Глава 20
Женщина в черном оставила его одного, во тьме, сделавшейся вдруг душной и тяжелой. Через некоторое время появились жрецы, совершенно проигнорировав вора, и сосредоточились только на лежащем на земле аристократе. Осторожно подняли его и вышли. Ни один даже не взглянул на Альтсина.
Он был только куском мяса, висящим на мясницком крюке.
Поврежденное колено пульсировало тупой болью, сломанные ребра рвало в ритме ударов сердца, и если он верно чувствовал, то припухлость над глазом медленно превращала его лицо в гротескную маску.
Вор попытался представить, как он выглядит.
Образ женщины, обнимающей окровавленного паренька, взорвался у него в голове чередой картин.
Альтсин сперва их не видел. Выходя из-за угла, наткнулся на группу сражающихся. Десять, может, двенадцать юношей с Дурвонами, вытатуированными на предплечьях, атаковали трех старших мужчин, которые, встав в полукруг, блокировали улочку, защищая коленопреклоненную женщину, прижимающую к себе паренька лет двенадцати. Разбитая голова ребенка бессильно свисала, левый его глаз заплыл, а кровь расплывалась под слезами матери.
Сражение набирало темп.
Мужчины, защищающие женщину и ребенка, были хорошо одеты, как удачливые купцы, и вооружены тяжелыми палицами, наверняка вынутыми из руин ближайшей лавки. Противники применяли короткие палки, куски цепи, утяжеленные свинцовыми грузилами, и кастеты. Ни одна из сторон не использовала голых клинков, что не отменяло кровавости столкновения.
Двое юношей уже лежали на брусчатке, третий отступал, сжимаясь и держась за живот, зато один из купцов то и дело отирал предплечьем заливающую глаза кровь, а второй со все бóльшим трудом отбивал атаки. Долго они не выдержат.
– Помоги нам! Прошу!
Женщина смотрела на Альтсина с мольбой в глазах, указывая на находящуюся в конце улочки дверь со знаком Склоненного Дерева.
Воспоминания начали бледнеть. Он тряхнул головой, пытаясь нагнать их.
Он подбежал к женщине, подхватил мальчишку и помог занести его в храм Дресс. Ворота услужливо отворились, впуская сперва их троицу, а потом и мужчин, все еще держащих в руках импровизированное оружие. Ватага щенков остановилась перед дверьми в мрачном молчании, но внутрь войти не пыталась. Владычица Ветров имела в Понкее-Лаа верных последователей, поскольку многие из моряков предпочитали во время плавания больше доверять ее милости, чем капризам Аэлурди, чаще вызывавших ураганы, чем постоянный ласковый ветер, – а морские волки могли бы посчитать себя оскорбленными, обесчести парни пристанище богини. Кроме того – свидетельство мудрости здешних жрецов, – перед дверьми стояли четверо стражников в полном вооружении. Альтсин помнил, что это его удивило: в Понкее-Лаа, который он покидал, храмовая стража исполняла функции представительские и только по праздникам носила ламеллярные доспехи, стальные шлемы и тяжелые щиты.
– Он не сказал ничего дурного. – Женщина с плачем отирала кровь с лица ребенка. – Точно ничего дурного не сказал. Отчего они…
– Потому что это молокососы, которые считают себя святым воинством единственной истины и готовы ради нее убивать. – Он помнил, что произнес эти слова тихо, гнев тлел где-то глубоко внутри, прикрытый слоем льда. – Они как стая бешеных собак. Нужно следить за словами, жестами и взглядами.
Воспоминание о гневе было странным. Вор почти не сомневался, что эмоции эти – его. Хотя он несколькими годами ранее сам был одним из уличных забияк, вдруг понял, что ему сложно воспринимать себя таким же, как та мрачная банда, все еще стоявшая перед храмом Дресс с полным разочарования упорством. А самым странным было то, что Альтсин оставался уверен, что и он тоже в ярости. Но должен же он чувствовать хотя бы тень симпатии к тем, кто сражается – как ни крути – с его знаком, вытатуированным на коже.
– Следить? Он только сказал, что Великая Мать мудрее Реагвира, потому что мать всегда мудрее своего ребенка. Я сам слышал. – Самый старший из тройки мужчин, тот, с разбитой бровью, склонился над пареньком. – А ему разбили голову, словно яйцо. И замучили бы мою дочь, если бы я их не удержал. Я буду жаловаться, клянусь, буду жаловаться старшине цеха, а если понадобится, то и Совету города. Мальчик может уже не подняться, а то и останется до конца жизни слюнявым идиотом.
Женщина застонала.
Снаружи группка юношей встала полукругом и принялась напевать какую-то песенку, полную дурацкой похвальбы и мерзких оскорблений.
Альтсин посмотрел на женщину:
– Все будет хорошо. В его возрасте все быстро заживает. Не успеете оглянуться, а он уже станет бегать и скакать, как всегда. – Слова казались ему пустыми и фальшивыми уже в тот момент, когда он их произносил.
– Он не бегал и не скакал. – Мужчина отер кровь с лица и аккуратно ощупывал голову мальчишки. – Его к книгам тянуло, к счетам. Умел уже умножать и делить до тысячи, а писал и читал меекхом и по-миттарски и даже северные руны умел сложить в кучу. Умненький паренек…
Милосердно прикусил язык, не добавив «был».
Пальцы его прикоснулись к верхушке черепа мальчишки и словно бы слегка провалились внутрь. Мальчик задрожал, и правую ногу его принялся бить внезапный тик.
– Простите. – Голос мужчины чуть охрип, рука его протянулась в сторону и легонько прикоснулась к руке женщины. Потом он посмотрел на Альтсина: – Мы так и не поблагодарили вас, брат.
Сутана. Вор вспомнил, что тогда на нем была сутана.
– Ничего, – ответил он, глядя, как женщина каменеет от прикосновения отца, как от лица ее отливает кровь, а глаза становятся мертвыми и пустыми. – И я не брат – просто ждущий. Мельчайший червь у ног Владычицы. Жалею, что не пришел ранее.
Помнил, что эти последние слова, ужасно банальные, он произнес тогда совершенно искренне. Жалел, что не повстречался с этими сукиными сынами первым. И жалость эта сплеталась с гневом, тлеющим под слоем льда. С его гневом.
Песенка снаружи закончилась глупым ржанием. Юноши раздухаривались, и подле входа начала собираться толпа.
– Ну тогда с разбитой головой лежал бы ты, – отозвался самый младший из купцов, парень лет, на глазок, не больше пятнадцати-шестнадцати. – Они бы не спустили одинокому монаху. Они…
Он отвернулся, моргая, а последний из мужчин, тот, который до времени не произнес ни слова, тяжело дыша и опираясь о палицу, вдруг упал на колени и в полной тишине расплакался с надрывом.
Альтсин заметил уголком глаза, что нога побитого мальчишки сделалась недвижима, зато судороги пробежали по его лицу, и стало ясно, что душа подростка готовится в путь к Дому Сна. Заметил это не он один – женщина тихо заплакала и осунулась, теряя сознание, а мужчины превратились в глиняные статуи. Не могли поверить в происходящее. Он взглянул на них и вдруг уже знал, что они просто вышли на дневную прогулку, отдохнуть от дня тяжелых трудов, может быть – проведать приятелей, что-то съесть и выпить в городе вина. Еще четверть часа назад они смеялись и перешучивались, уверенные в своем будущем.
А теперь вернутся домой с мертвым ребенком на руках.
Снаружи очередной куплет описывал женщину, подставляющую зад борову и рождающую полусвинских ублюдков. Ржание, которым куплет закончился, было словно ведро кала, вывернутое просто в душу.
Что-то пикнуло у него в ушах, он будто вынырнул из глубокого погружения. Волоски встали дыбом по всему телу, а на краю зрения появился красный туман.
Он чувствовал его. Дурвон. Знак воина. ВОИНА. Дурвон не был сломанным мечом – он был мечом целым, а как половину клинка его представляли оттого, что вторая торчала в сердце всех наших страхов, убивая их. Такова была первичная, чистейшая символика этого знака. Меч, убивающий страх, дающий отвагу и надежду.
Дурвон, древний символ, рисовали на косяках дверей и на окнах, чтобы отгонять зло, – в те времена, когда окна и двери были еще модной фанаберией; его рисовали на щитах и татуировали на телах, чтобы он принес счастье в битве, – задолго до того, как первые рисунки превратились в глифы, а те – в зачатки рун и букв. Прежде чем пришли Нежеланные и прежде чем из куска души бога отковали Денготааг, который на самом деле должен был стать входом в царство Реагвира, а форму ему придали исключительно в память о древнем символе.
А теперь они превратили Дурвон в бандитский знак, под которым убивают детей, как раньше превратили Меч Реагвира в орудие казни и источник дешевых фокусов.
Вор почувствовал каждую татуировку перед храмом, идентичные в каждой детали, потому что именно так и действует подобная магия, первоначальная изо всех магий – символов и знаков, и потянулся к ней. Они принадлежали ему.
Он наклонился и поднял мальчика. Жизнь утекала из него с каждым вздохом. Старший мужчина схватил Альтсина за руку, но глянул в тень под капюшоном и отпустил его, с лицом, застывшим в гримасе неопределенного ужаса. Вор вышел из дверей, укачивая мальчика на руках.
Вульгарную песенку обрезало на полуслове, а дюжина презрительных взглядов воткнулась в него с силой брошенных дротиков. Толпа, стоящая за юношами, загудела и умолкла в ожидании идущей смерти. Толпа всегда радуется такой возможности.
– Он уходит в Дом Сна. – Вор положил мальчика на ступени. – А его кровь падет на ваши головы.
– На чью? На мою? – Из группки аколитов Реагвира высунулся худой подросток с крысиной мордочкой. – Но не я его ударил, монах. И не знаю, кто это сделал. Может, он сам ударился? Как знать, у него ж в руке камень был. Я видел, что был. Правда, парни?
Те согласно засмеялись, размахивая палками и цепями. Жестокость и чувство безнаказанности привели к тому, что лица их казались почти одинаковыми.
Альтсину нужна была Сила. Он мог потянуться к той, что пребывала в нем, и заплатить синяками, припухлостями и кровью во рту. Но он не затем сюда пришел.
– Твой знак, сыне. – Проклятие, ну и странно же это прозвучало. Словно было ему все сорок. – Тот, на предплечье.
– Дурвон? – Подросток завернул рукав и с громким чмоканьем поцеловал Сломанный Меч. – Символ избранных, монах, знак истинного бога воинов, меч, а не две молитвенно сложенные ручонки, жополиз. Хочешь услышать, какую он дает нам силу? Ну, парни, давайте запоем наши нескладные песенки в последний путь этому пацану. Пусть не идет в Дом Сна в тишине.
Он махнул рукой и застыл, потому что Альтсин – а собственно, и не Альтсин – потянулся сквозь Дурвон за Силой.
Сила есть везде, она пронзает мир, дикая и хаотическая или пропитанная аспектами, позволяющими их приучить и использовать. А если те, кто ее применяет, переоценят свои возможности, то заплатят здоровьем или жизнью, потому что чрезмерная Сила, проходя сквозь тело, действует как медленный яд: уничтожает сосуды, ослабляет внутренние органы, покрывает кожу язвами и прыщами. Это одна из тайн чародеев, повсеместно известная и из-за того повсеместно игнорируемая: каждый из них, используя свое тело как инструмент для формирования Силы, должен помнить о персональных ограничениях. Нужны годы тренировок и учебы, чтобы узнать границы собственных возможностей.
Но если использовать чужое тело, можно пренебречь ценой. Особенно если знак, который выбит у них на коже, был его знаком и сделался воротами, сквозь которые он мог направить обретенную Силу так, чтобы та ему послужила.
Это не была аккуратная работа – никакого медленного расширения канала для магии, наблюдения за реакцией источника. Напоминало взлом дамбы и слежение за тем, как безумная волна катится вперед, сметая все со своей дороги. Вор потянулся прямо к жизненной силе юношей, заставил их открыться Силе, чтобы перековать ее так, как было нужно ему, – и передать ее в его руки.
Они завыли, когда Дурвоны на их руках запылали живым огнем. Буквально. Татуировки почернели и принялись дымиться, а кожа вокруг них сперва покраснела, а потом заскворчала, когда Сила, проходя через знак Реагвира, прожгла себе путь сквозь нервы, вены, кости и мышцы. И вдруг на брусчатке уже не стало отряда святых воинов, готовых убивать во имя Владыки Битв. Вместо них, воистину магическим образом, появилась банда вопящих, плачущих и скулящих подростков, вьющихся от боли, которая отбирала у них разум.
Альтсин убрал их крики из сознания, концентрируясь на мальчишке, что лежал на ступенях. Сила катилась ровно, причем потоком куда большим, чем было ему нужно, но это его не интересовало. Он отыскивал в ней аспекты, отвечающие за лечение, ускорение заживления ран и убирающие травмы, – остальное он отбрасывал. По камням ползали огоньки: от ножей, пряжек ремней и других металлических предметов, что находились поблизости, сыпались искры, а ветер вился по улице наподобие ошалевшей змеи.
Вор посвятил каплю внимания тому, чтобы приструнить отпущенную на волю магию – целью его вовсе не было причинить вред всем людям вокруг.
Дюжины молодых парней ему полностью хватило бы.
Он притронулся к голове мальчика, починил разорванную артерию, убрал сгусток крови, давящий на мозг, заставил кости занять свое нормальное положение и срастил их. К счастью, мозг не слишком пострадал, и в таком молодом возрасте все должно было, раньше или позже, прийти в норму. Альтсин задумчиво глядел на шрам на голове, но затем все же его оставил. Шрамы – это история совершенных ошибок, и лучше бы, чтобы они напоминали нам о тех мгновениях, когда мы их заработали.
Например, когда зацепили банду подростков, только и ищущих оказию, чтобы кого-нибудь избить.
Мальчишка вдруг громко вздохнул и улыбнулся…
Улыбка эта была последней картинкой, которую подсунула Альтсину память. Как он выбрался из этой улочки, как разминулся с толпой и каким, проклятие, образом попал потом сюда, в подземелья Храма Меча, он все еще не помнил.
Зато помнил улыбку Аонэль.
Аонэль, с которой он пришел в Храм Реагвира…
Одета ведьма была в дорогое платье, подходящее к его шелковой сорочке и штанам из синего сукна да к вышитому золотом вамсу. Они переоделись, чтобы…
Он не помнил.
Аонэль тогда удалилась от него, исчезла с глаз, а он знал, что это обещание…
Предательства.
Он тряхнул головой. Зачем они пришли в храм, полный людей? Потому что…
Потому что в городе начались беспорядки.
Матриархисты и верные Владыки Битв сражались друг с другом на улицах уже не палками и кастетами, но ножами, топорами и мечами. И магией…
Д’Артвеена.
Воспоминание всплыло отчетливо, словно только миг назад он был свидетелем этой сцены.
Осада.
Район магов, не слишком низко кланяющихся Великому Кодексу, оказался в осаде. Уже во времена, когда Альтсин был ребенком, Совет города держал целую армию шпиков и наушников, которые следили за руками магов и чародеек, что здесь обитали. Гильдии магов, объединяющие адептов, что пользовались аспектами, разрешенными Великим Кодексом, храмы и религиозные фанатики требовали необходимых «средств контроля», аргументируя, что «эта банда из Д’Артвеены» играет с силами, которые остаются смертельной угрозой для тел, разумов и душ остальных обитателей Понкее-Лаа. А самой большой угрозой они были, как утверждала веселящаяся улица, для кошельков вельможных магов и святош-жрецов. Потому что тут часто можно было наткнуться на чары святотатственные, запретные либо близкие ересям, но оставались они действенными и продавались по доступным ценам. Вор помнил нескольких тамошних чародеев, о которых ходили сплетни, что они глубоко погрузились в запретные искусства и пропали при странных обстоятельствах. Якобы с этими исчезновениями имела что-то общее и Лига, но о таких вещах лучше было не расспрашивать.
Вот только нынче Д’Артвеену окружала стена более неприступная, чем камень. При всех выходах из района продолжали стоять шпики, но это уже не были шпики Совета. Информация Райи оказалась правдивой: граф Терлеах и Храм Меча рекрутировали верных среди городской бедноты – из мужчин, сторожащих квартал, двое носили лохмотья, покрытые смолой верфи, третий был безногий, упирающийся руками в землю, а последний одевался в пеструю мешанину красок, привычную для странствующего жонглера. Но все они принадлежали к культу Владыки Битв – и еще год назад трудно было такое представить.
Альтсин отчетливо видел рисунки Сломанного Меча на провокационно обнаженных предплечьях. Красная тушь почти сливалась со свежей припухлостью, но мужчины носили Дурвон с гордостью воинов, что предъявляют всем шрамы чести, – или аколитов, открывающих для себя бездны новой веры. И они были готовы за нее сражаться, но в противоположность храмовой страже вооружением им служили не палки, копья или мечи.
Их оружием был страх.
На глазах Альтсина юноша, бредущий ко входу в Д’Артвеену, едва лишь заметив эту четверку, остановился и затоптался неуверенно на месте. Судя по одежде, он был студентом, который сделал перерыв в науке, но теперь больше напоминал растерянного лиса, неуверенно принюхивающегося к падали, что лежит на самом краю лесной тропки. Он сделал несколько шагов вперед, остановился, снова двинулся с места, но, когда жонглер мерзопакостно ухмыльнулся и вынул из-за пазухи листок бумаги и стило, студент развернулся и вдруг рванул с места, чтобы через миг исчезнуть за углом.
Страх. Свинцовая палочка и кусок бумаги превращаются в меч и щит самого Реагвира.
Чародеи из Д’Артвеены, прижатые в последние месяцы к стене, присоединились к сражениям с реагвиристами. К схваткам, которые разгорелись… вчера… или позавчера… вспыхнули, потому что…
Понимание правды схоже со вспышкой, вырывающей из беспамятства лицо Аонэль – старо-молодое лицо с горящими яростью глазами.
Сражения начались, потому что Кондер, внук Гамнеса-тир-Монвеха, торговца тканями, оказался без причины избит бандой подростков, служащих Храму Меча. А после мальчика чудесно исцелил монах, ставший воплощением гнева и неудовольствия Матери. Монах единственным жестом, на глазах сотен свидетелей, повалил две дюжины нападавших, а в знак того, что опека Матери уже не распространяется на слуг Владыки Битв, выжег на их коже знак Реагвира. После чего излечил мальчика, чтобы показать, какова милость Высочайшей.
Это случилось утром, а к полудню к дому мальчишки тир-Монвеха уже собралась тысячная толпа.
После обеда из кварталов, где большинство составляли матриархисты, выгнали всех сторонников Реагвира.
Вечером запылали первые дома и возвели первые баррикады.
Старое лицо Аонэль, на нем горят молодые глаза… Ее сдавленный гневный крик:
– Ты стал не искрой на копне сена, а масляной лампой, разбитой посредине сарая!
Может, именно этот гнев и приказал ей…
Он помнил.
В Храме, где все смотрели на графа, раздающего благословение раненным за веру воителям, он потерял ее из виду. Они вошли туда как… мать и сын, офицерская вдова, сторонники Владыки Битв, ищущие укрытия перед людской пеной, разрушающей Кламнию. Район этот был ареной яростных схваток, потому что жило там достаточно реагвиристов, которые оказались вытеснены и теперь искали охраны в Храме Меча.
Граф принимал всех. Мужчин вооружали и направляли на улицы, женщины должны были заняться готовкой, опекой раненых, доставкой еды, воды и оружия в районы схваток. Культ Владыки Битв потихоньку перехватывал инициативу, поскольку у него была одна голова, которой он направлялся, в то время как бóльшая часть атак матриархистов носила характер спонтанного взрыва, яростного и дикого, но нескоординированного. Бывало, что на одной улице продолжались кровавые схватки, а в паре сотен шагов дальше группы мужчин со знаками Баэльта’Матран сидели и отдыхали, знать не зная о ситуации на поле боя. Кроме того, иерархи Великой Матери не поддержали беспорядков своим авторитетом – опасаясь, должно быть, реакции остальных Храмов.
Храм Меча поддерживали меньше людей, но они были армией – граф организовал всех в умело направляемые отряды, в которых имелись свои десятники, лейтенанты и капитаны, а также гонцов, что разносили вести и приказы, и даже интендантов. Скорость, с которой он этого добился, выдавала, что он готовился к тем схваткам месяцами и что, даже если те и вспыхнули несколько рано, это меняло не многое. К тому же Дурвоны на предплечьях верных горели святым огнем, давая им силу, уверенность и стойкость. Это еще не было полное Объятие, как во времена Войн Богов, когда поддерживаемые – чтобы не сказать одержимые – таким образом полки сражались до последнего человека, однако сейчас ему уже оставалось очень немного, чтобы до такого дойти.
Ему?
Сущности, которая находилась в Мече. Конгломерату сотен страдающих душ, пожранных за годы, чтобы страдание их оказалось перекованным в Силу. Эти духи были головешками, остатками, но, поскольку их поглотил Меч, содержавший в себе небольшой фрагмент души бога, они соединялись внутри, пока не возникло создание… мощь, большинство воспоминаний которого состояло из мучений, пыток и несправедливости.
Почти хотелось, чтобы это чудовище обрело сознание и оплатило своим жрецам все долги. С процентами.
Но если бы мир был таков, чтобы справедливость оставалась его постоянным и нерушимым элементом, он стал бы лучшим местом для жизни во всех пространствах Всевещности. Однако все указывало на то, что подобной ситуации придется еще подождать.
А справедливость требовала железа в одной руке – и факела в другой.
