12. Клык
Спросите любого человека, какое у него самое заветное желание, и вам ответят: хочу ребенка, хочу свой дом, хочу составить состояние, хочу властвовать над умами людей.
Все эти желания — варианты одного самого главного: люди хотят оставить след в жизни, наследие для потомков, что-то, что запечатлится в вечности.
Мы хотим, чтобы нас помнили.
Писания святого Петренко, 720 г.
Два дня спустя, за три часа до рассвета, Мулагеш — еле шевелящаяся, постанывающая от боли при каждом движении, вся в синяках — стоит и смотрит на лодочку, раскачивающуюся у причала ЮДК.
— Так. Мы что, на увеселительную прогулку собрались? — спрашивает она.
— Я так понимаю, что в мореходстве ты вообще ничего не смыслишь, — говорит Сигню, занимающаяся последними приготовлениями.
Идти в море Сигню собирается в своей обычной одежде — в тех же черных сапогах, в том же шарфе. Правда, на ней теперь спасательный жилет. Мулагеш гонит от себя воспоминания о том, как пару дней тому назад девушка стаскивала с себя одежду.
— Может быть, но что-то мне твоя посудина не внушает доверия. Нам же придется выйти в открытое море!
Она идет вдоль борта — получается футов сорок в длину. Белую яхту зовут «Бьярнадоттир», и Мулагеш даже не пытается выговорить это. Однако, на ее взгляд, это суденышко больше подходит для прогулки по тихому озеру, чем для плавания вдоль скалистых берегов Вуртьястана.
— Не бойся, — говорит Сигню. — Я знаю дрейлинга, который в одиночку на такой лодке прошел пятнадцать тысяч миль.
— Если речь идет о старике Хьорваре, — говорит спускающийся на пристань Сигруд, — то он шел медленнее, чем родящая корова.
Он до сих пор двигается осторожно, пытаясь не беспокоить висящую в перевязи руку. Мулагеш качает головой: да уж, стрелять из Понжи стоя — все равно что под грузовик попасть. Но это же Сигруд, ему не привыкать к боли.
— Хьорвар — моряк, каких мало, — обиженно отвечает Сигню.
— А шел так медленно, — продолжает Сигруд, — потому что вместо того, чтобы спать, в кубрике мастурбировал. Этим он и славен.
— Так или иначе, — парирует Сигню, — это прекрасная лодка, и на ней мы без проблем попадем туда, куда нам нужно.
Мулагеш смотрит на Сигруда:
— Что, правда прекрасная?
Тот поднимает руку и водит ладонью туда-сюда:
— Сойдет.
Сигню фыркает и затаскивает на борт очередной ящик с припасами. Мулагеш присматривается к ящику:
— Четыре винташа, патроны… и гранаты? Зачем нам гранаты?
— Вы не были на Клыке, генерал, — оборачивается к ней Сигню. — А я была. И если вы думаете, что в Вуртьястане пробудилось какое-то Божество… в общем, осторожность делу не помешает.
И она спускается в трюм.
Сигруд и Мулагеш стоят на причале. Оба сутулятся из-за полученных ушибов. Сигруд говорит:
— Позаботься о ней, пожалуйста.
— Вообще-то я думала, что это она будет обо мне заботиться. Я ни демона не знаю, как управляться с этой яхтой.
— Она умеет управляться с яхтой. Но она никогда не была в настоящем бою. А вы идете в опасное место. Мы ведь даже не знаем, вернулась ли Чудри с Клыка. Нам не известно, что нас там поджидает.
— Я постараюсь.
Сигню выбирается из трюма.
— Совсем скоро нам поставят еще грузы. Если мы хотим отчалить, то это надо делать сейчас.
— А блин, — бормочет Мулагеш. — Ну ладно, посмотрим…
И она поднимается на борт, стараясь не обращать внимания на боль в бедре.
Сигню сует ей в руки второй спасательный жилет.
— Вот, наденьте это. И не мешайтесь мне под ногами.
— Хорошо, хорошо, — говорит Мулагеш.
Она садится рядом с люком в трюм и натягивает на себя жилет.
Сигню разворачивается к отцу, и в этот момент Мулагеш понимает, какие бы у них были отношения, сложись жизнь по-другому: Сигруд — высокий, гордый, суровый, стоит на причале, скрестив руки, а за его спиной в небе занимается рассвет. А перед ним — дочь, молодая и энергичная, умело балансирует на палубе качающейся на волнах яхты. Они обмениваются взглядами, и то, что они безмолвно сказали друг другу, — тайна для Мулагеш. Возможно, они говорят: ты справишься, ты молодец. И я горжусь тобой. А потом каждый понимает, что дела не ждут и пора вернуться к работе.
— Удачи в море, — говорит Сигруд.
— Удачи в работе, — эхом отвечает Сигню.
И с этими словами Сигруд наклоняется, отвязывает канат и забрасывает его на палубу. Сигню ловит его одной рукой, затем идет на корму и с одного раза запускает дизельный моторчик. Двигатель плюется и дымит, и она выводит яхту в открытое море.
На отца она не оглядывается. А когда Мулагеш смотрит на берег, Сигруд уходит с причала, тоже не оборачиваясь.
* * *
Два дня и две ночи они идут на юго-запад, и бо́льшую часть времени Мулагеш занимается тем, чтобы не путаться у Сигню под ногами. А еще она блюет.
Когда-то она посмеивалась над Шарой: мол, что ж у тебя такой слабый желудок. Теперь, проведя два дня на маленькой яхте в открытом море, она искренне раскаивается: крохотное суденышко вздрагивает от носа до кормы от каждого удара каждой волны, и снова и снова Турин боится, что вот теперь-то яхта опрокинется, а парус ее упадет в воды Северных морей, увлекая ее и Сигню в темную водяную могилу.
Естественно, ничего такого не происходит: Сигню — опытный и умелый моряк. Все время, пока они движутся, она бегает туда и сюда, чем-то занимаясь. Вот она несется по палубе мимо люка, чтобы поправить румпель, или гик, или оснастку, проверить, хорошо ли закреплен на палубе тот или иной предмет. Вся эта морская терминология — сплошная абракадабра, в которой Мулагеш ничего не смыслит. Сигню изредка бросает ей: «Осторожно, гиком зашибет» (это когда гик разворачивается над палубой, метя ей прямо в голову), или даже просто «подай-ка мне ту штуку».
В первую ночь Сигню говорит:
— Ну что, все пока идет как надо. Была бы я настоящим моряком, меня б научили, как держать вахту двадцать минут через двадцать, не прекращая наблюдать за морем. Но поскольку я не настоящий моряк, нам придется сменять друг друга.
— Так что мне делать?
— Сидеть в кубрике и громко орать, если увидишь какую-нибудь хрень.
— Как выглядит хрень?
— Как здоровенная скала, к примеру, — отзывается Сигню. — Или здоровенный корабль, если вдруг мы все-таки пересечемся с морскими путями — чего не должно быть, потому что я правильно проложила курс. В общем, что угодно.
В первую ночь Мулагеш не находит себе места от страха: одна, в темноте, под тихонько хлопающими парусами и сияющей в небе луной. Мир еще никогда не казался ей таким пустым. Наверное, радоваться надо, что погода стоит хорошая, но к Турин раз за разом приходит воспоминание: лицо Вуртьи встает из залитых лунным светом волн, и она поднимается, поднимается, и с ее огромного металлического тела потоками течет вода…
Потом она слышит щелчок замка на люке. Сигню молча подходит и садится рядом с Мулагеш. Некоторое время они просто сидят, не разговаривая.
— Вам бы поспать, шкипер, — говорит Мулагеш. — А то, не ровен час, упадете у руля в обморок.
— Да нет. Не упаду. Просто… просто мне не по себе из-за того, куда мы идем.
— Мне тоже. Ты знаешь хоть что-нибудь о том, что нас там поджидает? В самом Городе Клинков?
— Фольклор, — говорит Сигню. — И слухи. Рассказывали, что вуртьястанцы контактировали и, да, отправлялись в плавание к Городу Клинков. К этому неохотно, но прибегали в самые трудные моменты. Когда нужно было держать совет с предками.
— А что рассказывали вернувшиеся?
— Там вроде как есть кто-то типа привратника, — говорит Сигню. — Какая-то сущность… или что-то, что пропускает не всех, а только некоторых людей. Когда туда приходил кто-то неподходящий, его изгоняли.
— А подходящий, он какой?
— Великий воин. Кто-то, кто пролил много человеческой крови.
— Тогда у нас все в порядке, — мрачно отзывается Мулагеш. — А если… нет?
— Тут все зависело от того, как держался человек. Правда, часто случалось, что неподходящих гостей… убивали.
— Но не всегда?
Сигню качает головой.
— Помимо ритуала, имелись еще и другие способы попасть в Город Клинков. Если бы у нас был вуртьястанский клинок, к примеру. Или если бы мы умели погружаться в медитацию, как адепты. Тогда мы могли бы поднять меч и подчинить его себе.
— Подчинить? Как это? Я думала, что, если возьмешь в руки такой меч, станешь одержимым, — удивляется Мулагеш. — Как тот бедняга в гавани.
— Это такая улица с двусторонним движением, — говорит Сигню. — Клинки могли исполнять роль телефона, чтобы установить прямую связь с Городом Клинков. Просто когда Оскарссон взял в руки меч, он, как бы это сказать, не владел искусством медитации. А самое главное, у Жургута явно были другие планы, и обучение в них не входило. Так или иначе, но в древние времена этот привратник как раз отвечал за то, чтобы останавливать и изгонять подобных паломников. Недостойные не могли установить связь с Городом Клинков.
— Хорошо. Если меня пропустит привратник, — говорит Мулагеш, — потом что?
Тут она вспоминает свое видение — город, над которым высится странная белая цитадель.
— Там замок? Башня? Может, даже обиталище самой Вуртьи?
— Я не знаю, генерал, — говорит Сигню. — Вам известно больше, чем мне. Вы ведь там побывали.
— Отлично, — вздыхает Мулагеш.
Сигню обращает взгляд к востоку, где протянулась изломанная линия вуртьястанского побережья. Утесы похожи на складки темной измятой скатерти, блестящей в серебряном свете луны.
— Иногда я забываю, каким прекрасным может выглядеть этот пейзаж.
Мулагеш что-то ворчит себе под нос.
— Здесь, в этих краях похоронен сын Валлайши Тинадеши. Вы знали об этом?
— А? — переспрашивает Мулагеш. Потом она все-таки вспоминает, о чем идет речь. — А, да. Малыш.
— Ему было четыре года, когда он заболел и умер от чумы. Да, совсем маленький.
— Безумная идея — перевезти сюда семью.
— Времена были другие. И я не уверена, что она планировала ту беременность. Но вы правы. Честолюбие и обязанности… в общем, все это безмятежному сну не способствует.
Мулагеш косится на Сигню. Она никогда ее не видела такой несчастной и сосредоточенной.
— Когда смотришь, что ты там видишь?
— Помимо скал? Это сложно объяснить.
— А ты попробуй.
— Ну хорошо. — И она показывает рукой: — Я вижу там идеальное место для гидроэлектростанции. И не одной. Мегамунды, гигамунды вырабатываемой энергии. Еще я вижу прекрасные места для нефтеперегонных заводов, для фабрик и прочих промышленных объектов. Вода — это жизненно важная вещь для промышленности, особенно пресная вода, — а в Вуртьястане нет в ней недостатка. Вот расчистим мы ложе реки… Ох, это же настоящая промышленная революция, и после нее край полностью преобразится.
— Иногда мне трудно понять, любишь ты эти места или ненавидишь.
— Я люблю их — у них большой потенциал. И я ненавижу прошлое. И в настоящем мне все не нравится.
Она подтягивает к груди колени и обхватывает их руками.
— Ты относишься к местам, где вырос, так же, как относишься к своей семье.
— Как это?
Сигню надолго задумывается:
— Нравиться и любить — это разные вещи.
* * *
Следующим вечером Мулагеш задремывает в своей каюте, убаюканная волнами. Тут из кубрика раздается ворчанье — притом растерянное — Сигню.
— Что? — спрашивает Мулагеш, садясь. — Что там?
— Мы почти на месте.
— А. Ну это же хорошо, разве нет?
Мулагеш встает и проходит в кубрик.
Сигню прижимает к глазу подзорную трубу, разглядывая то, что кажется крохотной кочкой на горизонте.
— Да. Нет. Я хотела приблизиться к нему днем. А нам еще идти несколько часов.
Она опускает подзорную трубу.
— Ночью туда нельзя. Ночью… там все по-другому. Или так кажется.
— Так что нам делать, шкипер? Я не знаю, нам теперь в дрейф или, как там это называется, лечь и ждать следующего дня?
Сигню качает головой.
— Тут в дрейф не ляжешь — кругом другие острова и островки. Это слишком опасно. Но на Клыке есть пристань — она не ахти, конечно, но сойдет. — Она морщится и высовывается из люка. — Подожди немного.
Мулагеш сидит рядом с Сигню и смотрит, как вырастают на горизонте острова. Сначала они похожи на маленькие точки, а потом они растут… Растут…
И растут.
И растут.
Глаза ее широко распахиваются:
— Во имя всех морей.
Это не просто острова, какими она их себе воображала: скалистые берега, несколько истрепанных ветром деревьев… Нет, это массивные, высокие колонны из серого камня, камни громоздятся один на другом, и кажется, что они раскачиваются и склоняются, как тростник у берегов реки под порывами ветра. А с одной стороны у них…
Мулагеш хватает подзорную трубу:
— Это лица?
— Да, — мрачно отвечает Сигню. — Лица святого Жургута, святого Петренко, святого Джованека, святого Тока… Все это герои, воины, убившие сотни людей.
Она снова берется за румпель и ведет яхту по узким проливам между высящимися над ними островами.
— Они называют их Клыками Мира. Это из поэмы. А последний остров — это Клык. Сейчас уже никто не помнит, как его звали по-настоящему. Во всяком случае, так мне сказали. И это самый важный остров.
Мулагеш сидит и в благоговейном ужасе смотрит, как Сигню ведет яхту через лес огромных колонн. В камне выбиты и вырезаны лица и целые барельефы — все до одной жуткие картины завоеваний: воины, битвы, лес поднятых мечей, тучи копий, бесчисленные знамена, закрывающие горизонт, и кучи как попало наваленных трупов с торчащими руками и ногами.
А еще у этих островов было не только декоративное назначение: тут и там видны окна или двери, кое-где можно разглядеть лестницы — словно это не изваянные природой скалы, а самые настоящие рукотворные башни. Возможно, внутри они скрывают сотни высеченных из камня комнат, таких же как в форте Тинадеши, — темных, мрачных и тесных. Кто знает, что в них происходило, в этих башнях. Но от одной мысли об этом у Мулагеш бегут по спине мурашки.
На многих колоннах еще сохранились скобы для факелов, и воображение живо подсказывает, какими могли быть Клыки Мира еще сто лет тому назад: везде мерцают огоньки, а в окнах мелькают лица: кто это там внизу идет под парусом…
— Как получилось, что это все не рухнуло? — спрашивает Мулагеш.
— Я не знаю, — говорит Сигню. — Возможно, это существовало само по себе, безо всякой божественной помощи. Или они воспользовались силой Божества, чтобы создать это место, но скалы и барельефы — обычная материя же. Так что я не смогу ответить на ваш вопрос, генерал. — И она мрачно добавляет: — А вот и Клык.
Мулагеш смотрит вперед и видит горный пик, возвышающийся над лесом колонн. Он не похож на другие острова с их обрывистыми, практически вертикальными склонами. Нет, Клык больше напоминает небольшую плавучую гору, покрытую высокими, перекрученными ветром деревьями. А еще — хотя в уходящем свете дня трудно разглядеть что бы то ни было — там много-много каких-то… арок, что ли. Вершина Клыка заросла высокими деревьями с искривленными стволами.
Мулагеш вдруг понимает, что Сигню тяжело дышит — причем не от усталости, а от страха.
— С тобой все в порядке? Может…
— Да! — с вызовом в голосе отвечает Сигню.
И она спускает паруса и заводит дизельный моторчик. Яхта идет к южной стороне острова. Сигню щелкает переключателем, и в наплывающую темень вонзается тонкий луч прожектора, то поднимаясь, то опускаясь в такт качанию яхты.
Теперь Мулагеш видит пристань. Правда, такого в своей жизни она еще не встречала. Пристань напоминает огромную грудную клетку: каменные отростки-рога торчат над берегом, словно ребра, и под каменной грудиной едва различается узкая щелка — проход к причалу. А за ребрами высятся каменные бледные и холодные стены. Тут Мулагеш понимает, что Сигню правит как раз к щелке под грудиной. Как же так, туда же яхта не пройдет по высоте. И тут она видит, что эта конструкция гораздо, гораздо больше, чем казалось сначала, и яхта без труда заходит внутрь.
Они идут под ребрами, Мулагеш разглядывает чудовищный каменный скелет.
— Надо же, они смерти поклонялись, — бормочет она. — Это ж каким извращенцем нужно стать…
— Когда я последний раз здесь побывала, я подумала, что это что-то вроде могильного памятника, — тихо говорит Сигню. — Возможно, все Клыки Мира — это один такой большой мемориал. Там ведь сплошные образы смерти на барельефах…
Они подходят к каменной пристани. Ведущие от нее ступени заросли темным мхом.
— В Городе Клинков еще хуже, — говорит Мулагеш.
— Наверное, да, — отвечает Сигню. — Я все время забываю, что ты в нем побывала.
— Я бы тоже хотела забыть, но не выходит.
Сигню умело подводит яхту к причалу и швартуется, привязав канат к древнему железному кольцу у ступеней. Затем обе женщины вооружаются, и тут уже распоряжается Мулагеш:
— Патроны сдвинь влево. Влево, я сказала. Ты же правша, тебе легче будет достать их там.
— Спасибо, но меня инструктировали, как это делать.
— Плохо проинструктировали, значит.
Мулагеш собирается с духом и перешагивает на пристань. Обернувшись к Сигню, она замечает, что — может, свет так, конечно, падает — в общем, дрейлингка стоит бледная как смерть.
— Что случилось? — спрашивает Мулагеш.
— Мне… мне четырнадцать было, когда мы последний раз приплывали сюда. А сейчас я снова здесь… и кажется, будто я попала в собственное воспоминание.
— Ты еще не попала. Давай шагай.
Сигню кивает и перепрыгивает на пристань.
— Куда сейчас? К развалинам на вершине? — спрашивает Мулагеш.
— Да. Идем к куполу из щитов и мечей. Он был похож на видение из сна… Но да, таким я его запомнила.
Каменная лестница завивается спиралью, ступени ее истерты бесчисленными паломниками. Сколько же их сюда приходило в стародавние времена: воинов, сановников, королей, жрецов… И все они шли и шли вверх по этой лестнице. Каждые двадцать футов ступени перекрывает арка, и на каждой выбит барельеф. Вот только Мулагеш так и не может понять, что значат все эти образы: женщина, видимо Вуртья, стреляет из лука в приливную волну; меч, шинкующий, как луковицу, огромную гору; человек выпускает себе кишки на высокой плоской скале, а за спиной у него садится солнце; женщина бросает копье в луну, а потом стоит под кровавым дождем, льющимся из раны.
Дует сильный ветер, он треплет и без того уже кривые деревья, и все сотрясается и дрожит под его порывами, словно зеркальное отражение моря внизу. Зловещее какое здесь место…
— Здесь ничего не изменилось с прошлого раза, — тихо говорит Сигню.
— Вуртьястанцы привозили тебя сюда?
— Да. Для обряда инициации. Нас было двадцать детей, самым старшим едва исполнилось четырнадцать. Они привезли нас сюда и высадили на берег. И оставили очень мало еды: пару буханок хлеба, несколько картофелин, немного сухофруктов — самую чуточку, чтоб с голоду не умереть. А потом они… потом они бросили нас здесь. Бросили, не проронив ни слова. И не сказали, когда вернутся. Если вообще вернутся. Мы остались на этой скале совсем одни.
— Я не знаю, почему вызвалась ехать сюда, — продолжает Сигню. — Мать была против, да и они не настаивали. Я думаю, я просто хотела показать себя — как и остальные дети. Хотела им доказать, что я не какая-то там фифа-принцесса.
Мулагеш молча слушает Сигню. На каждой ступеньке она замечает что-то странное: в грязи отчетливо виден отпечаток ботинка с рифленой подошвой. Это современная обувь, таких в древнем Вуртьястане наверняка не водилось. Причем след — глубокий, раз его до сих пор не смыло дождями.
— Поначалу мы делились едой, — говорит Сигню. — А потом один парень, сын какого-то родственника вождя племени, в общем, он был такой здоровяк, не то что мы. Развитый, сильный. И жестокий. Он у нас на глазах до полусмерти избил одного из мальчишек — видимо, хотел нам показать, на что способен. И заделался эдаким корольком маленького острова, отнял нашу еду и воду и стал выдавать их сам. А нам… нам пришлось выживать. Унижаться. Драться между собой, на потеху ему и его прихлебалам.
— Ну он просто душка, как я погляжу…
— Да. Мы были отрезаны от мира, которым правили законы и взрослые, и не знали, выживем мы или умрем. Вот ты бы — чем бы ты стала, оказавшись в таком положении?
Мулагеш решает не сообщать Сигню, что уже побывала в такой ситуации.
— Не знаю, зачем я это все рассказываю… — говорит Сигню. — Но это место… здесь так живо все вспоминается…
— Всем нам время от времени надо исповедаться…
Сигню косится на нее:
— А почему ты решила, что это исповедь?
— А вот взяла и решила. А еще я знаю, почему ты постоянно в шарфе ходишь.
Сигню некоторое время молчит. Потом говорит:
— Я ему приглянулась. Я знала, что так и будет. Светлые волосы… это редкость на Континенте, понимаешь?
— Прекрасно понимаю.
— Он сказал, что если я хочу получить свою долю еды… В общем, надо прийти к нему. Ночью. Он под одной из арок устроил что-то вроде трона. Мы бы там остались наедине. И я должна буду делать, что он сказал. Я согласилась, и он очень обрадовался.
Но, прежде чем я туда пошла, я отправилась на древнее ристалище и откопала там в земле наконечник стрелы. Я его точила-точила, точила-точила и наконец заточила до такой степени, что он мог вспороть плоть. Я испробовала его на внутренней стороне запястья. И положила его себе в рот.
Но он тоже был не промах. Он сначала велел мне раздеться догола. Перед всеми. Мне было все равно — мы, дрейлинги, не придаем этому большого значения. У нас нет предрассудков насчет наготы. Но он не догадался заглянуть мне в рот.
Он завел меня за большой плоский камень. И попытался взять меня. Попытался прижать меня к земле. А пока он там возился, я выплюнула наконечник стрелы себе в руку… а потом вонзила ему в глаз.
Она замолкает, возможно ожидая, что Мулагеш ахнет. Но Мулагеш молчит, и Сигню продолжает свой рассказ:
— Это была глупость несусветная. Наконечник следовало воткнуть в горло. Он заверещал, завыл от боли, заметался — удар-то был не смертельный. Тогда я встала, взяла камень… и ударила его по голове. Я его била. Долго била. Пока от лица у него мало что осталось.
А потом я вышла из-за камня. Вымылась. Оделась. И отправилась за припасами. Велела остальным детям подойти. И мы поели — не досыта, конечно, — в полном молчании.
Они идут дальше. Теперь до пика осталось пройти всего несколько сотен футов, а море плещет далеко внизу, в темноте.
— Я подумала, что старейшины казнят меня, когда мы вернемся. Я ведь убила парня из серьезной такой семьи. Причем убила хладнокровно, хорошо подготовившись. Но они… не убили меня. На них это произвело… большое впечатление. Я ведь справилась с тем, кто был больше и свирепее, чем я. И неважно, что я добилась своего обманом, — для вуртьястанцев победа есть победа, а что она хитростью досталась — так это и вовсе ерунда. Так что они… в общем, они меня приняли в племя.
И она оттягивает воротник рубашки, показывая затейливый узор светло-желтой татуировки на шее. Смотрится та великолепно, как настоящее произведение искусства.
— Так что с тех пор, когда я говорила, меня слушали. Интересно получилось, да.
И она снова поднимает ворот.
— Но я все равно ненавидела себя за это. Ненавидела все, через что мне пришлось пройти. А потом я ненавидела себя за то, что стала такой же, как… он.
— Кто?
— Мой отец. Кто же еще? Он убил столько людей, что с ним только кадж и сама Вуртья могут сравниться.
Мулагеш не отвечает. А что ей говорить? Она просто знает, что это не так, что они с Бисвалом ответственны за такое количество смертей, что Сигруду и не снилось.
— Я думала, что я лучше него, — говорит Сигню. — Что я… не знаю… более продвинутая, что ли.
— Мир делает нас такими, какие мы есть, так что выбирать не приходится, — возражает Мулагеш.
— Значит, ты вот как думаешь… такими нас с отцом сделал мир? А может, в нас есть какое-то злое начало, которое подталкивает к подобным поступкам?
— Ты не родилась такой. Никто таким не рождается. Время и обстоятельства делают нас такими. Но у нас есть возможность исправить что-то в себе. Если сильно постараться.
— Ты в это веришь?
— Приходится, — отвечает Мулагеш. — Я вот не помню отца, — продолжает она. — А раньше думала, что никогда не забуду. Мы ведь с ним были одни-одинешеньки во всем мире. А потом однажды ночью я сбежала из дома и записалась в армию. Хотела послужить родине, стать кем-то. Тогда мне это казалось отличной идеей, я чувствовала себя легко и весело. Я была совсем девчонкой, конечно. А когда мы высадились на Континенте, я написала ему письмо, в котором объяснила, что и почему я сделала, и про свои виды на будущее. Словом, накропала обычную наивную фигню. Тогда я многого ждала от жизни. Не знаю, получил он то письмо или нет.
А после войны я вернулась домой и постучала в дверь. До сих пор помню, как стояла под нашей красной дверью и ждала. Странно было видеть ее — она совсем не поменялась со времен моего детства. Я изменилась, а дверь все та же. И тут мне открыла незнакомая женщина. Сказала, что вот уже год, как живет здесь. И что прежний хозяин умер некоторое время тому назад. Она даже не знала, где он похоронен. Я тоже не знаю.
Некоторое время они идут молча. Затем Мулагеш останавливается. Сигню делает еще несколько шагов, потом тоже встает и оборачивается к Турин.
— Сотни людей все бы отдали за то, чтобы оказаться на твоем месте, Сигню Харквальдссон, — говорит Мулагеш. — А еще больше людей отдали бы все за то, что у тебя есть сейчас: твой отец вернулся и ты можешь исправить то, что натворила в прошлом. Судьба редко предоставляет нам такой случай. Цени это.
— Наверное, да, ты права. Идем дальше?
— Нет.
— Почему?
— Потому что след, по которому я иду, сворачивает с лестницы, — и Мулагеш показывает на запад, где среди скрюченных деревьев вьется тропинка. — Нам туда.
— Что за след? Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, что кто-то здесь уже побывал. Причем недавно. Я вижу следы сапог там и здесь. — И она показывает на землю. — Это современная обувь, у вуртьястанцев такой нет. След покуда ни разу не обрывался. Во всяком случае, его прекрасно видно везде, где ты по нему не потопталась.
— Ты думаешь, это… Чудри?
— Вполне возможно, — фыркает Мулагеш. — Ну что, пойдем посмотрим, что там и как?
* * *
Тропинка не из камня, как лестница, — это извилистая грязная дорожка под ветвями перекрученных ветром деревьев. Остров погружается в ночную темноту, и им приходится зажечь фонарики, которые заливают шелестящий лес призрачным бледным светом.
Мулагеш идет по следу, тщательно всматриваясь в оставленные в грязи отпечатки.
— Они не свежие. Им уже несколько месяцев, а то и больше. Кто-то сюда частенько наведывался.
— Может, племена до сих привозят на остров детей для обряда инициации?
— Возможно. Но тогда они умудрились приволочь сюда тачку.
И она показывает на след колес, четко видный на мягкой земле.
— На них… непохоже, — говорит Сигню. — Я ду… ох, а это что?
— Что? — Мулагеш поднимает взгляд и видит, что луч фонарика Сигню уперся во… что-то.
Это похоже на мавзолей или крипту — высокое, с арочной крышей сооружение, вытесанное прямо в скале. К каменной двери ведут белые ступени — точнее, вели бы, если бы дверь не была разбита. Куски камня до сих пор валяются перед дверным проемом.
Мулагеш подходит поближе и направляет фонарик на стены и крышу здания. Оно прекрасно в своей элегантности: белые стены и арки заливает неверный свет луны, в котором видно, что они сплошь покрыты резьбой: киты, рыбы, мечи, морские свиньи и волны-волны-волны.
— Я так понимаю, они приходили сюда. Но что, демон побери, это такое?
— Думаю, склеп. Мы нашли пару таких в донном иле, когда расчищали бухту. Но те были не такие большие — величиной с саркофаг самые крупные.
Сигню подходит к выбитой двери и направляет внутрь луч фонарика.
— Да, это оно. Подойди и посмотри.
Мулагеш присоединяется к ней. Внутри склеп оказывается меньше, чем казалось снаружи, — во всяком случае, он точно меньше, чем покрытая резьбой площадка перед дверным проемом: максимум четыре на пять футов. Внутри пусто и голо, и только в центре возвышается небольшой постамент.
— Тело здесь не захоронишь, — говорит Сигню. — Только оружие — меч.
— Возможно, они вовсе не хоронили тела. Ведь их души жили в мечах, разве нет? Так зачем возиться с трупом, если у тебя есть такая штука? Поэтому они просто припрятывали меч, чтобы он тихо лежал себе…
— До тех пор, пока в нем не возникала нужда… — продолжает Сигню, — и тогда совершали жертвоприношение. Кто-то брал его в руки, и… — тут она ежится от страха.
— Может, ты и права, и Клыки Мира — это одно большое кладбище… — говорит Мулагеш. — Место, где пребывают оружие и души самых почитаемых святых. Вот только сейчас… да, кто-то сейчас заделался разорителем могил…
Она переводит лучик фонаря на лес.
— Может быть, они именно так заполучили активный вуртьястанский меч.
— Возможно, тот самый, что пытались передать тебе?
— Возможно. А еще возможно, что они нашли несколько таких мечей.
— Неутешительная новость…
Мулагеш выходит и начинает рассматривать площадку перед дверью: должно же здесь что-то такое быть, какая-то наводка — лицо, к примеру, — чтобы идентифицировать хозяина захороненного тут меча… Но нет, ничего такого, только декоративная резьба…
— Может, это кто-то такой известный, — говорит она вслух, — что можно было не подписывать захоронение. Я так понимаю, это не та могила, которую искала в городе Чудри?
Сигню, бледная и растерянная, выходит из склепа.
— Могила, в которой пребывают души всех вуртьястанских воинов? Нет, не думаю. Во всяком случае, им тут было бы тесновато. — Она ежится. — Что-то мне не хочется больше бродить по Клыку в поисках других разоренных могил…
— Я тоже. Пойдем. Отведи меня на вершину.
* * *
Подниматься в гору становится все тяжелее и тяжелее, причем, скорее всего, это из-за тропы: чем дальше они взбираются по влажным, блестящим булыжникам, тем выше кажутся деревья и чернее темнота вокруг.
— Что-то тут не так, — говорит Сигню.
— Не так, да. Знакомое ощущение. В Мирграде были такие места, — соглашается Мулагеш. — Которые вроде бы здесь и в то же самое время… не здесь. Похоже на шрамы?
— Шрамы на чем? — спрашивает Сигню.
— На реальности.
Наконец они выбираются на вершину. Там стеной стоят высокие деревья, а через последние ступени лестницы перекинута большая, идеальной окружности каменная арка. За ней угадывается какое-то строение.
Мулагеш замедляет шаг и останавливается, рассматривая здание. Оно похоже на купол — большой, коричневый, округлый, тридцать или сорок футов в ширину. Но сделан он из сломанных и расплавленных клинков: клинков мечей и лезвий топоров, ножей, серпов, наконечников копий и стрел, смятых в единую многослойную массу, бурую от ржавчины и ощетинившуюся остриями. Дверь в купол обрамлена мечами, торчащими как зубы в пасти огромного животного. Турин впервые сталкивается с таким злобным архитектурным чудищем.
— Это оно и есть, да? — говорит Мулагеш.
— Да, оно, — отвечает Сигню.
— Ты когда-нибудь сюда заходила?
Сигню качает головой:
— Мы приближались, смотрели, но… никогда не заходили дальше ступеней лестницы. Здесь все как-то… неправильно, что ли… Один мальчишка набрался храбрости и закричал, хотел, чтобы старик вышел, но мы в ужасе сбежали, а мальчишка потом спустился и сказал, что ничего не видел. Ты реально думаешь, что это сюда хотела попасть Чудри?
— Думаю, да.
— А… мы туда пойдем?
Мулагеш смотрит на купол. Она кожей чувствует чей-то взгляд, устремленный на нее из темноты. И тут ей кажется, что там, в глубине купола, кто-то вздохнул и ветерок подхватил это легкое дуновение.
— Я пойду, — говорит она. — Мне там не нравится, но я пойду. А ты?
Сигню некоторое время молчит. Потом качает головой и выговаривает:
— Не мой корабль — не мои крысы.
— Видимо, это такая дрейлингская пословица, потому что смысл твоего глубокого утверждения от меня ускользает.
— Я хочу сказать, что это ваше задание, генерал, не мое. Я лучше тут постою посторожу.
Мулагеш проходит под аркой.
— Согласна. Я тебя понимаю.
Она стоит перед входом в купол с винташем на изготовку.
— Если я не выйду через тридцать минут, — говорит она, — кинь туда гранату.
— Что? — чуть ли не подпрыгивает от удивления Сигню. — Кинуть гранату? И тебя убить?
— Если я не выйду через тридцать минут, значит, я уже умерла, — говорит она. — И я не хотела бы, чтобы это демоново место прожило больше, чем я.
Тут она поднимает винташ, низко пригибается и делает шаг в темноту.
* * *
Внутри темно, хоть глаз выколи. Потом глаза Мулагеш различают лучи света, просачивающиеся через мрак наверху. Затем она понимает, что лунный свет проглядывает сквозь отверстия в откованном из тысяч клинков куполе. Но это какой-то неправильный лунный свет: он неяркий и желтоватый, словно над куполом — неправильное небо. Турин припоминает, как это было во время Мирградской битвы, когда Божество появилось и навязало городу свою реальность. Тогда даже небо изменилось — и здесь происходит то же самое: это не настоящий свет, а его грубое подобие, и над куполом небо вовсе не похоже на то, что она видела, входя сюда.
Свет завивается кольцами, клубится и волнуется у нее над головой. Она делает глубокий вдох и понимает, что здесь полно дыма.
Резкий запах заполняет легкие, и у Мулагеш начинается жуткий приступ кашля. Такой вони она еще не нюхала — пахнет какими-то маслами, деревом и разлагающейся плотью. Она смаргивает набежавшие от кашля слезы. Глаза постепенно привыкают к темноте.
Пол здесь выложен скованными встык щитами, как крыша — клинками. В дальней стороне — интересно, насколько велико это место? — во мраке она различает человеческую фигуру: кто-то сидит рядом с бледным серебристым… кустом?
Значит, он существует. В это трудно поверить, но он и правда реален.
Человека плохо видно в темноте, но, похоже, у него в руках богато украшенная длинная белая трубка, похожая на ветку коралла. Она достает ему до колен, а вверху завивается вокруг плеч, петлей захлестывает ему шею, поднимаясь к губам. Она видит, как окутанный тенями человек посасывает ее, и тогда чаша над его коленями вспыхивает бледно-оранжевым светом. А потом он выдыхает целое грозовое облако завивающегося кольцами вонючего дыма.
— Я так понимаю, ты тот самый человек с вершины Клыка, — громко говорит Мулагеш.
Если он ее и слышит, то виду не подает. Он делает новый вдох, откидывается назад и выпускает клуб дыма в потолок.
И тут на его лицо падает луч скудного света.
Мулагеш застывает на месте: проклятье — это же труп!
Она смотрит, как старик наклоняет голову и луч света скользит по его лицу. Высохшая, пергаментного цвета кожа вся покрыта светлыми пятнами депигментации — так мох затягивает стены старого дома. Глаза у него большие, белые и слепые, а глазные впадины и щеки провалились так глубоко, словно он не ел… в общем, вообще никогда не ел. На нем намотаны какие-то полупрозрачные тонкие обрывки ткани, и он не может полностью закрыть рот, поэтому черные мелкие зубы всегда видны и выглядят точь-в-точь как оскал черепа.
Мулагеш крепче сжимает винташ. Старик, понятное дело, могучим силачом не выглядит, но он явно божественного происхождения, а тут внешность бывает страшно обманчива.
Она делает шаг вперед:
— Кто ты?
Он вперяет в нее взгляд слепых глаз. И да, он услышал ее, потому что голова едва заметно поворачивается. А потом из костлявой груди поднимается голос — и шелестит, словно море накатывает на гальку.
— Я не кто, — медленно выговаривает он.
С каждым словом у него из губ вылетает по клубу дыма.
— Хорошо, — медленно отвечает Мулагеш. — Тогда что ты?
— Я — память, — говорит старик.
Он затягивается трубкой и снова выдыхает дым.
— Что ты имеешь в виду? Что значит — я память?
— Я имею в виду, — отвечает он, — что я то, что помнит.
— Ну ладно. Значит, ты… просто помнишь, да?
Он затягивается трубкой, не удостаивая Мулагеш ответом.
— Что ты помнишь?
— Моя память хранит, — говорит он, — все, что я помню.
Мулагеш хмурится. Он дает закольцованные ответы, потому что его разум устроен иначе, чем у людей? Или она задает неправильные вопросы?
— Как… Как получилось, что ты сидишь здесь?
Повисает молчание. Затем он причмокивает губами и нараспев говорит:
— Я — триста семьдесят четвертый сосуд памяти Императрицы Могил, Стальной Девы, Пожирательницы Детей, Королевы Горя, Той, что расколола землю надвое. На этом месте я заменил триста семьдесят третий сосуд, сорвал листок с Древа Памяти и вдохнул все знание, обещанное Великой Матерью. Во мне — память о тех, кто исчез, пожертвовал собой, был убит. Во мне — деревни, армии, поколения. Я помню убитых и умерших, победителей и побежденных. Я — память.
Мулагеш присматривается к кустику рядом с ним:
— Древо Памяти?
— Да.
— Что это значит? Что это такое — Древо Памяти?
И снова он говорит нараспев:
— В честь тех, кто поклялся в верности Ей, Великая Мать выпустила стрелу в камень, и камень расцвел и стал великим деревом, деревом, пустившим корни подо всеми камнями этого края.
И он поднимает иссохшую руку и указывает на хилый серебристый кустик.
— То дерево питает кровь народов, тех, кто погиб на войне и пожертвовал собой, и память о том, что они совершили, течет через их сосуды — в меня, — говорит он, выдыхая дым, — в то, чем я являюсь, творение из плоти и крови. Я — последний сосуд этой памяти. Я — озеро, в которое впадают горные реки.
Мулагеш видит костлявые запястья, болезненно тонкие лодыжки.
— Как… как долго ты был здесь?
Он наклоняет голову, словно ему нужно обдумать ответ. Потом:
— Я здесь, в этом месте, свидетельствовал наступление девяноста шести зим.
— Как это возможно? — тихо спрашивает Мулагеш.
— Я — память, — отвечает он. Дым поднимается над его головой, как призрачная корона. — Мне ничего не нужно. Мой долг — помнить. И я помню.
— Но ведь это все… это же чудо, разве нет? — спрашивает Мулагеш. — Разве Вуртья не мертва?
Молчание. А потом:
— Великая Мать ушла из этого мира. Это я помню.
— Тогда почему ты все еще здесь?
Повисает молчание, словно ему нужно заглянуть в тайную часть своей души.
— Уйди из этого мира, — наконец говорит он, — но твои обетования все равно останутся. Твои договоры, клятвы и долги тебя переживут. Были даны обещания. И некоторые из них сдерживаются. Я тут, чтобы помнить о мертвых. Когда клятвы исполнятся, я тоже угасну. — Он вздрагивает. — Я перейду из этой комнаты в свет. В свет… В воздух мира, который я некогда знал…
И он прикрывает глаза.
Мулагеш подавляет дрожь. Так, хватит с нее.
— До меня сюда приходила женщина, — говорит она. — Она спрашивала про один ритуал. Я думаю, что про ритуал для перехода в посмертие, в… в Город Клинков. Это так?
— Я помню это.
— Мне нужно знать, что ты ей сказал.
Серый сухой язык высовывается из глубин его рта и проходит по мелким черным зубам. Мулагеш борется с тошнотой — до того это мерзко выглядит.
— Что ты ей сказал? — спрашивает она. — Как я могу попасть в Город Клинков?
Он протягивает руку к дереву и срывает один серебристый листик. Кладет его в чашу своей трубки и затягивается дымом — и вдруг замирает, словно его посетила какая-то важная мысль. Пустые белые глаза расширяются, и он поворачивается к Мулагеш — и в первый раз за все время она чувствует, что на нее смотрят, смотрят пристально и в полном сосредоточении.
Он глядит на нее и затем тихо говорит:
— Я… я помню тебя.
— Что?
— Я помню тебя, — повторяет он. И снова затягивается трубкой — похоже, это помогает ему вспоминать. — Молодая, смышленая. Ты была полна холодного гнева. Я помню тебя. Ты прошлась по этим краям как свирепая буря. В одной руке ты держала ярость, а в другой — смерть.
Мулагеш холодеет.
— Что ты такое говоришь?
— Воплощенная война, — говорит он. — Битва во плоти. Так я тебя запомнил. Так я помню тебя сейчас — ибо ты пролила кровь в краях к востоку отсюда. О, долго же пришлось этой крови течь, чтобы достигнуть главных корней серебряного дерева… но, когда кровь прилила, ты вспыхнула в моем разуме, как ярчайшая из звезд. Как бы Великая Мать обрадовалась, заполучив такую стрелу в свой колчан. Каким ценным приобретением ты была бы…
Мулагеш борется с тошнотой. Сама мысль о том, что это — она не может думать о нем как о человеке — это знает, что она делала во время Желтого похода, знает и одобряет, — сама мысль ей отвратительна.
— Закрой свой рот! Я об этом не просила!
Он затягивается и критически оглядывает ее.
— Ты хотела попасть в Город Клинков, — говорит он. — Я это помню. Почему?
— Я иду по следу женщины, которая побывала здесь до меня.
Он отрицательно качает головой.
— Нет. Нет, это не так. Я наблюдал за тобой все время, пока ты ехала сюда из западных земель. Я помню, как ты пришла, помню, как ты сражалась за то, чтобы попасть сюда, ко мне. Ты пролила кровь на мои горы, на землю моей родины. И когда ты сделала это, я заглянул в тайный уголок твоего сердца. — Он закрывает глаза. — Я помню… Я помню… — Глаза резко распахнулись. — Ты хочешь найти там Армию Победы, хочешь ступить на белые берега Города Клинков. Ты хочешь отыскать их и остановить, не дать им вступить в их последний бой.
Мулагеш молчит.
— Почему? — спрашивает он. В голосе его звучит вежливое недоумение.
— П-почему? — переспрашивает Мулагеш. — Почему я хочу остановить армию, собирающуюся уничтожить мир? Ты это хочешь у меня спросить?
— Ты говоришь так, — произносит он, — словно они — нечто противоестественное. Словно война — нечто временное.
— Я прекрасно знаю, что не хочу их однажды увидеть у своего порога!
Он качает головой:
— Но это неправильно. Война — свет. Война и конфликт — энергии, питающие мир. Думать иначе — значит думать, что в твоих жилах не течет кровь, что твое сердце не бьется. Ты уже познала это. Однажды, среди холмов моей родины, ты поняла, что вести войну — значит жить, а проливать кровь — значит нежиться в лучах солнца. Почему же ты это забыла? Почему ты хочешь сразиться с ними, а не присоединиться к ним?
— Присоединиться к ним? — потрясенно спрашивает Мулагеш. — Присоединиться к солдатам, которые некогда поработили мой народ?
— А разве сейчас вы не обращаете людей в рабство? — спрашивает старик. — Из чего только не куют нынешние цепи. Например, из бедности. Из страха. Ритуалы, обычаи — это тоже цепи. Все действия есть лишь формы рабства, способ заставить людей делать то, что им совершенно не хочется делать. Разве твой народ не заставил мир склониться перед собой в раболепном поклоне? Когда ты надеваешь форму и идешь по этим землям, разве люди не испытывают сильнейшего желания встать на колени и склонить голову?
— Мы не оставляли за собой проклятых массовых захоронений! — рычит Мулагеш. — Мы не пытали, не убивали и не калечили людей, чтобы получить от них то, что хотели!
— Ты так уверена? По ночам ты поджигала дома, и целые семьи погибали в пламени. Я это помню. А теперь ты оглядываешься назад с чувством вины и говоришь: «Это была война, и я поступала неправильно». — Он наклоняется вперед, вкладывая все силы в то, что готовится сказать: — Но это же ложь. Ты видела свет. А теперь, когда ты вернулась во тьму, ты хочешь убедить себя в том, что света вовсе не было. Но он есть. Ты не можешь стереть то, что запечатлено в сердцах людей. Даже если бы Великая Мать не ходила среди нас, ты все равно бы знала это.
Мулагеш чувствует, как по щекам ее текут слезы.
— Времена, — в ярости говорит она, — времена сейчас другие. И я изменилась. Солдаты теперь не посвящают свои жизни завоеваниям и убийствам.
— Ты не права, — говорит старик. Голос у него низкий и гулкий. Железные стены купола, все ножи, и мечи, и копья — все отзываются дрожью на каждое из его слов. — Ваши правители и пропаганда внушили тебе фальшивые представления о войне, о воине под ярмом цивилизации и ее прихотей. Но, несмотря на хорошие манеры и самопровозглашенную цивилизованность, ваши правители с преогромным удовольствием отправят солдата на смерть, чтобы улучшить свой имидж и чтобы не поднималось в цене сырье. Они отправляют на смерть чужих детей и вспоминают о них только тогда, когда есть возможность громко и пышно поспекулировать на их смерти, восхваляя великую жертву, которую они принесли.
Старика окутывает столь плотная завеса дыма, что Мулагеш уже едва его видит.
— Только дикарь может так говорить о мире!
— Нет. Это правда. И ты это знаешь. Ты была намного честнее с собой, когда убивала своих.
Мулагеш замирает на месте. В воздухе все так же висит дым. Старик медленно смигивает своими белыми глазами и попыхивает трубкой.
— Что ты сказал? — шепотом спрашивает Мулагеш.
— Ты знаешь, что я сказал, — спокойно отвечает он. — Однажды люди под твоим командованием отказались подчиняться приказам. И когда это случилось, ты сделала то, что было необ…
Она вскидывает винташ на плечо и быстро идет вперед, прорываясь через клубы дыма. Старик не ворчит и вообще не издает никаких звуков, когда дуло винташа упирается ему в лоб, прижимая спиной к стене из ножей.
Мулагеш нагибается над ним.
— Ты говори, говори, — шепчет она. — Рассказывай, старик, и мы посмотрим, получится ли у меня вылить воды памяти через дырку в твоей поганой башке.
— Ты видишь, чем ты стала, — невозмутимо говорит он. — Ты видишь, куда ведут тебя инстинкты. Почему же ты отрицаешь то, чем являешься?
— Говори про демонов ритуал! Рассказывай, как мне попасть в Город Клинков!
— Ритуал? Но зачем, ведь ты знаешь его. Ты знаешь, как вызвать к жизни «Окно на Белые Берега».
— Но оно меня туда не пропускает!
— Но ты же знаешь, что есть еще один важный элемент, который как раз переправит тебя на Белые Берега, — говорит старик. — Ты часто проливала ее в свое время, и она течет у тебя в жилах — кровь убийцы. Что же еще…
Мулагеш крепче прижимает дуло к его голове.
— Что ты имеешь в виду? Учти, начнешь опять говорить загадками — пожалеешь.
— Ты видела статую, — шипит старик. — Статую Великой Матери, сидящей перед большим котлом. Заполни котел морской водой и кровью убийцы, возьми столько крови, сколько уместится в мочевом пузыре козла, и проведи ритуал «Окно на Белые Берега», и тогда ты сможешь перенестись туда — через море, через наш мир, прямиком в страну мертвых.
Мулагеш задумывается. Да, точно, она увидела Город Клинков в цехе со статуями, перед огромным изваянием Вуртьи… а у ее ног была емкость, похожая на гигантскую ванну.
— Живая сущность жизни смерти, — говорит она, — отправит живого человека в страну мертвых.
Она отступает на шаг, убирая оружие.
— Какая ирония судьбы…
Старик смаргивает своими пустыми глазами.
— Ты думаешь, что это вторжение. Что ты штурмуешь позиции врага. Но ты не права. Ты возвращаешься домой. Ты достойна этой жизни после смерти.
— Задери тебя демоны, — сердится Мулагеш. — Ну-ка, расскажи мне о мечах, о мечах адептов. Кто-то их нашел? Или научился делать? Кто это был?
— Это мне неведомо, — тихо отвечает он. — О таких вещах я не знаю.
— Кто-то разграбил ваши священные могилы! Они не могли не прийти к тебе!
— Я не помню их, — произносит старик. — У меня нет этих воспоминаний.
— Кто-то, мать его, воскресил святого Жургута! Только не говори мне, что ты не в курсе, кто за этим стои́т!
— Я помню тех, кто пролил кровь, — отвечает старик. — Я помню мертвых. Я помню битвы, победителей, побежденных. Я помню то, что имеет значение. Остальное — пустяки.
— Кто-то пытается приблизить Ночь Моря Клинков! Как это может случиться? Как это работает?
— Работает? Словно какой-то механизм, машина? То, что ты описываешь, — оно неизбежно. Спроси еще, почему звезды танцуют в небе, почему вода течет вниз по склону холма. Спроси, как это работает.
Он опускает веки.
— Она обещала, что это случится. Значит, это случится. Таковы законы мироздания.
— Я убью тебя, демон тебя задери! — кричит Мулагеш, поднимает оружие. — Убью, если не ответишь на мой вопрос!
— Если бы я мог умереть, — говорит старик, — я бы позволил тебе это сделать. Я не боюсь смерти. Но ты сейчас в моем мире, и это место не даст мне умереть.
— Спорим, я сейчас как…
Он качает головой:
— Ты думаешь, что вытрясла из меня правду. Но ты не права — я хочу, чтобы ты снова увидела Город Клинков, ибо там ты узришь истину. Истину о мире, истину о твоем тайном сердце. А теперь иди и смотри.
Он широко открывает рот, оттуда вылетает горячее облако едкого дыма. Его так много, что Мулагеш отшатывается, прикрывая глаза локтем. Она различает вдали поблескивающий лунный свет, шатаясь, идет на него и с благодарностью втягивает в себя свежий воздух.
* * *
Мулагеш падает в грязь, запускает в нее пальцы и радуется: холодная, влажная земля, что может быть лучше. Она наконец-то выбралась из этого жуткого места.
— Он там был? — спрашивает Сигню. — Что произошло? Ты получила то, что хотела?
Мулагеш поднимает на нее взгляд. Сигню смотрит на нее большими глазами, в руке у нее граната. Палец Сигню держит на чеке. Потом она нервно улыбается и опускает гранату в карман.
— Ну вот. Ты же сказала — тридцать минут.
Мулагеш откашливается и сплевывает.
— Ублюдок, — хрипит она.
— Что с тобой? — спрашивает Сигню. — Ты в порядке?
— Нет. Нет, я, мать его за ногу, совсем не в порядке.
Мулагеш поднимается — ноги еле держат ее. И тут она оглядывается на купол из клинков.
— Назад! За деревья — быстро!
Сигню пятится.
— Что? Зачем?
Мулагеш снимает с пояса гранату и выдирает зубами чеку. Сигню вскрикивает у нее за спиной, когда Турин с размаху забрасывает гранату в дверь купола из клинков. Потом они с Сигню бегут прочь со всех ног.
Мулагеш проскакивает арку, бросается на землю и съезжает по склону холма, прикрывая голову. И ждет. И ждет.
Ничего не происходит. Взрыва не слышно.
Она ждет еще немного. Потом поднимает голову и видит, что Сигню лежит на животе в кустах.
— Что… не разорвалось? — спрашивает она.
— Нет! — злится Мулагеш. И встает. — Нет, не в этом дело. Оно не дает ему умереть — вот что он сказал. Ублюдок! Оно не дает ему умереть!
Она подходит к арке и всматривается в купол, дрожа от гнева.
— Пошел ты! — орет она. — Ты слышишь? Пошел ты на хрен!
Ей никто не отвечает. Только деревья шелестят под ветром.
Сигню тоже встает:
— Генерал Мулагеш, я думаю, нам… пора. Пора уходить отсюда.
Мулагеш хочет попробовать еще раз, снова кинуть гранату в этот проклятый купол и услышать эхом отдающийся грохот, просто чтобы хоть как-нибудь уязвить того говнюка…
— Генерал Мулагеш?
— Что? — выныривает она из своих мыслей. — А?
— Нам пора, — повторяет Сигню. — Пойдемте. Не надо было сюда приходить.
Словно во сне Мулагеш поворачивается и идет вниз по тропе. Дойдя до середины пути, она обнаруживает, что по щекам у нее катятся слезы.
* * *
Они уже давно вышли в открытое море, а Мулагеш все сидит на палубе и смотрит на отражение луны в океане. Сигню у руля, она уверенно правит яхтой, и та послушно бежит по темным волнам. Прошло уже три часа, но они ни разу друг с другом не заговорили.
Наконец Сигню решается спросить:
— Ты видела его, да?
Мулагеш не отвечает. Как было бы здорово — просто соскользнуть с палубы в эти темные воды и почувствовать, как течение затягивает тебя ко дну.
— С тех пор как ты оттуда вышла, на тебе лица нет, — говорит Сигню. — Словно ты заболела. И вообще ничего не рассказала. Он… он что-нибудь с тобой сделал? Может, я не знаю, отравил?
— Нет. Мать твою, не знаю. Может быть.
Сигню выскальзывает на палубу и садится рядом с ней. Мулагеш не смотрит на нее.
— Может, я сама себя отравила. Причем давно. Просто я только сейчас это поняла.
Турин смотрит в воду, потом на свой протез. Локоть болит. Голова тяжелая, глаза закрываются. Как же трудно веки разлепить, не то что двигаться.
И она начинает говорить.
Она рассказывает Сигню о походе, о Шовейне, захолустном городке неподалеку от Мирграда, куда они пришли сорок лет тому назад. Она рассказывает, как следующей ночью встали лагерем и резали угнанных свиней, а кругом слышалось их жалобное хрюканье и пахло кровью. Рассказывает, что они оставили за собой дымящиеся руины городка.
Она рассказывает, как сидела, затачивая кинжал, у палатки Бисвала. И как подошли Санхар и Банса, нырнули в палатку и о чем-то с ним тихо говорили.
Бисвал позвал ее. Она вошла, а он произнес:
— Лейтенант Мулагеш, эти двое молодых людей решили, что не могут далее идти с нами.
И она сказала:
— Вот, значит, как, сэр.
— Да. Вот так. Они считают, что то, что мы делаем… как ты там выразился, Банса? Совершенно аморально?
И Банса ответил:
— Да. Да, сэр. Я… Мы считаем, что заниматься этим — неправильно. Мы больше не можем делать это. И не будем. Простите, сэр, но просто не готовы в этом участвовать. Вы, конечно, можете нас посадить под замок, но мы тогда просто попытаемся сбежать.
Бисвал сказал:
— Это все красивые слова. У нас нет ресурсов, чтобы запереть вас, и я не могу терять время на то, чтобы вас отстегали. Поэтому у нас, похоже, нет выбора — надо вас двоих отпустить.
Как они удивились. Прямо в шоке были. А когда они вышли, Бисвал посмотрел на нее и сказал:
— Болты на них не переводи, ладно?
И она все поняла. Впрочем, она поняла, чем это кончится, когда Банса заговорил.
Они вышли, и тут Бисвал остановил их прямо у палатки. Он повернулся к ним, улыбнулся и сказал:
— Ребята, можно вас еще на минуточку…
Голос у него был такой веселый, словно он действительно хотел пообщаться. А потом посмотрел на Мулагеш, и глаза его блеснули — она уже стояла с ножом наготове.
В темноте визжали, кругом разливался запах свежей крови.
Они смотрели, как она это сделала. Целый лагерь. Просто смотрели, и все. Ну да, выслушали Бисвала, который сказал, что эти двое были дезертирами и трусами, таким не место в Желтой роте. Не место ни при каких обстоятельствах. «Тот, кто не воюет с нашими врагами, — сказал он всем, — тот сам наш враг».
Она вытерла лезвие о рукав. Какая яркая-яркая кровь.
— И мы будем обращаться с ними соответственно, — сказал Бисвал, развернулся и пошел к себе в палатку.
Сигню и Мулагеш сидят и молчат.
Потом Сигню спрашивает:
— Сколько тебе лет было?
— Шестнадцать.
— Во имя всех морей…
Но она говорит Сигню, что это не оправдание. Она ведь знала, что так делать нельзя. Эти ребята — они же доверяли ей. Но если бы они дезертировали и навели на Желтую роту континентцев, тогда… тогда все оказалось бы впустую. Все те ужасы, которые они творили, — все впустую.
Или возможно… А возможно, Мулагеш просто не хотела, чтобы их поход заканчивался. Так она и думала тогда: покинь их Банса и Санхар — чары спали бы.
Но чары все равно спали, когда Лето закончилось. Как же она тогда хотела умереть. Она была в отставке, предоставлена самой себе в цивилизованном мире — о, и вот тогда она в ужасе вспоминала, что наделала. Как она хотела бы приманить этот мир, чтобы он убил ее. Потому что самой пороху не хватало. Но нет, миру оказалось не до нее. Жизнь продолжалась, дни сменяли друг друга как ни в чем не бывало.
Мулагеш пытается объяснить Сигню, объяснить, какое это проклятие — вот так жить, когда жить не хочется. Когда с тобой ровно ничего не происходит.
И вот однажды в ее жизни появился полковник Ади Нур. Появился и предложил ей вернуться в армию, нашел ее в том дрянном баре, где все пропахло табаком и гниющим деревом. И тут ей в голову пришла мысль: а ведь она может все исправить. Прошлое не сотрешь, но ведь она могла попытаться сделать так, чтобы это прошлое больше никогда не вернулось. Чтобы подобного больше не случилось с молодыми ребятами, сайпурцами и континентцами. Многие тогда не вернулись домой по ее вине. Но ведь можно же как-то сделать, чтобы других молодых ребят не постигла та же судьба. Чтобы их смерть не была напрасной. Ты, Мулагеш, поломала — ты и плати.
И так прошло сорок лет. Сорок лет она пыталась что-то сделать. А потом грянула Мирградская битва, и все разлетелось в мелкие осколки. А Шара Комайд сидела в темноте рядом с ее койкой в госпитале и рассказывала, рассказывала про союзников, генералов и повышениях в звании…
Тогда все должно было измениться. Но не изменилось. Чем выше Мулагеш поднималась по карьерной лестнице, тем бесполезнее она себя чувствовала. Все эти аналитики, чиновники и политики говорили о смерти холодным, расчетливым языком банкиров. Естественно, ведь все эти люди — они же не на передовой, а в глубоком тылу, очень далеко от запаха рыхлой влажной земли и жалобного визга свиней по ночам. Так что ничего не поменялось, просто она больше не видела такого своими глазами.
Все это стало далеким прошлым, но оно никуда не делось, оно стало приходить к ней во сне, раз за разом Турин просыпалась в холодном поту, а в ушах стоял грохот Мирградской битвы. И рука болела и болела, и никакие лекарства не помогали. Некоторые доктора говорили, очень вежливо и осторожно, что, возможно, боль — она не в теле, а в голове. Другими словами, тело болело, потому что Мулагеш хотела, чтобы оно болело.
А однажды она приехала в военный госпиталь — это был первый за долгое время случай, когда она видела солдат, вернувшихся с передовой. Молодые ребята, юноши и девушки, лежали на своих койках, словно их прожевала и выплюнула какая-то чудовищная машина. И каждый, каждый из них пытался отдать честь генералу Мулагеш.
И тут боль в руке враз стала невыносимой, в локоть словно ножи вонзились, а кости пилили и втыкали туда шприцы, и безжалостные термиты вгрызались в плечо, готовое разлететься мелкими костяными осколками. Турин вышла на лестницу и упала на колени, подальше ото всех; она была вся белая от боли, вся в испарине, она скрежетала зубами, чтобы не закричать, не позвать докторов, не умолять их отрезать, отрезать от нее эту штуку, отрезать сейчас, прямо сейчас.
И она потеряла сознание. Дежурный нашел ее там, на лестнице, она лежала труп трупом, и он привел ее в сознание и спросил, не случилось ли чего. А она сказала — случилось, еще как случилось.
Только теперь она знала, что именно.
Это же ложь, благонамеренная ложь, вот это все. Война продолжается, а Мулагеш беспомощна, совершенно беспомощна, и тогда была, и сейчас — ну и что, что у нее вся грудь в медалях и большие полномочия, это же все ерунда; она все равно не может изменить к лучшему судьбу вверенных ей людей. Солдаты, гражданские — все они умирают, до сих пор умирают, — вот только раньше она могла об этом забыть, а сейчас — нет, не может.
— Поэтому я сбежала, — говорит Мулагеш. — Я не знала, что еще можно сделать. Оставаться было больно, и я не хотела врать ни себе, ни другим, а пришлось бы. Потому я взяла и спряталась на том острове.
Но и это не помогло. Каждую ночь она просыпалась от звуков выстрелов, от грохота битвы, и каждое утро рука ее невыносимо болела.
И вот однажды она получила письмо от премьер-министра. От маленькой, но смертоносной Шары Комайд, женщины, которая уничтожила бесчисленное множество правительств и чиновников, причем в последний раз это были сайпурские правительство и чиновники. И как-то так получилось, что Шара знала заветные слова, которым Мулагеш не могла сопротивляться, потому что это было ее заветное желание, то, что она столько лет пыталась сделать, а никак не получалось, слова, нацарапанные на листочке бумаги, которую привез ей мокрый от пота Питри Сутурашни…
— Она предложила мне выход из ситуации, — говорит Мулагеш. — Она предложила мне заняться тем, чем мне всегда хотелось заниматься, — изменить мир к лучшему. Чтобы все это было не напрасно.
— Здесь? В Вуртьястане?
Мулагеш некоторое время смотрит в темные волны.
— Да. Мне так кажется. Если Вуртьястан способен измениться к лучшему, то остальное тоже сможет. Разве не так?
Сигню молчит, налегая на руль.
Назад: 11. Справедливая смерть
Дальше: 13. Город Клинков
