человек подастся вперед и вонзит кинжал глубоко в оленью шею, а потом будет удерживать бьющееся в агонии, истекающее кровью тело у себя между ног и отвернется. И спустится к водам среди утесов, помазанный свежей дымящейся кровью, и тогда он встанет с ними лицом к лицу, встанет лицом к воинам в горделивых и царственных шлемах, внушающих ужас всему живому…
Откуда она это знает?
В голове возникает новая картинка: семеро адептов Вуртьи стоят в ряд, положив руки на эфесы больших мечей, а за ними высится огромный, похожий на лабиринт океанополис. Адепты изучают взглядом залитого кровью молодого человека. И он встанет на колени на гальку у их ног и склонит голову, ожидая их решения.
А перед глазами у нее пока только молодой человек, олень и деревья. И мягкий свет луны.
«Откуда я это знаю?»
Тьма рассеивается.
Над ней смигивает теплый желтый свет масляной лампы.
А Панду говорит:
— …представьте, как они поняли, что это яйца. Я им в детстве не доверял. И не хотел становиться одним из них.
Мулагеш вдруг понимает, что она по-прежнему идет по тоннелю. Что она вообще не останавливалась. Она смаргивает и смотрит вперед — там только туннели и масляные лампы — никаких деревьев и оленей.
— Но сейчас-то я ем яйца, мэм, — добавляет Панду. — Конечно, ем.
Мулагеш осматривает себя — вроде ничего не поменялось. И, похоже, Панду ничего не заметил. Может, это только игра воображения? Но нет, вряд ли — с воображением у нее не очень, а даже если это так, видение слишком глубоко врезалось в память. И ощущения, ощущения, это было совсем не во сне: мокрая трава, стекающая капелька меда, странный ландшафт — она видела, без сомнения, древний Вуртьястан. Такого не выдумать самому гениальному поэту…
Так что, проклятье, здесь происходит?
— Ну вот мы и пришли, — говорит Панду и указывает на что-то впереди них.
Там три сайпурских солдата вгрызаются в стену чем-то похожим на газоприводные дрели. Они снова и снова сверлят скалу, а та опадает порошком в металлический контейнер у их ног. А в нескольких ярдах за ними стоит тачка. Она думала увидеть вагонетку, как в угольных шахтах, но, похоже, добытчики тинадескита еще не успели обзавестись всем необходимым.
— Джентльмены. — Панду кивает всем троим. — Тинадескит, как мы выяснили, не залегает отдельными жилами. Он больше похож на порошок, мэм, на пыль в песчаных углублениях. Очень необычно для металла. Мы высверливаем трещины и каверны, как вы ранее видели, а дальше остается только отделить тинадескит от песка.
Мулагеш все еще пытается взять себя в руки после… а вот после чего? Видения?
Она откашливается:
— Далеко ли тянутся эти шахты, старший сержант?
— Очень далеко, мэм, — отвечает Панду. — Тинадескит залегает неравномерно. Мы используем для поисков особые магнетизированные материалы и с их же помощью отделяем металл от песка.
— Можно мне посмотреть?
— Конечно, мэм.
Похоже, Панду уверен, что Мулагеш увидит только пустой, скучный камень. И это вполне может случиться. Но ей очень хочется найти здесь хоть что-то, связанное с Чудри, что-нибудь, что осталось после того, как та спускалась в шахту. Возможно, это послужит ключом к тому, что с ней произошло.
— Сколько тинадескита добыто к настоящему времени?
— Около шестидесяти тонн.
— Шестидесяти тонн?
— Именно так, генерал.
— Это для экспериментов им столько нужно?
— О нет, — качает головой Панду. — Это для того времени, когда одобрят проект. Лейтенант Пратда считает, что, если тинадескит пройдет все тесты, мы смогли бы уже выйти на промышленную мощность. Сейчас тинадескит хранится на небольшом складе в форте. Там он и будет лежать, пока Галадеш не даст нам отмашку, генерал.
— Значит, никаких нештатных ситуаций во время хранения не было?
— Нет. У нас в форте вообще мало чего проис…
И тут свет опять гаснет, и тоннель погружается в темноту.
О нет. Только не это.
Она слышит звон доспехов и скрип кожи.
Неужели опять… это все не по-настоящему…
Пахнет жасмином и речной водой. Неподалеку шепчет и хихикает ручеек.
Она стоит в мягком дневном свете, на ярко-зеленой траве, по которой пробегает мягкий ветерок. И деревья тут есть — ого, какие высокие…
Она понимает, где находится, практически сразу. Она в Сайпуре, конечно. Нигде больше не найдешь таких высоких деревьев со столь густой листвой. И это опять похоже на воспоминания. Словно она всегда помнила это, каждую деталь…
Кто-то идет к ней по зеленой траве. Хотя еще не стемнело — она знает, что сейчас день, а не ночь, — света слишком мало, чтобы разглядеть голову идущего к ней человека. Она странным образом раздута, как будто у него слишком большой череп…
Света прибавляется. И она видит застывшее металлическое лицо с вечно оскаленными игольчатыми зубами, пустые глаза…
Фигура вуртьястанского адепта дрожит и идет волнами. Трудно понять, из чего сделаны доспехи — из металла? Кости? Или того и другого? На плечах, локтях и коленях топорщатся шипы, похожие на рожки молодого оленя. В некоторых местах доспех скреплен толстыми полосами кожи, а в других он словно вырос на теле, слился с плотью. Доспехи покрыты давними пятнами, бурыми и красными — наверняка это кровь, забрызгавшая его во время очередной резни.
Она смотрит на наросты шипов и понимает: этот доспех питается кровью. Именно так он вырастает на хозяине, потому и столь прочный. А этот хозяин вдоволь напитал его кровью.
Адепт склоняет голову, к чему-то прислушиваясь, и идет дальше.
«Откуда я все это знаю?»
Доспех весь покрыт орнаментом, а вот меч не украшен никак — это просто четыре фута гладкой стали. Клинок слегка изогнут и толщиной с добрый секач. Весит подобная штука не меньше семидесяти фунтов, однако адепт несет его с такой легкостью, словно это тонкий прутик.
К реке подходит еще один адепт. Оба они очень высокие — в них не меньше шести с половиной футов роста. Конечно, под властью Божеств континентцы вырастали такими высокими — ибо лучше питались и не болели. Второй адепт на ходу поднимает меч. Первый делает то же самое. И тогда…
Трудно сказать, что происходит дальше. Однако Мулагеш все знает — тем самым странным знанием, словно это случилось с ней, просто давно, и сейчас она припоминает. Но ощущения настолько странны, настолько не укладываются в ее картину мира, что ей трудно подобрать верные слова.
Мечи разговаривают друг с другом.
Впрочем, это не совсем так: мечи выполняют роль антенн, с помощью которых адепты разговаривают. Происходит это мысленно, и второй спрашивает первого:
— Беглецы?
Первый отвечает:
— Обнаружены двое.
— Преданы смерти?
Два адепта по-прежнему переговариваются через мечи — а затем память показывает им картину: два сайпурских раба, мать и сын, бегут через джунгли. Первый адепт неотступно преследует их, прорубаясь через подлесок, снося мечом большие деревья. Мальчик спотыкается, мать кидается его поднимать. Адепт заносит огромный клинок и…
Память отвечает:
— Да.
Второй говорит:
— Третий не мог уйти далеко.
— Нет. Не мог.
Оба резко поворачиваются и устремляются обратно в джунгли, обрубая на своем пути ветки. Отправляются на поиски последнего беглеца.
Видение заплывает темнотой. Возвращается свет ламп и голос Панду, который мимоходом замечает:
— …вожди племен жаловались: мол, пушки ваши все время держат нас под прицелом, ну я-то понимаю, что им несладко, но ведь они так много десятилетий жили…
Мулагеш останавливается и упирается ладонями в колени. Внутри тугими кольцами тошнота скручивает желудок — словно змейка вылупляется из яйца.
— Генерал? С вами все в порядке?
Нет! Конечно нет! Совсем не в порядке! Она не понимает, что с ней, но, похоже, она улавливает какие-то моменты прошлых жизней, обычных будней — отвратительных, надо сказать, — древних вуртьястанцев.
А может, это галлюцинации? Вдруг она больна? Теперь-то она лучше понимает Чудри, расписавшую все стены ни на что не похожими рисунками.
— Должно быть… — она сглатывает, — это из-за перепада высот.
Панду молчит. Подняв на него глаза, она видит на его лице необычное выражение.
— Что-то не так, старший сержант? — спрашивает Мулагеш.
— Да так, ничего. Хотите продолжить осмотр, генерал?
Не хочет! Она не хочет! Но должна… И они снова идут по тоннелям с высверленными стенами. И доходят до того места, где уже нет ламп.
— В этом забое работы давно завершились, — отмечает Панду и снимает с крючка лампу.
Улыбается ей и говорит:
— Попытайтесь не чихать, генерал. А то задуете лампу, и придется нам выбираться на ощупь.
— Мне говорили, — произносит Мулагеш, — что вы нашли здесь в шахтах нечто странное. Кто-то проник и оставил следы — кострище.
— Мы действительно обнаружили место, где кто-то развел небольшой костер, да.
— Где это было, старший сержант?
Он кивает на туннель впереди них — узкий и тесный. В темноте плохо видно, но различить копоть и следы огня на стенах и на полу туннеля можно.
— Вот здесь это было.
Мулагеш протягивает руку. Панду передает ей лампу. Она наклоняется и осматривает следы пламени. Ничего особенного она не видит — костер разложили в самом обычном туннеле, как близнец похожем на другие, которые она сегодня видела. В углублениях пола — зола и смятые листья, но и в них нет ничего особенного.
— Я так понимаю, вы все обыскали после инцидента?
— Так точно. Проверили все ограды и туннели, генерал. Никто не входил и не выходил. Единственная точка, откуда можно сюда попасть, — форт.
Мулагеш сердито ворчит. Это точно была Чудри. Каким-то образом она сюда пробралась. Она же, в конце концов, агент министерства, их специально натаскивают всякими уловками морочить людям головы. Сторонний человек вообще такого себе представить не может. Она могла шантажировать охранника, а может, знала, как пробраться через ограду, не оставляя следов. Шара в Мирграде такое вытворяла, что теперь Мулагеш уже ничему не удивляется.
— Ну хорошо. Тогда я, как и вы, зашла в тупик. Я так понимаю, мы уже осмотрели все, что нужно.
Они разворачиваются и идут обратно. Мулагеш и представить не могла, как далеко они зашли — они шагают по извивающимся туннелям все дальше, и скоро она уже не понимает, движутся они вверх или вниз.
— Ходят слухи, что здесь есть какое-то вуртьястанское захоронение, — говорит Мулагеш. — Вы ничего такого не видали?
— Не-е-ет, — и Панду подавляет смешок. — Нет, генерал, ничего подобного я не видел.
— Никаких каменных стен, арок?
— Нет, нет. Только камень. К тому же после того, что случилось в Мирграде, все очень серьезно относятся ко всяким тайным подземным ходам. Мы бы сразу обнаружили такое, генерал.
— Я надеюсь, что да.
— Вот костерок нашли, да, а так все было спокойно, мэм. Станцы заняты взаимными распрями — похоже, за ними они совсем позабыли о нас в форте.
Они долго идут молча.
— Я так понимаю, что вы живете там же, где главный инженер Харквальдссон, генерал? В штаб-квартире ЮДК?
— Да. А почему вы спрашиваете?
— Да просто так, — быстро отвечает он. — Я возил ее некоторое время, когда работы в гавани только начинались. И она…
Свет ламп гаснет. Все заливает тьма.
«О нет. Вытащите меня отсюда!»
Звук шагов тоже стихает.
«Заберите меня отсюда…»
Она думала увидеть очередную мрачную сценку из повседневной вуртьястанской жизни: какую-нибудь казнь или жуткий ритуал среди залитых лунным светом стоячих камней. Но вместо этого перед глазами встает нечто знакомое. И это очень плохое место.
Она видит обгорелый остов фермы, приткнувшейся у подножия холма. Крыша провалилась, стены черны и обуглены. Строительный раствор, призванный не пропускать внутрь ледяные сквозняки, выпал из щелей между камнями, и потому дом кажется скелетом выпотрошенного животного. С пола в утреннее небо еще поднимаются струйки дыма.
Молодая женщина раскапывает кучки пепла, тыча в них узким мечом. Нет, не женщина. Девушка. Девушка лет шестнадцати, просто весьма рослая для своего возраста. На ней сайпурская военная форма самого раннего образца.
Она останавливается. Перед каменным очагом лежит почерневший, наполовину погруженный в пепел обгорелый труп. Это мальчик. Наверное, ее возраста.
Она смотрит на тело. Поднимает клинком почерневшую руку. Потом убирает меч, и рука падает обратно на пол с глухим звуком. Потревоженный пепел клубится в разоренной комнате.
Подбегает молодой солдатик и стучится в косяк выбитой двери:
— Лейтенант?
Она не отвечает. Стоит и смотрит на труп.
— Лейтенант Мулагеш?
Девушка отступает от скорчившегося трупа:
— Да?
— Капитан Бисвал собирается уходить отсюда, лейтенант. Он также спрашивал, обнаружила ли ваша команда какие-нибудь припасы.
Молодая лейтенант вкладывает меч в ножны.
— Нет. Ни припасов, ни еды. Здесь все сгорело дотла. — И она выходит из дома, поднимая за собой облачка пепла. — Я так понимаю, следующий наш пункт — Утуск. Мы застанем их врасплох.
Она смотрит на солдатика. Он немногим старше нее, выглядит совсем молоденьким: это видно по глазам, по его позе — как будто он все время готовится принять удар.
— У нас есть потери?
— Нет. Нет. Во всяком случае, среди наших — нет.
Тут он бледнеет и пытается что-то сказать, но у него не выходит.
— В чем дело, рядовой?
— Ни в чем, лейтенант.
— Вы неважно выглядите.
Он все еще сомневается, говорить ему или нет.
— Мы с Санхаром… Там горела ферма…
— Да?
— Из дома выскочил мужчина. Набросился на нас. Мы… мы его зарубили.
— И правильно сделали.
— Да, но… потом я взглянул наверх. А там в окне женщина с ребенком на руках. Она смотрела на нас. А потом увидела, что я ее заметил, и убежала внутрь, и…
— И?
— Ферма так и сгорела, лейтенант, но из дома никто больше не вышел. Я не видел, чтобы кто-нибудь оттуда выходил.
Между ними повисает молчание. Девушка стряхивает пепел с носка сапога.
— Ты выполнил свой долг, Банса, — говорит она. — Не забывай, это был их выбор — участвовать в войне или нет. И мы даем жителям шанс сбежать. Кто-то бежит. Многие — нет. Но это тоже их выбор. Ты понимаешь?
Он кивает и шепчет:
— Да, лейтенант.
— Отлично. А теперь пойдем.
И они разворачиваются и идут вокруг холма, на котором еще курятся дымом развалины городка.
Сквозь дым просвечивает ряд огней.
«Пожалуйста, заберите меня отсюда… Вытащите меня…»
Темнота туннеля вновь заливает ей глаза.
— …достаточно грузовиков для нас, — говорит Панду. — Здешние места труднопроходимы, как вы уже, наверное, успели заметить.
Они поворачивают за угол, там их ждет лифт.
— Ладно. Экскурсия оправдала ваши надежды, генерал?
Мулагеш не отвечает. Панду, немного обеспокоенный, нажимает на рычаг. Лифт, поскрипывая, медленно едет вверх.
Когда они оказываются наверху, она говорит:
— Подождите меня, старший сержант, я на минутку.
— Конечно, генерал.
Мулагеш выходит из дока, медленно огибает его, останавливается там, где ее не может видеть охрана, прислоняется к стене и блюет.
* * *
Обратно в крепость они едут в торжественном молчании. Панду уже не балагурит, как раньше.
— Вы видели Мирград, генерал? — спрашивает он некоторое время спустя.
— Что-что я делала?
— В шахтах, — говорит он. — Вы видели… Мирградскую битву?
Она некоторое время молчит. Потом отвечает:
— Нет.
— А… извините, — смущенно говорит он. — Не обращайте вни…
— Но я видела… что-то. Просто… не это. С вами тоже такое случилось, старший сержант. Вы видели битву?
— Д-да. Когда первый раз спустился в шахты, да, мэм. Я видел ее, как будто все происходило снова, прямо передо мной. Но я видел все со стороны. Вы меня понимаете? Словно я на себя со стороны смотрел. И вас видел. Вы там были. Перед тем как нас атаковали, и летучий корабль…
— Я помню. Это часто случается? Эти… как их называть… воспоминания приходили к кому-нибудь еще?
Он качает головой:
— Подобное редко. Я думаю, мало кто желает об этом говорить. Я думаю, такое происходит только с теми, кто немало повоевал.
Они едут в молчании. Вот если бы она больше знала о Божествах… Интересно, это дело рук Вуртьи, что у нее начала… память кровоточить? Что там такое внизу, что оживляет образы, видения, в которые люди проваливаются и либо становятся свидетелями ужасов, либо проживают страшные события заново?
Сорокопутка подлетает к проволочному заграждению и накалывает безголовый трупик полевой мышки на один из шипов. Перед глазами тут же возникают обезображенные трупы, насаженные на колья. И тинадескит в лачуге угольщика.
Какая между ними связь? И какое отношение имеет к этому тинадескит?
— Я ведь бо́льшую часть времени в Вуртьястане чем занимаюсь, генерал? — говорит меж тем Панду. — Людей вожу. Но вы знаете, это все равно самая необычная из моих поездок…
Мулагеш не отвечает, но про себя думает, что совершенно со старшим сержантом согласна.
* * *
К 18:00 вечера генерал Турин Мулагеш — удостоенная Нефритового пояса, кавалер Жемчужного ордена каджа, Звезды Кодура и Почетного Зеленого сердца — находится в состоянии сильного алкогольного опьянения. Она бродит среди скал к северу от Вуртьястана с полупустой бутылкой вина, а желудок ее протестует против мерзких зелий, которые она купила в какой-то лавке в городе.
Она здесь, впрочем, не одна: вдоль узкой тропинки милуются влюбленные, бродят ворчащие пьяницы, молчаливые люди с пустыми глазами сидят около жалких палаток. Она обгоняет опирающегося на трость старика. Тот смотрит на вечернее небо. Она спрашивает, что тут делают все эти люди. В ответ он лишь обводит кругом море и холмы и продолжает молча смотреть в небо.
Безлюдные места привлекают одиноких людей. Она идет дальше на север, форт остается у нее справа. Такие места отзываются в нас эхом, и мы принуждены его слушать…
Мулагеш все идет и идет дальше, мимо жалких палаток, мимо парочек, лежащих на шкурах, мимо человека, который тихо плачет в тени тоненького голого деревца. Она большим глотком отпивает из бутылки и пытается убедить себя, что вино ее согревает. И идет дальше.
Наверное, она еще не отошла от Желтого похода. «Мы с Бисвалом до сих пор бредем по этой грязи, не выпуская из слабеющих рук знамя…»
Она делает еще один глоток. Вина почти не осталось. Она не помнит, где взяла бутылку. Жаль только, что лишь одну…
Мулагеш практически вслух перечисляет все эти знакомые названия: «Вореск, Моатар, Утуск, Тамбовохар, Сараштов, Шовейн, Джермир и еще…»
— …и еще Каузир, — говорит она.
Городок практически у самых ворот Мирграда.
Да, она до сих пор помнит названия этих городков. И знает, что никогда не сумеет забыть. Они записаны внутри ее черепа. Даже в могиле она будет их помнить, хотя самих городков уже не существует. Ибо Желтая рота пришла в каждый из них во время Лета Черных Рек. И каждый дом, каждое здание, каждая ферма, любой след цивилизации в этих городках был предан огню.
Она смотрит на море и вспоминает.
* * *
Бисвал раз за разом повторял: у нас тут цивилизованная, стратегически обоснованная миссия — отъем провианта, уничтожение ресурсов.
— И только это, — повторял он. — Мы сожжем фермы, и континентская армия ослабеет без поставок провианта.
Однако очень скоро вести цивилизованную войну стало сложно. Желтая рота приказывала жителям городков эвакуироваться, но те не желали смирно покидать свои дома. И они не собирались стоять и смотреть, как Желтая рота сжигает их жилища — да что там, любой след их жизни. Континентцы кидались в бой: мужчины, женщины, дети сражались за свои городки. А Желтая рота сражалась с ними.
Мулагеш помнит, как лежала среди колосьев пшеницы и целилась из арбалета в окно на втором этаже фермерского дома. Прямо под окном на земле истекал кровью один из ее солдат. Маленькая стрела торчала у него под ключицей, и он одной рукой теребил ее, пытаясь вытащить. Она ждала, ждала, и тут в окне появился человек с коротким луком.
Девочка. Лет тринадцати. Мулагеш не стала приглядываться, потому что палец ее уже нажал на спусковой крючок, посылая восемь дюймов стали той прямо в сердце. И девочка…
Упала. Как будто не было ее никогда.
Она не помнит, что сталось с раненым солдатом. Умер, наверное. Поначалу они несли большие потери. А потом, на подходе к Сараштову, Желтая рота перестала выдвигать континентцам требования сдаться и эвакуироваться. Она стала нападать без предупреждения. Слишком многих они потеряли от рук жителей, которые встречали их топорами и стрелами. И плевать, что стреляли дети. Желтая рота налетала на городки по ночам, поджигая соломенные крыши и угоняя скот, пока люди метались между домами как безумные.
Из зданий, шатаясь, выбирались люди в горящих ночных рубахах, делали последние шаги, покачиваясь, как изуродованные куклы. Животные верещали, когда Желтая рота гнала их по улицам, чтобы зарезать к ужину. Она помнит, как они резали и резали скотину, которая отставала от стада. Резали и бросали гнить на земле. И мухи — мухи вились над ними роями. Лучше зарезать и бросить, пусть гниет. Зато не достанется континентцам.
Перед глазами вдруг встает картина: обезумевший от ужаса конь налетает на детские качели и виснет, запутавшись в цепях и задыхаясь. Огромное, красивое животное бьется в мучительной агонии, копыта беспомощно колотят по грязи. А она и остальные солдаты Желтой роты идут себе мимо как ни в чем не бывало.
За три недели они разорили восемь деревень. И вот, когда уже пошел слух о бандитствующей в самом сердце континентских угодий роте сайпурцев, деревни быстро опустели.
К тому времени, как Желтая рота вышла к воротам Мирграда, в городе постепенно уяснили, что Бисвал и его люди в одиночку сумели уничтожить две трети припасов всего за несколько недель. Если осада начнется прямо сейчас, они продержатся всего-то считаные дни. Им оставалось только надеяться, что континентская армия вернется и изничтожит бандитов.
И надежда эта почти оправдалась — со стен заметили приближающуюся континентскую армию. Однако солдаты возвращались вовсе не затем, чтобы сокрушить Желтую роту, — они спешно отходили, а генерал Пранда уже наступал им на пятки. Все эти недели континентские солдаты наблюдали столбы дыма к северу от своих порядков и понимали, что сайпурцы жгут их дома. Солдаты дезертировали толпами, и боевой дух падал с каждым днем. Тогда генерал Пранда перешел в наступление и опрокинул их редеющие с каждым днем порядки.
Оказавшись зажатой между войсками генерала Пранды и Желтой ротой, континентская армия потерпела сокрушительное поражение. Через несколько часов Бисвал уже стоял перед воротами Мирграда. Он потребовал открыть их — и они отворились с лязгом и скрежетом.
Он уже хотел вступить в город, но тут на взмыленном коне примчался полковник Ади Нур, спешился и с размаху дал Бисвалу в челюсть.
Мулагеш помнит, как будто это случилось вчера: Нур, потный, черный от дыма, форма в пятнах крови, стоит над ее лежащим на земле командиром и кричит:
— Что ты наделал? Во имя всех морей и звезд, Бисвал, какого дьявола! Что ты наделал?!
* * *
Как и все офицеры под командованием Бисвала, утвержденные в звании или нет, Мулагеш предстала перед самим генералом Прандой для длительного допроса.
— Каковы были цели Бисвала в ходе этой операции?
— Уничтожить провиант для континентской армии, сэр.
— Вы поэтому убивали мирных жителей? Они что, тоже провиант?
— Это были враги, сэр.
— Это были мирные жители, сержант.
Пранда, естественно, не утвердил ее повышение в звании.
— С нашей точки зрения, разницы между ними и комбатантами не было.
— Почему вы так говорите? Когда было принято это решение? И кем?
Она молчит.
— Кто принял это решение, сержант?
Она пытается вспомнить. Все дни слились в один, и она уже не помнит, какие решения она принимала лично, а какие были приняты, хоть и не озвучены, целой ротой.
— Что вы имели в виду, когда сказали, что разницы не было, сержант?
— Я… я думаю, что имела в виду, что не было разницы между солдатом и мирным жителем, трудящимся ради того, чтобы этого солдата накормить.
— А между тем между ними есть разница, сержант. И есть разница также между солдатом и налетчиком, убийцей. И ни вы, ни Бисвал не имели права эту разницу позабыть.
Она молчала.
— Все солдаты согласились участвовать в походе? — спрашивает Пранда. — Никто не сопротивлялся?
Мулагеш понимает, что ее губы дрожат:
— Не-нет…
— Нет? Что нет?
— Некоторые… некоторые возражали.
— Они в этом не желали участвовать?
Она качает головой.
— Что они делали, эти солдаты, которые не участвовали?
Она молчит.
— Что они делали, сержант?
И тут она вспоминает, словно ей это приснилось или произошло давным-давно: Санхар и Банса стоят перед Бисвалом и говорят, что больше не будут участвовать в подобных делах, и Бисвал меряет их взглядом с головы до пят и вдруг зовет ее.
И это воспоминание, такое яркое и свежее, неумолимо врывается в ее разум, и что-то внутри нее надламывается, оставив тоненькую трещину, и она вдруг понимает, что наделала, что они все наделали, — и, разрыдавшись, оседает на пол.
До нее долетает голос пришедшего в ужас Пранды:
— Во имя всех морей, она же еще девочка, посмотрите! Да она просто ребенок еще!
* * *
Сайпурская армия отреклась от Желтой роты и того, что она сделала. Они, возможно подражая Светским Установлениям, решили просто не признавать, что во время Желтого похода произошло то, что произошло. Сама Желтая рота была слишком многочисленна для того, чтобы запереть ее куда-нибудь и выбросить ключ в море. К тому же Сайпур отчаянно нуждался в человеческих ресурсах, чтобы установить контроль над Континентом. И да, некоторые командиры одобрили действия Бисвала. Он ведь выиграл войну, разве нет? Он сумел положить конец конфликту, который длился три кровавых года. И за сколько? Чуть ли не за месяц.
Бисвала перевели на Континент на другую, не столь публичную должность. Мулагеш такого даже не предложили. Она все думала: что они с ней сделают, когда она отслужит свой срок в армии? Вышвырнут прочь? Бросят ее на Континенте одну? Но в результате они вынесли, возможно сами того не зная, самый тяжелый для Мулагеш приговор: они отправили ее домой с умеренными почестями.
Дом. Во время Желтого похода она даже и не думала, что увидит его снова. Но когда она вернулась, оказалось, что жизнь в Галадеше ничуть не лучше, чем тот поход через брошенные и сожженные дома и фермы. Она смотрела вокруг, но все казалось ей странным, далеким, даже звуки доносились словно через стекло. Это было невыносимо. Она не сумела привыкнуть к беспечальной и бездумной жизни. Специи, соль, да что там, просто вареная пища никак не лезли ей в горло. Ей понадобился год, чтобы снова начать спать в кровати и привыкнуть к комнатам с окнами.
Она попыталась работать. Даже замуж вышла. И там и там она потерпела горестное поражение. Ничего из этого не получилось. Шаг за шагом она осознавала, что разорила и уничтожила не только континентские деревни и городки. Где-то в глубине души, в тайном месте, о котором она и сама не знала, тоже все перегорело и погибло. И только сейчас, на гражданке, она поняла, что потеряла.
Однажды она сидела в винном баре в Галадеше, уже порядочно навеселе, глядя в свой бокал и думая, как бы пережить завтрашний день, и услышала у себя за плечом голос:
— Мне сказали, что я могу найти вас здесь.
Она подняла взгляд и увидела сайпурского армейского офицера. Тот стоял за ее спиной, и на нем была не форма, а рабочая одежда. Мулагеш его вспомнила — это он дал Бисвалу в челюсть и сидел рядом с Прандой, пока ее допрашивали. Нур — вот как его зовут. Полковник Нур.
Он присел рядом с ней и заказал себе выпить. Она спросила, зачем она ему понадобилась.
— Затем, — медленно проговорил он, — что я думаю: вы, как остальные ветераны, с трудом вписываетесь в мирную жизнь. И я хотел встретиться с вами, чтобы предложить возобновить службу в армии.
— Нет, — резко ответила она. — Ни за что.
— А почему нет? — спросил он, хотя видно было, что он ждал такого ответа.
— Я не… я не хочу возвращаться. И не вернусь. Не хочу проходить через то же самое.
— Через что? Через бои? Через убийства?
Она кивнула.
Он сочувственно улыбнулся. Не очень-то он походил на солдата: лицо суровое, однако что-то в нем было такое привлекательное — чего не было у других старших по званию офицеров.
— Солдаты не только убивают, Мулагеш. Большинство нынче вообще даже не занимается этим. Мы оказываем поддержку, сохраняем порядок и строим.
— И что?
— А то, что… я думаю, вам захочется снова пойти служить, чтобы принести пользу. Вам же еще двадцати нет, Мулагеш. У вас вся жизнь впереди. Думаю, лучше потратить ее на что-нибудь хорошее. А не на то, чтоб наливаться дешевым вином.
Мулагеш молчала.
— Так вот, если вам интересно, то у нас сейчас воплощается в жизнь новая программа, ее цель — создать систему управления на Континенте. Мы размещаем там военные контингенты, которые призваны оказывать поддержку и сохранять мир.
— Что-то вроде полиции?
— Что-то вроде, да. Полковник Малини будет заниматься Мирградом, но ему нужны помощники. Заинтересованы вы в том, чтобы, возможно, вернуться на Континент и помочь ему? Вы хорошо знаете эти места. Может, на этот раз вы сумеете применить свои знания в мирных целях.
* * *
Мулагеш стоит на краю утеса и смотрит вниз. Там на скалах гнездятся чайки: они летают туда и сюда над волнами, ловя мошек — фарфорово-белых и жутковато светящихся в лунном свете. Кроме нее, тут никого нет. Ни одной живой души на полмили вокруг.
Над горизонтом ворочаются грозовые облака, полыхает молния. Надвигается буря — и здесь, пожалуй, уже опасно находиться.
Как бы хотелось вырасти. Перерасти воспоминания о Желтом походе. Но эти воспоминания, нахлынувшие в шахтах — молоденький Банса, еще не вошедший в полный возраст, стучит по стене разоренного дома, он пока не знает, что ждет его впереди, буквально через несколько дней, — эти воспоминания словно превратили всю ее жизнь после Желтого похода в следы дыхания на стекле, следы — их можно запросто стереть рукой и увидеть в окно все тот же страшный, курящийся дымами ландшафт, от которого невозможно отвернуться, который невозможно не видеть, даже если закрыть глаза.
Мулагеш смотрит на этикетку на бутылке вина. Какая-то вуртьястанская гадость. Она допивает, подходит к краю утеса и выкидывает ее.
Потом глядит, как та, посверкивая, летит вниз, словно зеленая слеза, падающая в темный океан. А потом разбивается в пыль о камень. Звука удара Мулагеш не слышит.
Она смотрит на отражающуюся в волнах луну. А что, если луна — это такая дыра в мироздании и в нее можно залезть и выпасть с другой стороны? Выпасть туда, где можно наконец отдохнуть.
Но потом все меняется, и луна скалится, как голый череп.
Мулагеш смаргивает. К ее удивлению, лунное отражение опять меняется, и теперь это не череп, а женское лицо, бесстрастное и неподвижное, лицо, над которым перекатываются волны.
— Какого демона? — бормочет она.
И тут океан вскипает, словно что-то выстреливает из его глубин.
Оно поднимается, поднимается…
И тут Мулагеш видит, что это. Видит ее.
Она встает невозможно быстро, как кит, в прыжке разбивающий поверхность воды, — вода стекает с ее огромных плеч, с ее ладоней. Стекает по подбородку. Она огромна, она гигант, закованный в металл: в сталь, железо и бронзу с пятнами ржавчины. Когда она встает, огромные утесы едва достают до ее груди, и вот она стоит, чудовищных размеров, поблескивающее существо, четко вырисовывающееся на фоне ледяной луны и звезд. Лицо ее холодно и ничего не выражает: это бесстрастная стальная маска, глаза ее темны и пусты.
На ней шлем, понимает Мулагеш. И она не из металла, на ней доспех — неземной красоты доспех, изукрашенный узорами, на груди пластина поверх кольчуги, и на пластине этой выгравированы тысячи жутких образов поражающих своей жестокостью битв и сражений.
Она величественна, ужасна и прекрасна. Она — это море, луна и утесы. Воплощение войны, воплощение вечной битвы.
— Вуртья, — шепчет Мулагеш.
Это невозможно, этого не может быть — но вот оно есть, и Мулагеш на нее смотрит.
Одна огромная рука в кольчужной сетке хватается за край утеса, и она приподнимается еще выше.
Нет, нет!
Перепуганные чайки кричат. Под ногами Мулагеш земля дрожит, и она нащупывает «карусель» в портупее.
Вуртья возвышается над Мулагеш, объятая тьмой и невероятная, красивая и чудовищная одновременно. Раздается скрежет металла, и ее пустые глаза обращаются к форту. В правой руке что-то сверкает — это меч, и клинок его омыт призрачным, бледным сиянием.
«Я тебя не пущу», — думает Мулагеш.
Она выхватывает «карусель», прицеливается и стреляет. Она видит отражение вспышки в гигантских стальных поножах и смутно понимает, что кричит во весь голос: «Я тебя, мать твою, не пущу!»
Мулагеш понимает, что сходит с ума — нельзя такое видеть смертным, нельзя смотреть на такое, — но, к ее удивлению, Божество реагирует и отступает, словно бы ему причинили боль. Мулагеш слышит, как гулкий и страшный голос кричит у нее в голове: «Стой, глупая женщина! Стой!»
И тут звезды меркнут, и она чувствует, как проваливается куда-то, а где-то вдалеке рокочет гром.
Назад: 6. Обряды и ритуалы
Дальше: 8. Та, что расколола мир надвое
