, убедилась, что он уже остыл, и отнесла ее к кровати. Потом посмотрела на мерную свечу, наклонилась над своим мужчиной, мечущимся во сне, и решилась его разбудить:
— Кро — о-ом? Просыпайся, пора принимать лекарства…
Меченый вздрогнул, открыл глаза и уставился на меня взглядом, в котором плескалось безумие и дикое желание убивать. Увидев такой взгляд в первые дн и после моего «похищения» из Атерна, я бы наверняка умерла на месте, решив, что Нелюдь собирается забрать мою душу. Но тот страх перед слугами Двуликого давно прошел, поэтому я ласково прикоснулась к руке Крома и улыбнулась:
— Это был сон… Просто сон…
Он не услышал — смотрел сквозь меня и, видимо, все еще видел образы, навеянные ему горячечным бредом, поэтому я, уперевшись рукой в кровать, поцеловала его в щеку.
Обмяк. Почти сразу же. Потом несколько раз моргнул, растерянно уставился на меня и, наконец узнав, облегченно выдохнул:
— Мэ — э-эй…
В этом коротеньком слове было столько чувств, что я чуть не заплакала от счастья. Поэтому уткнулась носом в его одеяло, сглотнула подступивший к горлу комок и почувствовала, что оно уже насквозь мокрое.
— Так, сейчас я тебя оботру и поменяю простыню с одеялом, а потом накормлю и напою… — выпрямившись, деловито сообщила ему я и потянулась к чаше с чистотелом.
— А можно, ты сначала позовешь Ситу? — смущенно опустив взгляд, буркнул он.
— Час мыши. Она еще спит… — «обрадовала» его я. — А зачем она тебе?
— Ну…
Мне стало смешно: мужчина, которому я перевязывала раны и вместе с которым я жила в одной камере королевской тюрьмы, стеснялся попросить плашку!
Впрочем, представив себя на его месте, я поняла, что стеснялась бы не меньше, чем он. И, подняв с пола плоскую ночную вазу, положила ее под его левую, здоровую, руку.
Он пошел пятнами:
— Мэй, я потерплю…
— Зачем? — пододвинувшись к нему поближе, спросила я. — Сита может прийти не на рассвете, а в полдень. Или к вечеру…
— Позови кого-нибудь еще! — чуть слышно попросил он. — Пожалуйста!
— Может, хватит? — возмутилась я. — Ты — половинка, ниспосланная мне Богами! Поэтому ухаживать за тобой буду только я. Ясно?
Он мрачно поскреб ногтями шрам на щеке и попробовал еще раз:
— Мэй, ты — баронесса! Хочешь ухаживать — сиди рядом, корми, пои отварами, перевязывай раны, в конце концов…
— …а выносить за тобой плашки позволить какой-нибудь там Ратке? — язвительно поинтересовалась я. Потом вспомнила наглое заявление розы «я — женщина Крома» и почувствовала, что меня захлестывает мутная волна ревности: — Даже не мечтай!!!
Догадавшись, чем вызвана моя вспышка, Меченый нахмурился:
— Мне не нужна никакая Ратка! Отказаться от дара Тарваза я не мог, поэтому просто уступил ей свою комнату…
— А откуда взялись синяки на ее груди и шее? — вырвалось у меня.
— Какие синяки? — удивленно спросил он. — Я к ней даже не прикасался!
У меня закружилась голова от безумного, ни с чем не сравнимого счастья: он не лгал! Совершенно точно!!!
Я потянулась к его руке, наткнулась на плашку и наконец вспомнила, зачем я его разбудила:
— Что ж, раз Ратка отпадает, значит, у тебя остаюсь только я…
Видимо, приперло его здорово, так как он заставил себя смириться:
— Может, хотя бы отвернешься?
Я кивнула, эдак с минуту потаращилась в огонь, потом услышала скрип кровати, обернулась, увидела, что Кром, свесившись с кровати, пытается поставить ночную вазу на пол, и рявкнула на весь сарти:
— Ляг на место, раны откроются!
Поставил. Лег. Уголком одеяла вытер со лба пот и виновато вздохнул:
— Прости…
Накрыв плашку заранее приготовленной крышкой, я отнесла ее к двери, вернулась обратно, сорвала с Крома одеяло и принялась придирчиво осматривать повязки.
Кром торопливо прикрыл чресла ладонью и возмущенно уставился на меня:
— Мэй, ты что творишь?!
— Ты! Будешь! Лежать! Пока! Я! Тебе! Не! Разрешу! — выделяя каждое слово интонацией, отчеканила я. — Ясно?!
— Мэй, ты — девушка, а я — мужчина!!!
— Ты мужчина, которого я люблю… — перебила его я, осторожно размотала повязку, на которой появилось алое пятнышко, и угрюмо уставилась Крому в глаза: — Опять кровит! Ну что же ты наделал?!
…Минут через сорок, когда раны были обработаны и перевязаны, пот — смыт, а белье перестелено, я подошла к очагу, сняла с крюка исходящий паром котел с дашти, отволокла его к столу, кое-как наполнила варевом здоровенную кружку и протянула ее Крому.
Он сделал глоток и аж застонал от удовольствия:
— Вкусно…
Я улыбнулась и ласково погладила его по бедру:
— Пей сколько влезет — его тут полведра, если не больше…
Выпил. В считанные мгновения. Потом увидел, что я взяла с тарелки кусочек разваренного рубца, и слабо улыбнулся:
— А теперь ты будешь кормить меня с рук?
— Угу…
— Твои женихи удавятся на собственных поясах…
— Какие женихи? О чем ты? — притворно удивилась я, вытирая ему губы рушником.
— Унгар Ночная Тишь, Намор Медвежья Лапа и Итлар Сокол… — перечислил Меченый.
Его голос вдруг плеснул такой горечью, что шутить мне тут же расхотелось:
— Ты спас детей Ваги… Дальше продолжать?
В глазах Крома появилось удивление. За ним — понимание, безумная радость и… отчаяние, от которого меня затрясло:
— Так вот что это были за свертки…
— Да, ты закончил свой Путь… — кивнула я. — Значит, должен вернуться в храм Двуликого. А я обязана разделить твою судьбу…
…Следующие минут пять он не ел, а давился. И мрачно смотрел сквозь меня. Я не мешала — молча протягивала ему кусок за куском, давала запивать мясо отваром змеелиста, иногда вытирала жирные губы уголком рушника и ждала, пока он смирится с неизбежностью моего ухода и наконец поймет, что последние дни нашей жизни мы сможем быть одним целым.
Смириться — смирился. Ибо в какой-то момент перестал жевать и повторил слова, которые я сказала ему по дороге в Шаргайл:
— Они над нами издеваются…
А вот понять — не понял: вместо того чтобы обрадоваться тому, что я буду принадлежать только ему, испугался за мою жизнь:
— Я не хочу, чтобы ты уходила…
От безумного, всепоглощающего отчаяния, прозвучавшего в его словах, у меня пересохло во рту и бешено заколотилось сердце. Я тут же пересела к нему на кровать, придвинулась поближе, а потом положила его левую руку к себе на бедро.
Первые пару мгновений после того, почувствовав ладонью мою ногу, он сходил с ума от ощущений и толком меня не слышал. Поэтому понял, что я сказала, только тогда, когда я закончила говорить:
— Кром по прозвищу Меченый! Я, баронесса Мэйнария д’Атерн, вверяю тебе свою честь, свою душу и свое сердце. Или, как говорят в Шаргайле, отдаю тебе свое Слово, свое сердце и свою жизнь…
— Мэй!!!
— Я тебя люблю… — глядя ему в глаза, выдохнула я. — Люблю больше жизни! Поэтому буду твоей, и только твоей. До последнего вздоха…
Он закрыл глаза, сжал зубы, а я, дотянувшись до стола, вцепилась в рукоять ножа, чиркнула себя по запястью, прикоснулась губами к порезу и вскинула голову к потолку:
— Клянусь кровью своего рода! И… кровь от крови твоей, Барс!!!
…К середине часа жаворонка, когда в дверь постучалась Сита, Кром спал и улыбался во сне. Увидев его сияющее лицо, хейсарка вздрогнула, как от удара, потом закусила губу, сжала кулаки и еле слышно буркнула:
— Выздоровеет!
Я удивленно уставилась на нее — судя по выражению лица, помощница дари Иттиры была чем-то страшно расстроена. Настолько, что не справлялась со своими эмоциями.
Пощупав биение жил и осмотрев повязки, Сита практически упала на свободный табурет и закрыла лицо руками:
— Ну все, самое страшное позади. Можешь идти спать, ашиара!
Оставлять Крома наедине с человеком, который будет думать о чем угодно, кроме того, что надо, я не собиралась, поэтому отрицательно помотала головой:
— Не хочу…
— Посмотри на себя: глаза красные, лицо бледное, щеки ввалились… — не глядя на меня, буркнула она. — Иди, тебе надо поспать хотя бы пару часов…
От боли, прозвучавшей в ее голосе, у меня свело зубы. Поэтому, вместо того чтобы сказать очередное «нет», я поинтересовалась, что с ней творится.
Убрав руки от лица, Сита шмыгнула носом и криво усмехнулась:
— Да, в общем, ничего особенного. Просто я вдруг поняла, что выбранный мною путь ведет в никуда…
Я непонимающе нахмурилась: из уст женщины, посвятившей свою жизнь служению Бастарзу, эта фраза звучала, по меньшей мере, странно.
— Ты — гейри! — убедившись, что косой крест, заплетенный над ее левым ухом, никуда не делся, воскликнула я. — Ты принимаешь роды, ты лечишь больных и раненых, ты продлеваешь жизнь тем, кто чувствует дыхание Темной половины Двуликого…
— Да, так и есть: я — дарую жизнь, но не имею права ее отнимать…
Фраза, произнесенная одними губами, прозвучала как крик души и заставила меня поежиться:
— Отнимать могут многие. А вот дарить…
Хейсарка посмотрела на меня как на юродивую и снова закрыла лицо руками.
Я передвинула табурет поближе к ней и тихонечко попросила:
— Может, расскажешь, почему у тебя появились такие мысли?
Сита скрипнула зубами, дернулась, чтобы встать, потом махнула рукой и заговорила. Голосом, напрочь лишенным каких-нибудь интонаций:
— Знаешь, когда я была совсем маленькой, я мечтала родиться мужчиной. Глядя на воинов, тренирующихся во дворе нашего сарти, я представляла, как пойду в набег, как буду убивать врагов и жечь их дома. Став чуть постарше, я поняла, что хочу быть не просто воином, а майягардом — ведь они настолько храбрые, сильные и быстрые, что все остальные по сравнению с ними — как цыплята рядом со Снежной Смертью…
Я покосилась на Крома и мысленно улыбнулась: он был не только храбр, силен и быстр, но и справедлив, честен и добр.
— С утра и до поздней ночи я пропадала во дворе, повторяя то, что делали воины… — глядя сквозь меня, продолжила Сита. — До тех пор, пока не упала и не выбила себе плечо. Легкость, с которой дари Иттира поставила его на место, поразила меня до глубины души. И я, забыв про Путь Клинка, начала грезить о Пути Травы…
— Путь, достойный уважения… — прикоснувшись к ее плечу, искренне сказала я.
Хейсарка посмотрела на меня расширенными от боли зрачками и грустно усмехнулась:
— Это только кажется… Впрочем, тогда я была уверена, что он — лучшее, что есть на Горготе…
Говорить, что я считаю так же, я не стала — ей нужно было выговориться, а мои замечания сбивали ее с мысли.
— Начав помогать дари Иттире и увидев своими глазами, что такое раны, боль и смерть, я возненавидела всех, кто берет в руки меч: один удар клинка — и человек, которому мать отдала пару десятков лиственей своей жизни, превращается в сочащийся кровью и гноем обрубок. Или уходит. Навсегда. Оставив на Горготе тех, кому он был дорог… С этого момента я перестала слушать легенды о величайших воинах Шаргайла — смотреть, как горят глаза у тех, кто не понимает, что они принесли в мир только страдания, мне было невыносимо…
Коротенькая пауза, за время которой Сита перевела дух и облизала пересохшие губы, — и монолог продолжился:
— Бакур Ветерок, Твиггар Железный Кулак, Эст Черноволосый — предки, которыми гордятся все хейсары Шаргайла, — стали для меня олицетворением зла. А их гард’эйт, добровольно разделившие их жизнь, — эйдине…
Я закрыла глаза, представила себе зарубки на кромовском Посохе Тьмы и криво усмехнулась:
— Я — не эйдине. А мой майягард заслуживает не ненависти, а уважения!
Хейсарка сгорбила плечи:
— Я знаю…
Потом довольно сильно дернула себя за крест и устало закрыла глаза:
— Я посвятила себя Барсу четыре лиственя назад… А ведь могла стать ори’дарр’иарой!
— Зачем? — удивилась я.
— Дайн Седая Прядь был моим братом… Я хочу отомстить…
Я непонимающе нахмурилась:
— Кому? Если мне не изменяет память, то человек, убивший твоего брата, уже мертв!
Хейсарка отрицательно помотала головой:
— Ты ошибаешься! Мертв лишь Ялгар Ослоп, а Юлай Подсвечник, отправивший его в наш сарти, до сих пор жив!
— Не нашли? — удивленно спросила я. — И жену Ваги тоже?
— Найдем… — злобно оскалилась Сита. — Вейнарский Лев уже выехал из Аверона!
— Зачем?
— Говорят, он знает, где и как искать…