Владе, как всегда, проводил дни за работой над зданием. Все возвращалось к норме – хотя какой была та норма, он уже вспомнить не мог. Все прежние годы смешались у него в голове, будто грязь на дне каналов, а события с начала бури так превосходили прошлое, что затмевали его сильнее, чем когда-либо. Здание по-прежнему было забито новыми беженцами, которых приютили по настоянию Шарлотт до тех пор, пока для них не найдутся другие варианты. Это доставляло хлопот, потому что здание было переполнено и до бури. Сейчас ситуация стала совсем уж плачевной, но многие беженцы были искренне им благодарны и влюблены в Мет, как моллюск, оторвавшийся от корабельной древесины, влюбляется в причальную сваю, что встретил на своем пути. Сейчас дошло до того, что коммунальный девиз – «один за всех и все за одного» – мог послужить препятствием для надлежащего управления. Нужно было как минимум изменить «всех» на «некоторых», а это было несколько неудобно.

Тем временем управление расходом энергии, воды и канализацией заключалось только в том, чтобы экономить их под натиском толпы. Еда, к счастью, не была в ведении Владе, однако ему приходилось помогать и с ней – сначала доставлять ее на кухню, а потом выносить остатки из здания. Весь компост теперь хранился внутри, где во множестве ящиков готовилась новая почва. Владе также задумывался о противоштормовых окнах на садовом этаже, однако установить их быстро или дешево было невозможно. Не говоря уже о том, что сейчас заниматься этим было некогда. Нет, это сумасшедшее время, сумасшедшая осень!

И тем не менее случаи саботажа в здании, насколько мог заметить Владе, прекратились. А если он не мог сказать, продолжались они или нет, – это уже хорошо. Однажды он упомянул об этом Шарлотт, когда та была дома и они решали вопросы с размещением беженцев. Она так и не отказалась от председательства в правлении кооператива, хотя многие этого требовали. Только не Владе: даже посвящая этому всего десять минут в день, она справлялась лучше других членов. Одним из недостатков ее выдвижения в Конгресс он считал вероятность ее победы, после которой она уж точно уйдет из правления как минимум на два года, а то и насовсем. Это могло стать катастрофой, но он не собирался расстраиваться раньше времени.

Когда он рассказал о прекращении случаев саботажа, она рассмеялась.

– Саботаж теперь совершают против них самих. Ситуация изменилась и обернулась против них. Все началось со скандала с пустыми высотками, а теперь стоимость их инвестиций рушится в свободном падении. Мне кажется, кто бы ни сделал нам тогда предложение, сейчас он очень занят тем, что пытается избежать банкротства.

– Мне это по душе, – сказал Владе.

Она кивнула.

– А пока нас никто домогаться не будет. Как и пытаться враждебно поглотить. Вообще я очень ждала голосования по повторному предложению, потому что думаю, что жильцы, зная, что мы находились под атакой, его бы отклонили. И это было бы замечательно.

– Да здравствует буря! – возвестил Владе и развеселился от собственной шутки.

Она снова кивнула, так же весело.

– Луч надежды, – проговорила она и поднялась, чтобы уйти на свою следующую встречу.

Уже что-то хорошее. И еще одно – Айдельба, которая все еще ночевала на диване у него в офисе. Они вставали по утрам, одевались и занимались своими делами, не говоря друг другу ни слова и совершенно не общаясь целыми днями. Айдельба собиралась вскоре вывести свой буксир с баржей обратно в Кони-Айленд, а для этого ей предстояло еще много работы. Но каждый вечер после ужина она приходила к Владе, и они готовились спать, точно двое потерпевших кораблекрушение и оставшихся на одном плоту. Он чувствовал, что ей было больно, и ему было так же больно самому. Оба знали, что на них давят воспоминания, но никому не хотелось об этом говорить. Он до сих пор чувствовал, как буксир прижался к зданию, видел кровь на стене и в воде. И помнил ее взгляд, после которого она избегала на него смотреть. И ничего с этим не поделать, нечего тут сказать. Остается только молча ночевать в офисе.

И конечно, дело было не только в несчастных незнакомцах, которых они раздавили. Они это тоже понимали. Много лет назад, когда утонул их ребенок, они пытались об этом говорить. Пытались не винить друг друга. Хотя винить кого-либо повода не было – просто произошел несчастный случай. И все же это отдалило их друг от друга. Что уж тут отрицать. Владе испытывал вину. Стал больше пить, больше нырять. Проводил жизнь под водой, где, к сожалению, забыть об утоплении было нельзя, но это была его работа, его жизнь; поэтому, поднимаясь на поверхность, он пил. А она все больше злилась или печалилась. Они уплывали друг от друга на льдинах, несмотря на то, что жили в одной квартире в районе Стивсент – прижатые друг к другу, но разделенные миллионами миль. Никогда еще ему не было так одиноко. Когда вы лежите в кровати рядом с другим человеком, обнаженные под одеялом, но совершенно одинокие – наверное, это худшее одиночество из всех возможных. С тех пор он спал один многие годы, но никогда не чувствовал себя так одиноко, как тогда. К тому времени как Айдельба съехала, они не разговаривали и словно находились в ступоре. Говорить было нечего. Скорбь убивает общение, загоняет одного в нору. Слушай, все ведь когда-нибудь умрут, хотелось сказать ему. Но все же… будущего у них не было. И говорить об этом было без толку. Как и о чем-либо другом. Любые слова лишь укрепили бы одиночество.

Тяжелые времена. Тяжелые годы. Потом они прошли, наступил покой, что-то вроде забвения. Уже шестнадцать лет – как такое возможно? Куда ушло все это время? Скоро будет двадцать, и весь этот покой никуда не делся.

Каждый вечер он возвращался к себе. А она однажды ночью пришла и обняла его так крепко, что он будто ощутил, как ребра прижались к внутренним органам. Он не понимал, что это значило. Он был крупнее ее, но она была сильнее. Он попробовал сопротивляться, но затем понял, что так она пыталась завести разговор, который у них никак не выходил. Никто из них не был силен в таких разговорах. Ее родным языком был берберский, его – сербскохорватский. Но сейчас это не имело значения.

Может быть, им и не нужны были слова. Спали они в ту ночь в разных комнатах. Прошло еще несколько дней. Одну ночь она проспала рядом с ним на его кровати, молча. После этого они спали вместе каждую ночь, едва прикасаясь друг к другу, лежа в пижамах. Осенние дни становились короче, ночи – длиннее. Бывало, Владе просыпался посреди ночи, поворачивался на другой бок и видел, как она лежит на спине. Как будто вообще никогда не спала. Она поворачивала к нему голову и смотрела на него – а он видел в темноте только белки ее глаз. Настолько черной и блестящей была ее кожа: она словно сияла черным в ночи. О чем бы она ни думала – об этом лишь один бог мог ведать, – он видел, что она хотела оставаться в бодрствующем состоянии. Однажды он положил ладонь ей на предплечье. От нее веяло теплом, как и когда-то. Она приблизила к нему лицо, и они поцеловались, коротко, скромно, сложив губы трубочкой, словно по-дружески. Она смотрела на него, будто читая мысли. Она перекатилась к нему на бок и оттолкнула на спину. Они лежали, дыша друг другом, держась друг за друга, как утопающие, которые медленно идут ко дну. Так она лежала с час, какое-то время будто спала, но в основном нет – просто молча лежала, пока не откатилась от него на спину.

Одним солнечным днем в конце октября она отбуксировала баржу обратно в Кони-Айленд. Владе поехал с ней, привязав свою лодку к барже, чтобы на следующий день самому вернуться в город.

Как и раньше, до «Фёдора», до берега оттуда было далеко. Мелководье под ним, пожалуй, было мутнее обычного, а береговая линия на севере казалась более потрепанной. Став на якорь, они вместе с парой членов экипажа сели в одну из лодок Айдельбы и отправились по Оушен-паркуэй, туда, где теперь из океана выдавался Бруклин, – чтобы осмотреться. Канал оказался сильно засорен, поэтому двигались они медленно.

Межприливье, открывшееся при отливе, выглядело избитым, а над отметкой максимальной воды забито всевозможным хламом. Здания в ближайших четырех-пяти кварталах были разрушены. Следы песка, который Айдельба со своими ребятами переместила сюда с затопленного пляжа, были различимы лишь с трудом.

– Черт! – воскликнула Айдельба. – Мы сюда пятьсот партий привезли, и все исчезло! Куда делся весь песок?

– Его унесло на сушу, – предположил Владе. – Или в воду. Хочешь опуститься посмотреть?

– Да, хочу. А ты готов?

– Всегда.

Это было почти правда. Раздеться, надеть гидрокостюм, снаряжение, приготовиться к погружению – все это было у него доведено до автоматизма, но сейчас особое удовольствие доставляло то, что он делал это вместе с Айдельбой.

Их опустили в холодную воду, вниз, в темноту. Они осветили головными фонариками конусы воды перед собой. Было время отлива, и дно находилось всего в десяти-пятнадцати футах от киля лодки, поэтому туда доходило немного рассеянного света, отчего вода казалась несколько прозрачнее, чем была. А вода чем глубже, тем казалась холоднее. Холодная, холоднее, самая холодная. Холодниссимо, как говаривала Розарио.

На дне оказался песок. Владе взметнул его ластами и в свете головного фонаря увидел, как тот сперва закружился в мутной воде, а затем вновь осел. Песок был тяжелее, чем ледниковый ил, и не задерживался в воде. Владе посмотрел на Айдельбу, стараясь не светить ей своим фонарем в лицо. Пузырьки, исходящие из трубки Айдельбы, сверкали, поднимаясь к поверхности и исчезая над головой. Он указал ей на песок. Они стукнулись шлемами, и Владе увидел, как она улыбнулась. Ее новый пляж частично остался на месте и достаточно близко к границе прилива, чтобы сместиться к ней под воздействием волн. Все-таки песок был там.

Буря здорово потрепала дно. Владе не хотелось ставить на него ноги, пусть даже он был в ластах, – казалось, какой-нибудь осколок стекла мог запросто их распороть, как случилось однажды с его братом, когда они были детьми. Поэтому Владе двигался над дном в горизонтальном положении, внимательно его осматривая. Вот наполовину скрытый в песке деревянный ящик, правда, не из тех, где могли бы храниться сокровища; вот кусок бетона с торчащей арматуриной, способной разрезать кого-нибудь пополам; вот кресло, стоит на дне так, словно когда-то здесь была чья-то гостиная. Какое оно дивное, это межприливье.

Тем вечером он ужинал на мостике с Айдельбой и ее командой.

– Песок там остался, – сообщила Айдельба ребятам. – Немного, но есть. Нужно и дальше его насыпать.

Ей ответил Абдул, алжирец, любивший подерзить марокканцам:

– Я читал, когда строили Джонс-Бич, Роберт Мозес очень злился, потому что песок постоянно сдувало ветром. Ему объяснили, что дюны не разлетались благодаря колосняку, так он пригнал на пляж тысячу садовников, и те высадили миллион осоковых семян.

Все рассмеялись.

– Мы вывезем Джонс-Бич, – сказала Айдельба. – Кони-Айленд, Рокавей, Лонг-Бич, Джонс-Бич, Файер-Айленд. До самого Монтока. Перенесем все к новой границе прилива.

Команда, очевидно, воспринимала эту бесконечную работу как благо. Прямо как работа в Мете – она никогда не заканчивалась. Абдул поднял стакан, остальные последовали его примеру.

– До чего же легко наш «Сизиф» осчастливить! – провозгласил Абдул, и все выпили за это.

Потом остальные принялись играть в карты, а Владе с Айдельбой вышли посмотреть на морской фасад.

– Что собираешься делать дальше? – спросил ее Владе, не зная, как выразиться точнее.

– Ты сам все слышал, – ответила она. – Останусь здесь, буду работать.

– А как же твоя доля золота?

– О да, буду рада ее получить.

– Благодаря ей ты, наверное, можешь больше не работать.

– С чего мне все бросать? Мне это нравится.

– Я знаю.

– А ты что, бросишь управлять своим зданием?

– Нет. Мне тоже нравится. Может, только найму еще помощников. Тем более что пришлось кое-кого уволить.

– Ну, у тебя есть целый кооператив, чтобы этим заниматься.

– Есть. Хотя мне нравится самому работать.

– Как и всем.

В тусклом свете сумерек он взглянул на нее. Ее ястребиный профиль, хищная стать, устремленный вдаль взгляд. Бруклин выглядел почти идеально черным, лишь с рассеянными отблесками света между берегом и линией горизонта.

– А как же мы? – отважился спросить он.

– Что – как же мы? – Она избегала смотреть на него.

– Ты будешь здесь, а я в городе.

Айдельба кивнула.

– Это не так уж далеко. – Она взяла его под руку. – У тебя твоя работа, у меня своя. Наверное, мы будем продолжать этим заниматься. Я иногда буду заглядывать в город по выходным, или ты можешь приезжать сюда.

– Ты можешь купить себе маленький дирижабль.

Она рассмеялась.

– Не уверена, что это будет намного быстрее.

– И то правда. Но ты понимаешь, что я имею в виду.

– Наверное. Да. Я буду летать к тебе.

Он почувствовал, как его легкие наполнились воздухом. Азотный наркоз. Ветер с суши. Спокойствие, которого он не испытывал так долго, что забыл, каково это. Не мог понять, что это. Едва его чувствовал – настолько странным было это ощущение.

– Звучит неплохо, – проговорил он. – Мне это нравится.

Следующим утром он поднялся на палубу. Он спал с Айдельбой на ее кровати и выскочил на рассвете, не будя ее. Она спала с открытым ртом, будто маленькая девочка. Пусть на самом деле она и была немолодой уже магрибской женщиной.

Удивительно было стоять на мостике буксира и смотреть на побережье. Далеко на востоке вспучивались белые рифы, отмечавшие Рокавей-Бич – крошечный лоскуток Лонг-Айленда, невидимый за Бризи-Пойнтом. С другой стороны в это ясное утро виднелся не только Статен-Айленд, но даже мерцание окон в Джерси. Нью-Йоркская бухта, разделенная проливом Нарроус. На исходе ледникового периода, как рассказывал мистер Хёкстер, долину Гудзон, от Олбани до Бэттери, заполняло ледниковое озеро. Тающий лед с великой северной шапки заполнял ее все больше и больше, пока вода не вышла через Нарроус в Атлантический океан, который в то время начинался лишь в нескольких милях к югу. На протяжении примерно месяца, пока озеро не осушилось, напор был в сто раз сильнее течения Амазонки. После этого Нарроус стал глубже, а когда уровень океана поднялся достаточно высоко, ледниковое озеро заполнилось снова и превратилось в тот фьорд, которым является теперь. А под голубыми волнами, на которые смотрел Владе, тот прорыв Гудзона оставил подводный каньон, и он до сих пор прорезал континентальный шельф. В молодости Владе даже туда нырял. Это был очень впечатляющий каньон, бороздивший шельф вплоть до вымоины перед абиссальной равниной. И сейчас, обычным осенним утром, вся эта страшная глубина, вся история катаклизмов скрывалась под гладью голубой воды, легонько колыхаемой морским бризом.

Может быть, он сам был озером. Может быть, он сам прорвался через Нарроус. А Айдельба была могучим Атлантическим океаном. И всему этому не было конца. А кто-то еще должен осчастливить «Сизиф». И сделать это вправду было легко, особенно в такое утро, как это.

Настал день выборов, и Шарлотт победила. Айдельба приехала в город и присоединилась ко всем на праздновании в общей комнате Мета. Она помогла Владе подготовить комнату, а в таком деле, конечно, помощь нужна всегда. Во Флэтайроне тоже хотели устроить праздник и предложили заставить лодками все шесть акров бачино Мэдисон-сквер, чтобы выложить временный пол из платформ и танцевать прямо на воде. Это долго обсуждалось, но в итоге от идеи было решено отказаться как от слишком трудоемкой. Но гулянья распространятся повсюду – на крыши и террасы по всему периметру площади и на крупные суда в бачино. И действительно, в итоге между восемью баржами и зданиями вокруг площади проложили трапы, по которым всю ночь потом ходили веселящиеся люди. Некоторые даже умудрились упасть в воду.

Сама Шарлотт не показывалась до полуночи – в тот день ей пришлось работать в своем обычном режиме. Вернувшись, она оказалась не рада, что ее режиму суждено нарушиться, но еще сильнее ее раздражало, что это навсегда. Она предлагала и дальше возглавлять Союз домовладельцев, совмещая это занятие с работой в конгрессе – это, по ее словам, не запрещалось, – но большинство надеялось, что она все-таки придет в себя и поймет, насколько это непрактично. Не говоря уже о возможности конфликта интересов.

– Я собираюсь приезжать по выходным, – заявила она в своей победной речи, с которой ее уговорили выступить. – Не знаю еще как, учитывая, что буря здорово попортила рельсы, но буду. Жить там мне не нравится.

Ее речь встретили возгласами одобрения.

– Черт, – продолжила она, так как люди ее еще не отпускали, – это ужасно. То, что тебя избирают, я имею в виду. Но ужасно и то, что произошло с этим городом. Нужны годы, чтобы снова засадить его деревьями и застроить. Работы так много, что о ней, наверное, лучше думать как о деятельности при вселенском разорении, благодаря которому мы можем начать все сначала. По крайней мере я буду расценивать это так. Мы сейчас видим очередной обвал, за которым последует очередной серьезный спад. Каждый раз, когда такое случается, появляется возможность взять ситуацию в свои руки и изменить направление, но до сих пор мы тру́сили, к тому же наше правительство было подкуплено теми, из-за кого случился обвал. А мы даже не знаем, куда нам двигаться. Но в этот раз мы постараемся добиться большего. В новом конгрессе много новых членов, и у самых прогрессивных из них есть очень хорошие идеи. Кажется, Тедди Рузвельт объявил о своем участии в президентских выборах в качестве кандидата от Прогрессивной партии, выступая как раз на этой площади, и потом вел кампанию из здания Мета. Тогда он, по-моему, проиграл, но это неважно. Я надеюсь, что у меня получится быть такой же бодрой, сильной и эффективной, как он. Я присоединюсь к тем, кто будет стремиться воплотить свои идеи. Но… – Она оглядела своих жильцов, испустила вздох. – Лучше бы мне быть рядом с друзьями. Вам всем я, конечно, буду рада, если навестите меня в Вашингтоне. Хотя сама буду проводить не меньше времени и здесь, я вам клянусь.

Затем Этторе и его пьяццолисты заиграли жаркое танго, и люди стали танцевать. Между песнями Этторе утирал лоб и, положив руку на сердце, объявил, что сам великий Астор Пьяццолла вырос всего в нескольких кварталах к югу от того места, где они сейчас находились. Святой Нью-Йорк, сказал он, святой Нью-Йорк. Северный Буэнос-Айрес.

После еще одной песни Владе и Айдельба увидели, как к Шарлотт приблизилась подруга Франклина, Джоджо, и поздравила ее. Шарлотт поблагодарила девушку, а потом подозвала Франклина и попросила их обсудить, как бы взаимовыгодно совместить их проекты в Сохо и Челси. Франклин и Джоджо согласились на это, пожав руки и отойдя к столику с напитками, чтобы поискать там невскрытую бутылку шампанского.

Владе стоял перед группой Этторе, покачиваясь под милонгу и ощущая царящее вокруг буйство эмоций. Айдельба сказала, что устала, и ушла в его офис. Когда группа заиграла свою последнюю песню, Владе стал уводить по трапам совсем уже изнуренную Шарлотт.

Оказавшись в столовой, она тяжело села рядом с Амелией Блэк и Гордоном Хёкстером. Владе занял место напротив.

– Наверное, ты можешь поселить в моей комнате Стефана и Роберто, – сказала она Владе. – А они за ней присмотрят.

Он пристально посмотрел на нее:

– Разве тебе она не понадобится, когда будешь приезжать?

– Понадобится, но тогда я смогу ночевать в общей спальне. Или они смогут. Как бы сильно мне этого ни хотелось, много бывать здесь у меня не выйдет. По крайней мере первое время.

Она выглядела очень уставшей. Владе положил ладонь ей на запястье.

– Все будет хорошо, – заверил он. – Мы тебе поможем. Со зданием ничего не случится. А тебе, как мне кажется, было бы неплохо сменить обстановку. Попробовать что-то новое.

Она кивнула, но, судя по ее взгляду, он ее не убедил. Казалось, будто она намеренно пыталась ухватиться за какую-то горечь, за какую-то скорбь. Владе не понимал почему. Ну да, войти в конгресс, чтобы отдохнуть, – пожалуй, не очень реалистично. Но, по-видимому, дело было в том, что ей просто нравилось то, чем она занималась раньше.

В столовую заявился Франклин Гэрр, увидел их и, подойдя, приобнял Шарлотт и поцеловал в макушку.

– Поздравляю, дорогая. Знаю, это то, чего ты всегда хотела.

– Иди на хрен.

Он рассмеялся. Весь раскрасневшийся, он выглядел возбужденным, вероятно, после беседы со своей подругой из Флэтайрона.

– Если могу быть чем-то тебе полезен, ты только скажи. Министр финансов без портфеля, например?

– Ты и так этим уже занимаешься, – сказала она.

– Царь реконструкции. Роберт Мозес и Джейн Джекобс в одном лице.

– Этим тоже.

– Ладно, видимо, я тебе просто не нужен.

– Нужен-нужен.

– Но не для чего-либо, кроме того, чем я занимаюсь сейчас.

Она подняла на него глаза, и Владе увидел, что теперь она смотрела иначе, словно обдумывая какую-то понравившуюся идею.

– Знаешь, я вот подумала, – проговорила она, – а не мог бы ты подбросить меня на своей быстроходке, например, в Фили или в Балтимор? Получится? Потому что мне надо добраться туда как можно быстрее, а поезда в Джерси до сих пор в такой заднице!

Он очень удивился, заметил Владе.

– Наверное, придется сначала заправиться, – ответил он и перевел взгляд на Владе: – Далеко это?

– Чтоб я знал, – ответил Владе. – Пара сотен миль? Да и сколько там выйдет, если будешь на крыльях?

– Не знаю. Ну, наверное, неблизко. Но могу проверить. И да, – ответил он Шарлотт, – конечно! С удовольствием отвезу тебя на твою коронацию.

– Я тебя умоляю.

– Твою инвеституру.

– Это ты у нас инвестор.

– Твою конгрессификацию.

Она усмехнулась:

– Да, вроде того. Катилась бы она к черту.

– О нет, дорогая, это было бы слишком далеко. Так, мне нужно ответить на звонок, но потом я к вам спущусь и будем праздновать.

– Нет уж! – крикнула она ему вслед, когда он направился к лифту.

Шарлотт посмотрела на Владе.

– Милый молодой человек, – проговорила она.

Все уставились на нее.

– Да ну? – удивился Владе.

Шарлотт рассмеялась:

– Ну, как по мне, да. Он пытается делать вид, будто это не так, но то и дело прокалывается.

– Может, это только с тобой.

– Да. – Она задумалась. – А быстро эта его лодка плавает?

– Даже слишком. Миль семьдесят-восемьдесят в час.

– А с топливом что?

– Хватит, чтобы доставить тебя туда.

– А она безопасна?

– Нет.

– Но некоторые люди же так передвигаются.

– Ну да. Люди чего только не вытворяют!

– Ладно, значит, и я буду.

– А еще тебя всегда может подбросить Амелия на своем дирижабле.

– О да, отличная идея!

Все, включая саму Амелию, рассмеялись.

– Это не я придумала! – попыталась оправдаться Шарлотт, чем рассмешила всех еще сильнее.

Когда все успокоились, Шарлотт обратилась к Владе:

– А что Айдельба, где она?

– Ушла спать. А потом вернется на Кони-Айленд, продолжит там работать.

– А что дальше?

Владе пожал плечами:

– Посмотрим, что дальше.

– Но ты вернулся туда вместе с ней.

– Ага. – Он не знал, как ему выразиться. – Там вроде неплохи дела. Думаю, может получиться. Я не знаю как. В смысле, не знаю, что имею в виду.

– Что ж, это хорошо.

– Да. Наверное, да.

– Замечательно, – ответила она. – Я рада за вас.

– Ага, я тоже.