глава 8
К концу марта двадцать первого года к экспедиции на Кольский почти все было готово. И гостиная в номере «Астории» стала напоминать обычный склад. Тюки, мешки, ящики… Для житья места почти совсем не осталось.
Кузминкин по-хозяйски осматривал тюки и ящики и довольно похлопывал ладошкой по полной бочке спирта, которую он, пользуясь служебным положением, выклянчил у петроградского комитета здравоохранения на «опыты и препараты».
— Степан Иванович, — Наталья сидела возле окна и пришивала пуговицу к кавалерийской бекеше Александра Васильевича. — Вы слышали, что Саша Кондиайн эту штуку, — посмотрела она на висящий на стене большой картонный круг, расчерченный на сегменты и испещренный пометками, цифрами и знаками, — археометр этот самый усовершенствовал. Три новых переменных ввел.
— Знаете, Наташа, — отозвался Кузминкин, доставая из кармана кисет и сворачивая самокрутку. — Я же человек технический, я же до революции минером был, торпедами занимался… Так вот, не верю я во все эти фиговины. Чудные они, но, на мой взгляд, бесполезные…
— Вы бы не курили тут, товарищ чекист, — строго взглянула на него Юля, которая разбирала отчеты по экспериментам в Институте мозга.
— А я что? Я ничего, — вздохнув, Кузминкин поспешно заложил за ухо уже готовую самокрутку.
— Не понимаю вашего скептицизма, Степан Иванович, — сделав узелок, Наташа откусила лишнюю нитку и разгладила ладошкой сыромятину под пуговицей на бекеше. — Саша рассказывал, как с помощью археометра вычислил, что в январе двадцатого Колчак будет арестован, а в феврале погибнет…
— Зря он во все это ввязался, — снова вздохнул Кузминкин.
— Вы о ком? О Кондиайне? — Наталья воткнула иглу в большую катушку.
— Об адмирале, — потупившись, Кузминкин украдкой взглянул на Струтинскую и решительно продолжил: — Колчак был человеком чести. И предали его союзнички хреновы. Ему бы Норд изучать, север то есть. Острова и проливы открывать, а он во всю эту катавасию полез. Верховный правитель России… тьфу, пропасть! А человек-то был ищущий, душевный был человек. Вон Юлия Вонифатьевна не даст соврать.
— Вы о чем? — Струтинская оторвалась от отчетов и недоуменно взглянула на чекиста.
А бывший моряк только рукой махнул. Самокрутку из-за уха вынул, в пальцах помял и обратно за ухо сунул. Успокоился.
— Не стоит так-то, — сказала Наталья. — Адмирал Колчак расстрелян как враг трудового народа, а вы тут такое говорите, — и добавила шепотом: — Вы же чекист.
— И что, что чекист, — Кузминкин вынул из кармана коробок спичек, в руках закрутил. — Я же как есть говорю, как думаю.
— Да я к тому, чтобы вы особо-то, Степан Иванович, — Наташа повесила бекешу на вешалку возле двери, — не нервничали… Вы нам на Кольском ой как нужны будете. Куда же мы без вас!
— Там, на Норде, — вдруг сказала Юлия голосом Колчака, посмотрела на Кузминкина строго, а потом прыснула в кулачок.
— Да ну вас! — выхватив из-за уха самокрутку, чекист потряс спичечным коробком, проверяя наличие спичек, протиснулся между тюков и ящиков, с трудом открыл балконную дверь и. прикуривая на ходу, выбрался на балкон.
— И вправду, чего это с ним? — пожала плечиками Наталья.
— Никотин в нем весь вышел, вот и психует, — хмыкнула Юлия и углубилась в отчеты.
И тут в комнате лопнула струна.
Басовая.
Словно перетянул ее неумеха-контрабасист. А контрабас стальной был, оттого особо звонкий.
Бум-м-м!
И показалось Юле, что по гостиной сквозняк пробежал, и листы отчетов зашуршали. Она на балконную дверь взглянула — может, Кузминкин забыл за собой притворить — но дверь закрыта была. Да и запаха дыма она не почуяла…
А потом началось…
— Юленька, что с тобой! — услышала она оклик, и осознала себя у двери. Только что за конторкой сидела, а уже у двери очутилась. Как? Почему? Не помнит. И пальтишко уже на плече, и рука в рукав нырнула…
— Степан Иваныч! — голос Наташи был где-то далеко… совсем далеко…
— У Юли приступ! Я ее не сдержу!
— Сейчас я, сейчас…
Краем глаза Струтинская заметила, как пробирается Кузминкин от заваленного балкона.
— Мне надо! — Юля сразу и не поняла, что это ее голос. Чужой он был. Совсем чужой. Будто не она говорила, а кто-то другой. Женщина. — Надо!
— Куда? Зачем, Юлия Вонифатьевна?
Чекист уже рядом, к стене ее прижал.
— Ну что ты, Степушка, — смутилась она. — Люди же смотрят. Экий ты однако, прыткий, — а сама все к двери поближе.
Но Кузминкин крепко ее держит. Руки у него, словно крабьи клешни, цепкие. А Юля… Или не Юля уже, а та Таня-курсисточка, что занозила сердце минного кондуктора аж в двенадцатом году, поцеловала Кузминкина в губы. Знойно поцеловала. И к телу мужскому прижалась. Плотно…
— Пойдем, миленький… Ко мне пойдем. Мама с папенькой на дачу укатили, а у Глаши-горничной нынче выходной. Пойдем, не пожалеешь…
— Тише, тише, Юлия Вонифатьевна, — это Кузминкин ей, и никак из его рук не вырваться.
— Надо мне! — рявкнула Юля, и коленкой чекисту промеж ног врезала.
Взвыл Кузминкин, начал на пол от боли оседать, хватку крабью ослабил. А ей того и надо. Шаг шагнуть и желанная дверь… Но Наташа у нее на пути встала.
— Наташа, — сказала Юля. — Наташа, милая… как же ты не поймешь, надо мне… Пусти… Пусти, говорю! Александр Васильевич… беда…
— Что? — испуганно заглянула ей в глаза Наташа. — Что с ним?!
— Где он? Где?! — Юля почти на визг перешла. — Где он бродит, Варченко ваш? Он же не ведает, что творит! Нельзя!
— Уф, — вздохнула Наташа облегченно. — В Москве они с Кондиайном. Ну успокойся, чего ты… чего…
— Милая, милая моя Наташенька, — обняла ее вдруг Струтинская и к груди прижала. — В Москву мне… в Москву надо…
А струна снова бам-м-м!
И словно схлынуло все.
Сразу.
Как холодная вода из ушата.
Она в себя пришла.
И увидела Юля, что стоит одетая перед дверью номера и Наташу Варченко обнимает, а у их ног Кузминкин на полу корчится и воет тихонько. От боли.
— Наташа, это я. Юля. Струтинская. Настоящая, — сказала она, и добавила серьезно: — Мне в Москву надо. Иначе беда.
*****
Знаете, как это бывает. Стоит человек на берегу тихого лесного озера, в руке камень держит, а вокруг красота… Вечереет… Птицы поют, кузнечики в траве стрекочут. Где-то вдали рожок пастушеский красиво поет. Солнце к горизонту катится и облака в розовое выкрашивает…
А человек размахивается, и камень в озерную гладь бросает.
Камень в воду — бултых! И снова все спокойно. Только круги по воде.
Волна от камня в прибрежный камыш упирается, и оттого он колышется слегка. И невдомек человеку, что на стебле камыша там, под водой, у самого дна, икринка висит — малюсенькая, неприметная, но живая. Под напором волны отрывает ее, к берегу несет. Еще чуть-чуть, и зароется она в песок…
Но уже не судьба. Окунек ее — раз, и проглотил. Что с него взять, проголодался, а тут добыча.
И все.
Была икринка, и нет ее. А значит, и рыбы нет. Большой рыба вырасти могла, того же окунька во много раз больше… А пролетело бы лет десять, и мор и глад, и недород в те места пришли, и человек, изголодавшийся и измученный, к озерку лесному пришел, рыбу ту поймал бы… Она ему жизнь спасти могла. Могла… Но не сможет уже…
И невдомек человеку, что он только что собственную жизнь оборвал… Он и про камень уже забыл, и про круги от него… Это же мелочь, безделица какая — камень в воду… И вообще, отдохнул он у лесного озерка и по своим делам дальше пошел…
Иногда мне кажется, что наши поступки на тот камень похожи. Только как просчитать, к чему они привести могут? Как понять, что всколыхнут круги на воде…
*****
Варченко и Кондиайн последние полчаса оживленно спорили. Ехали в трамвае и спорили. Кондиайн — высокий, худой и немного нескладный — одной рукой за петлю ременную держался, а другой перед собой размахивал, словно муху назойливую отгонял.
— …точно. Я вам точно говорю, Александр Васильевич! Я семь раз пересчитывал. Тридцать шестой год.
— Ну что ты так нервничаешь, — Варченко стоявший рядом, старательно уворачивался от руки Кондиайна. — Я тоже по Сент-Иву считал. Не получается. Тридцать шестой безобиден, и вообще до шестьдесят первого все спокойно.
— Да как же спокойно?! — наседал Кондиайн. — Сент-Ив в девятом году почил, а с того времени новые закономерности проявились. Цикличность солнечной активности, например. После моих вводных отчетливо прослеживается наложение восемьсот двенадцатого на тридцать шестой.
— В двенадцатом Наполеон… А сейчас я в Европе Наполеонов не наблюдаю. Одни наполеонишки, — Варченко надоело мотать головой, и он перехватил руку Кондиайна. — Хватит, Тамиил. Ты мне хочешь глаз выколоть?
С легкой руки Александра Васильевича все в экспедиции называли
Кондиайна Тамиилом — падшим ангелом, научившим людей математике и наблюдению за звездами. Это были две самые большие страсти молодого астрофизика.
— Извините, — стушевался он, но через мгновение снова заспорил: — Это сейчас нет, но за пятнадцать лет что угодно может произойти…
— Может, — согласился Варченко. — Но Антанта слишком ослабла, чтобы затевать новую войну. И потом, с кем? — он пожал плечами. — Австро- Венгрия и Германия в руинах. Вы же слышали, в Баварии семья с голодухи младшую дочку съела. А от нас они только что по зубам получили.
Тут Варченко сильно толкнули в спину
— Пройти дай. балабол!
По трамвайному проходу пробирался к выходу серьезного вида громила в драповом пальто, косоворотке и большом кепи с захватанным до сального блеска козырьком. Это он толкнул Александра Васильевича.
— Что вы себе позволяете! — прикрикнул на громилу Кондиайн.
— Забухни, контра! — рявкнул на него громила.
Пассажиры трамвая оживились, предчувствуя заварушку. А хамло отцепилось от поручней и потянулось к Тамиилу с желанием схватить его за шкирку. Кондиайн напрягся, готовый отразить атаку, а Варченко быстро взглянул в окно, чуть согнул колени, и поднял одно плечо вверх.
Пассажиры затаили дыхание. Даже кондукторша чуть-чуть привстала со своего места, чтобы лучше разглядеть, что происходит.
И в это время трамвай пошел на поворот и на приличной скорости чуть накренился в вираж. Это оказалось неожиданным для всех, кроме Александра Васильевича. Он этот поворот в окно увидел.
Громилу повело влево, он потерял равновесие, а Варченко, как бы случайно, выпрямил ноги и плечом подтолкнул его в бок, несильно, но этого хватило, чтобы громила кубарем полетел в проход.
— Ух! — выдохнули пассажиры, а кондукторша рассыпала мелочь.
В трамвае на мгновение повисла тишина. Александр Васильевич быстро оглядел растерянных пассажиров, взглянул на громилу, который барахтался на полу, на кондукторшу, отклячившую толстый зад в поисках рассыпанных монет, на изумленного Кондиайна, а потом захохотал громко и стал в громилу пальцем тыкать. И трамвайный вагон вслед за Варченко взорвался хохотом.
Пассажиры смеялись над неудачливым громилой, а тот, пристыженный и понурый, встал с полу, отряхнулся, зло зыркнул на кондукторшу, распихал стоящих на подножке пацанов, шагнул из трамвая и, уже оказавшись на мостовой, погрозил кулаком удаляющемуся вагону.
— Обратил внимание? — спросил Варченко развеселившегося Тамиила.
Александр Васильевич уже не смеялся. Давно не смеялся. Ему уже были глубоко безразличны и громила, и пассажиры… Ну разве что кондукторша, которая собрала, наконец, мелочь, уселась на свое место и отвернулась, зардевшись лицом, к окну…
— А ведь она думает, что это над ней, — отметил Варченко.
— Вы про что? — сквозь смех спросил Кондиайн.
Вместо ответа Александр Васильевич обратился к кондукторше:
— Простите, не подскажите… Нам бы к Боткинской больнице поближе…
— Отчего же не подскажу, — оживилась кондукторша. — У меня же работа такая. Боткинская?
— Да, — поддакнул Кондиайн.
— Это та, что Солдатёнковская… В декабре переименовали, — сказал кто-то, и смех в вагоне затих, у людей появилось новое развлечение.
— А-а… — закивала кондукторша. — так бы сразу и сказали… Сейчас перекресток будет, там и выходите. А потом с Беговой к Ходынке повернете, там проезд есть… как бишь его… ну там не заблудитесь. И по нему шагов пятьсот, не больше.
— Не-е… — сказал какая-то женщина из пассажиров. — Там и трехсот не наберется…
— Да какие триста?! — возразила ей приятельница. — Как-то, лет пять назад…
— Спасибо, — сказал Варченко. — Тамиил, идем…
— Так ты понял, что произошло? — спросил Варченко, когда они с Тамиилом оказались на грязной, залитой талыми водами улице.
Мартовский снег превратился в мокрую кашу и предательски скользил под ногой.
— Вы про то хамло? — спросил Кондиайн, поскользнулся и едва не шлепнулся на раскисший тротуар.
— И про громилу тоже, — подхватил его под руку Александр Васильевич. — Но главное — про людей.
— Да, — согласился Тамиил, выглядывая, куда бы поудобней шагнуть. — Странно себя повели…
— А почему?
Но Кондиайн только пожал плечами.
— Вот смотри, — Варченко увидел тот самый проезд и повернул к нему. Кондиайн последовал за ним. — Люди устали. Давка. Трудная дорога. А тут развлечение — то ли драка, то ли ссора намечается… Каждый пассажир уже для себя примерно картинку нарисовал, как оно дальше развиваться должно, а тут — бац! — трамвай тряхнуло, и все совсем не так, как им думалось, пошло. Они и растерялись… Ну а дальше я им только знак подал, манеру поведения показал. Они в растерянности за нее ухватились…
— А если бы… — что-то хотел спросить Тамиил, но Александр Васильевич предвосхитил его вопрос:
— Если бы я в момент всеобщей растерянности зевнул, то все бы рьяно начали зевать вслед за мной. Так же, кстати, у всех стадных животных. Непривычный звук или шорох — растерянность, один побежал, и все остальные бегут за ним, не раздумывая.
Кондиайн, чуть подумав, согласился:
— Пожалуй, так бы оно и было.
— И даже не «пожалуй»… осторожней, Тамиил, тут лужа… я такой эксперимент несколько раз проводил. Каждый раз удачно, — Варченко уверенно перескочил через мокрое месиво, ловко удержался на островке утоптанного снега и добавил: — Так что профессор Бехтерев совершенно прав, называя своих студентов бабуинами. По большому счету, мы все бабуины.
Они уже третий день жили в Москве. Приехали, так значилось в вызвавшей их телеграмме, «за особыми распоряжениями» и некой суммой денег, предназначенной в качества аванса участникам экспедиции. Направились прямиком во Всероссийскую чрезвычайную комиссию, которая через Блюмкина-Владимирова обеспечивала финансы.
Варченко деньги получил. Но для этого пришлось на Лубянке не один кабинет обойти, а везде очереди, суета, неразбериха. Так что на все бюрократические проволочки столько сил и времени потратили… А сегодня утром их сам Владимиров, так по старой привычке называл Блюмкина Александр Васильевич, у себя принял.
Варченко всегда забавляла манера молодого чекиста менять обличие. Когда они познакомились, на Константине была мичманская форма. Потом они виделись еще дважды. В первый раз на Владимирове была длинная шинель, перетянутая портупеей, во второй — рваный армяк, лапти и побитая паршой кроличья ушанка.
На этот раз Блюмкин-Владимиров выглядел настоящим франтом: он чуть располнел, округлился, и это пошло ему на пользу. Лицо его на этот раз украшали щегольские черные усы, а волосы на голове были тщательно уложены. В дополнение к образу на нем был хорошо скроенный чесучовый пиджак песочного цвета, синяя сорочка с галстуком, точно подобранным к гамме, мягкие брюки и дорогие немецкие сапоги из добротной рыжей кожи.
«Дэнди! Истинный дэнди!» — наверное, так мог бы назвать себя Яков, если бы у него такое желание было.
Блюмкин встрече обрадовался, долго тряс Барченко руку и учтиво раскланивался. Потом взглянул на Тамиила:
— Здравствуйте, Александр Александрович.
Блюмкин протянул руку Кондиайну.
— Мы знакомы? — удивился Тамиил.
— Вряд ли, — сказал Блюмкин. — Но я о вас многое знаю.
— Это Константин Константинович, — представил чекиста Барченко.
— Ну… — несколько стушевался Яков. — Пусть будет так, — и снова повернулся к Барченко: — Александр Васильевич, как она там?
И еще долго расспрашивал о Струтинской и все сетовал, что она не поехала в Москву, а осталась в Питере.
— Да вы бы сами. Костя, наведались как-нибудь, — сказал ему Барченко.
— Но вы же знаете, — стушевался Блюмкин. — Дел в последнее время невпроворот… Но я заеду, обязательно заеду.
— Так что это за «особые распоряжения»? — спросил Александр Васильевич.
Блюмкин, спохватившись, вынул из ящика стола несколько листков, в задумчивости подержал их… Пауза несколько затянулась. Видимо, что-то важное вспомнил Костя, что-то важное…
— Что с ним? — тихо шепнул Кондиайн.
— Костя, — позвал Варченко.
— Вот, — Блюмкин встрепенулся, точно очнулся, — подпишите. Вы как руководитель несете полную материальную ответственность за имущество экспедиции. Это, — посмотрел он на заголовок и положил перед Александром Васильевичем второй лист, — подписка о сохранении секретности. А это, — протянул он третий маленький листок, — это чек- купон. В нашей бухгалтерии вы по нему получите наличные. Касса номер четыре на втором этаже. Вы для своих аванс получили?
— Да, — кивнул Варченко.
— Хорошо. А это… личная премия, так сказать… За отличную подготовку экспедиции. На ближайшие расходы.
— Много?
— Ну, — улыбнулся Блюмкин, — особо не пошикуешь, но…
— Ого! — невольно вырвалось у Кондиайна, когда он увидел цифры на чеке.
— Это все? — спросил Барченко, подписывая бумаги и пряча чек-купон во внутренний карман.
— Нет. Не все, — Блюмкин промокнул подпись пресс-папье и аккуратно сложил листы в отдельную папку. — Александр Васильевич, у вас в экспедиции не хватает врача.
— Позвольте, — возразил Барченко. — Я вроде как сам к медицине причастен.
— А если что не так с вами? — спросил Яша, он же Костя.
— А почему собственно…
— Вам нужен врач экспедиции, — тоном, не терпящим возражений, сказал Блюмкин.
— Ну, — Варченко развел руками, — врач так врач.
— Отлично! — воскликнул чекист. — У меня как раз есть кандидат на эту должность.
И вот теперь Варченко и Тамиил добирались до Боткинской больницы, чтобы познакомиться с этим самым врачом.
*****
А в этот же день в Петрограде Кузминкин едва поспевал за сумасшедшей девицей. Юля бежала к Московскому вокзалу. Спотыкалась, едва не падала, со всхлипом втягивала сырой холодный воздух.
— Надо успеть… Надо успеть… — бормотала как молитву, когда останавливалась на мгновение, чтобы перевести дух, и, едва отдышавшись, снова стремилась вперед.
— Юлия Вонифать… Юлия… Юля… — Кузминкин задыхался, но старался не отставать.
А в Струтинскую словно что-то вселилось, что-то сильное, быстрое, выносливое. Она бежала по мостовой, дробно стуча маленькими каблучками ботиков о едва припорошенный снежной крупой булыжник мостовой и с трудом понимая, зачем она это делает. Ее несла невиданная сила. Ее несло странное неотвратимое желание сбежать из этого города, который уже казался родным. Ей непременно хотелось оказаться в Москве, причем желательно немедля.
— Надо успеть…
Что успеть, зачем успеть, она не знала. Понимала только, что желание неодолимо, и не могла, да и не хотела сопротивляться ему.
— Юля! — не выдержал Кузминкин, схватил ее за пальто. — Погоди, Юля.
— Степан Иванович, надо успеть…
— Погоди… дай отдышаться…
Он остановился прямо посреди дороги, рванул ворот вытертой кожаной куртки, сдернул фуражку, подставил голову весеннему ветру и, жадно ловя ртом воздух, согнулся, упершись руками в колени.
— Степан Иванович, миленький… Осталось-то всего ничего. Два шага шагнуть…
— Сейчас, — старался вдохнуть побольше воздуха в горевшие огнем легкие бывший минный кондуктор, а ныне старший оперуполномоченный ПетроЧК, — Сейчас…
«Вам бы курить бросить…» — хотела сказать Юля.
И в этот момент на них вылетел конный экипаж. И откуда он только взялся? Серый жеребец шел спорой рысью, легко, словно не чувствуя тяжести коляски за собой. Лихой извозчик не мешал жеребцу, а лишь слегка подправлял его ровный бег. Сверкая черным лаком в скупых лучах заходящего петербуржского солнца, экипаж споро катил по улице.
В коляске сидел задумчивый человек в серой пехотной шинели и простой солдатской фуражке, совершенно неподходящих к такому дорогому выезду. Но человека это не смущало, он безразлично смотрел прямо перед собой.
Этот выезд очень хорошо знали в Петрограде. Так же многие знали человека, сидящего в экипаже, потому прохожие с почтением расступались перед бегущим рысью жеребцом и невольно ускоряли шаг.
А экипаж несся по улице прямо на Кузминкина, который все еще не мог отдышаться, и Юлю, тянувшую его за рукав.
Она заметила опасность слишком поздно. Жеребец навис над ними, как неизбежность…
Ей запомнился глаз перепуганного животного. Ей запомнился его перекошенный рот с большими чуть желтоватыми зубами и стальными мундштуками в углах губ, прижатые крупные уши, серая круглая скула… ремешок сыромятной узды… медные бляшки на ремешке. Ей запомнилась его сильная шея с тонкими струйками пота по короткой приглаженной шерсти… Ей запомнился запах — резкий, мускусный, стойкий, а потом все померкло.
Всего на мгновение этот мир выключился.
Совсем.
Потом моргнул светлым пятном и…
Включился снова.
Жители славного города Питера, спешащие по своим делам, на секунду- другую остановили свой бег и застыли, наблюдая за душераздирающей трагедией, развернувшейся на их глазах. Великолепный жеребец, запряженный в великолепный экипаж, неминуемо должен был врубиться широкой грудью в зазевавшихся простофиль, оказавшихся на его пути.
Кто-то живо представил себе сам момент столкновения, кто-то поморщился, осознав, что сейчас произойдет, какой-то студент закрыл глаза, чтобы не видеть, как экипаж сомнет этих двоих, как затрещат переломанные кости и кровь разлетится брызгами по брусчатке, а какая- то дамочка пронзительно завизжала…
Они ошиблись. Столкновения не произошло. Жеребец встал как вкопанный в нескольких дюймах от Кузминкина и Струтинской.
Степан Иванович видел, каких усилий требуется коню, чтобы сдержать инерцию тяжелой коляски, напиравшей сзади. Как буграми вздуваются его мышцы. Как извозчик с изумленным видом летит с козел, бьется грудью о просевший к земле круп жеребца и стекает на мостовую. Как в коляске важный задумчивый человек подается вперед, фуражка слетает с его головы, он со всего маху врезается лбом в деревянный резной поручень и сползает на пол экипажа.
— Надо успеть! — слышит Кузминкин и понимает, что это Юля упрямо тянет его за рукав.
Куда? Зачем?
Ах, да! В Москву!
Граждане отбывающие почти не обратили внимания на запыхавшуюся парочку, влетевшую в здание Московского вокзала. Таких граждан опаздывающих полно на любом вокзале. Они только мешают предусмотрительным пассажирам отбывать и потому вызывают лишь неловкое раздражение, а еще маленькую гордость — ведь они-то прибыли вовремя и никуда не опаздывают. И не более того.
Кузминкин, доставая на ходу мандат, ринулся к кассам, а Юлия, пробежав через центральный зал вокзала, выскочила на перрон. Она увидела лишь последний вагон уходящего поезда, который уже оторвался от ленты перрона и, набирая ход, скрывался вдали. Юлия остановилась, руки безвольно упали вдоль тела, колени слегка подогнулись, а голова чуть отклонилась в сторону. «Сломалася она», — когда-то назвал это дворник Околесин. Наверное, можно сказать и так.
Граждане провожающие потянулись мимо нее в сторону здания, а она все стояла, словно сломанная кукла, которую кто-то из граждан отбывших забыл погрузить в багажный вагон.
Минут через сорок к ней подошел Кузминкин:
— Вот, — потряс чекист перед ее носом корешками железнодорожных билетов. — Поезд через четыре часа. А завтра мы уже в первопрестольной…
И она очнулась.
Где-то в груди шевельнулось что-то мягкое и теплое, и появился лучик надежды:
— Надо успеть!
Варченко с Кондиайном довольно долго блуждали по коридорам Боткинской больницы, прежде чем нашли нужную палату. На ходу Тамиил довольно бурно продолжал их давешний разговор, так бурно, что в одном из больничных переходов шустрая нянечка, протиравшая полы, шикнула на них:
— Ну-ка, тише, товарищи! Здесь у нас больные!
— Хорошо-хорошо, — сбавил тон Кондиайн и дальше старался сдерживать эмоции.
— Ну представьте себе, что в моих расчетах есть хотя бы доля истины. Хотя бы доля. И тогда шанс, что новая мировая война может начаться, становится катастрофически большим. И новый Наполеон объединит под своим началом Европу и ударит по ослабевшей после всех, обрушившихся на нее несчастий, России. И Россия не выдержит, падет под натиском цивилизованных варваров. А что потом? Царство зверя? Мир, зажатый в кулаке? Пирамида, на вершине которой воссядет Мировой император?
— Так чего же ты от меня-то хочешь? — Варченко уверенно вышагивал по коридору, изредка поглядывая на номерные таблички на дверях. — Черт! Опять не туда свернули, — остановился он так внезапно, что Тамиил едва не налетел на него.
— Александр Васильевич, — сказал Кондиайн. — После расчетов… Я долго думал… После расчетов…
— Ну и?..
— Александр Васильевич, нам нужен Герой.
— Герой?!
— Да, Александр Васильевич. Нам нужен Герой.
— Что за вздор? — Варченко с сомнением взглянул на математика. — Это больничный воздух на вас…
— Нет, — серьезно сказал Тамиил. — Я все просчитал.
— Погодите, — Александр Васильевич нашел нужное направление и свернул на развилке коридора. — Но вы же прекрасно знаете, что развитие цивилизации циклично: подъем, расцвет, падение. И так снова и снова. В наших ли силах изменить вращение этого колеса жизни?
— Но ведь попробовать-то можно, — поспешил за ним Кондиайн. — Посудите сами, Александр Васильевич, что было бы с Россией, если бы не гений Кутузова, или вы хотите республику отдать под орду еще лет на триста?!
— Ну что ты, как маленький, Тамиил? Какая орда, какой Кутузов?
— Боюсь, что Кутузов в этом деле не поможет, — Кондиайн старался подстроиться под уверенный шаг Варченко, но все время сбивался с ноги. — Вот если бы вашего любимца — Гэсэр-хана…
— Ну, любимец, положим, не мой… Скорее, Рериха, — снова остановился Варченко и растерянно огляделся. — Опять не туда… Да где, черт бы ее побрал, эта триста двадцать четвертая палата?
— Может, спросить? — сказал Кондиайн. — Вон, медсестра наверняка знает.
И уже собрался заговорить с миловидной сестрой милосердия, но Варченко остановил его:
— Грош мне цена, Тамиил, если я, начальник исследовательской экспедиции, ведущий людей в тундру, самостоятельно не смогу сориентироваться в обычной московской больнице. — И гордо вздернув подбородок, прошествовал мимо симпатичной медицинской сестры.
— Тем более, согласно традиции, дух Героя может быть вызван в случае великой нужды, а нужда такая имеется, — Тамиил пошел следом.
Спустя еще полчаса блужданий по Боткинской больнице Варченко с Кондиайном добрались до нужного коридора.
— Вот, — сказал Тамил, указывая на одну из палат — трехсотая. Значит триста двадцать четвертая должна быть там, — и махнул рукой вперед.
— Ну ладно, — сказал Варченко. — Пусть Гэсэр. Но как ты его воплотить-то хочешь?
— Не я… — Кондиайн придержал Варченко за локоть и посмотрел на него с видом заговорщика: — Вы, Александр Васильевич.
— Я?! — удивился Варченко и вздохнул.
— Да, — кивнул Тамиил. — Помните, на прошлой неделе вы рассказывали, как беловодский… этот, как его… старец костромской…
— Беловодский ведун Михаил Круглов, — сказал Варченко. — И если повезет, то вы с ним тоже встретитесь.
— Хотелось бы, — согласился Кондиайн. — Так вот, ту историю про мальчика…
— Про то, как он мальчишке братика подсадил? Как же… помню. У парня опухоль на плече, как вторая голова выросла, а дед Миша ее вылечить взялся.
— Но ведь вылечил же, — всплеснул рукой Тамиил.
— Да, — сказал Варченко и добавил задумчиво: — Показал, как это делается…
— А я про что?! Ведь попытка — не пытка.
— Знаешь, Тамиил, — Варченко остановился у желанного номера и посмотрел на спутника. — Ты мне порой и вправду падшего ангела напоминаешь. Искушаешь ведь… Искушаешь.
Поправил на носу пенсне и приоткрыл дверь палаты.
*****
Юля спала беспокойно. Кузминкин весь вечер просидел возле нее. В вагоне было холодно, народу немного, и «надышать Африку», как тогда говорили пассажиры неотапливаемых вагонов, не получилось. И хотя на дворе уже начиналась весна, по ночам прихватывал мороз, и поезда выстуживались во время пути.
Кузминкин подоткнул поудобней полу своей куртки, которой поверх пальто накрыл спящую девушку.
— Вы приглядите за ней, — попросил он соседей по плацкарте. — Прихворнула она у меня.
— Хорошо, приглядим, — согласилась приличного вида женщина лет сорока пяти, а ее соседка кивнула головой.
— Я ненадолго, — полез Кузминкин в карман за кисетом. — Курить хочется, аж язык распух.
— Идите, не беспокойтесь.
Кузминкин пробрался по узкому вагонному проходу, открыл дверь, выскользнул в промерзший тамбур и тихо, чтобы не разбудить придремавшего рядом с выходом пассажира, прикрыл за собой дверь.
Здесь было очень холодно. Полушерстяной френч, это вам не матросский бушлат. Кузминкин было пожалел о том, что не взял куртку, но вспомнил, где эта куртка сейчас, и засовестился.
— Ничего, — сказал он себе, сворачивая самокрутку. — Сейчас согреюсь.
Он спрятал кисет в карман, из другого кармана достал огниво. После того случая со спичками, когда Варченко пристыдил его расточительность, он действительно закупил на всю экспедицию этих старых, но надежных приспособлений для добывания огня, и научил всех пользоваться нехитрым инструментом.
Кузминкин нажал на рычажок, пружина ударила кремнем по кресалу, брызнуло искрами, и вставленный в огниво трут задымился. Чекист раздул огонек и ткнул в него кончик самокрутки, бумага вспыхнула на мгновенье и погасла, а Кузминкин с наслаждением втянул в себя горький дым первой затяжки. И закашлялся — табачок был крепким. Он сдул нагар с самокрутки, послюнявил палец и потушил трут, затем с удовольствием сделал еще одну затяжку.
За окном почти совсем стемнело, только стук колес и завывные песни ветра. А еще холод. Он поежился. Собрался засунуть огниво в карман, но чуть замешкался, делая новую затяжку.
Дверь заскрипела и в тусклый, едва освещенный тамбур вывалился изрядно подвыпивший гражданин в легком овчинном тулупе, наброшенном на плечи, и фетровой шляпе с короткими опущенными полями, прозванной в народе «залупкой».
Кузминкин узнал в гражданине того пассажира, что спал возле самой двери, когда он выходил в тамбур.
«Когда это ты так нажраться-то успел?», — мелькнула у чекиста мысль.
— Товарищ, — гражданин с трудом сфокусировал взгляд на Кузминкине и икнул. — Т-товарищ, закурить… ик… не найдется?
— Найдется, — Кузминкин вздохнул, пристроил самокрутку в угол рта и полез за кисетом.
Но как только кисть чекиста оказалась в кармане, гражданин вдруг протрезвел, из-под полы тулупа гадюкой выбросилась рука с финским ножом-пуукко, и острый кончик лезвия кольнул Кузминкина в бок.
— Тише, товарищ, тише, — сказал гражданин спокойно. — Не рыпайся и не трепыхайся.
— Чего хочешь? — спросил Кузминкин.
— Знамо что, товарищ, — хмыкнул гражданин. — У тебя вона на френчике портмоне топорщится. И дамочка с тобой явно не из рабоче-крестьян. Так что доставай-ка, товарищ, свой гомонок. От тебя не убудет, а у меня детишки с голоду пухнут.
— Дурак ты, парень, — сказал Кузминкин, и окурок выпал из его рта и упал на грязный пол тамбура.
Гражданин машинально проследил за полетом окурка и упустил драгоценное мгновение. Чекист махнул свободной рукой, и зажатым в ней огнивом со всего маху врезал сверху вниз по переносице грабителя. Кость хрустнула, усы и подбородок гражданина сразу залились кровью. Но только гражданин оказался калачом тертым и не раз в своей жизни битым, потому на кровь особого внимания не обратил и боль в сломанном носу выдержал. Только охнул от неожиданности, поморщился и финку в бок Кузминкину сунул.
Острый кончик пуукко полушерсть френча вспорол, подкладку вискозного шелка проткнул, на холщевом исподнем дырку проколол, но до тела так и не добрался. Успел Кузминкин чуть в сторону повернуться, и этого оказалось достаточно, чтобы финка вскользь прошла. Сильный был удар — грабитель в него по-серьезному вложился — но не точный.
А гражданина вперед понесло. На противоходе чекист его и встретил.
И как умудрился увернуться грабитель от такого резкого удара правой, Кузминкин понять не успел — тот локтем врезал ему в челюсть. На мгновение потемнело в глазах у чекиста. Померкло все, но всего лишь на мгновение. Не успел грабитель к нему развернуться, а он уже в себя пришел, только поплыло все вокруг, а так ничего, дальше за жизнь свою биться можно.
Узко в тамбуре, места мало, для удара не размахнешься и для защиты далеко отскочить не получается. Потому эта битва, призом в которой стала человеческая жизнь, больше была похожа на мышиную возню в шляпной картонке. Тесно, страшно и неудобно.
Гражданин между тем ловко перехватил финку и ударил снизу вверх. Брюхо Кузминкину хотел распороть. Но чекист его за предплечье обеими руками перехватил. А пальцы у Кузминкина крепкие, будто крабьи клешни, коли вцепятся, то не отдерешь. Обхватил он руку грабителя возле кисти с ножом. У того ни ударить не получается, ни из захвата руку выдернуть. Только пыжится, глаза выпучил, дышит ртом тяжело, шляпа-залупка на сторону съехала, из-под нее чуб засаленных волос выбился, а кровь у него по лицу горным ручьем течет и полы тулупа заливает.
Надавил гражданин сильнее, да на том и погорел. Вместо того чтобы новому напору сопротивляться, Кузминкин хватку ослабил и по дуге руку грабителя направил. А тут еще на стыке вагон подбросило, и все получилось быстро и аккуратно.
Конечно же, гражданин-грабитель этого не хотел, только поделать с законами физики он ничего не мог, хотя даже и не знал о них, а теперь уже никогда и не узнает. Напоролся он со всего маху на собственный нож. Отведал пуукко человечинки, по самую рукоять в плоть вошел.
— Эх, товарищ, — просипел гражданин и к ногам Кузминкина рухнул.
Прямо на окурок, что чекист выплюнул, тот даже потухнуть не успел. Щекой гражданин огонек к полу придавил, но боли от ожога уже не почувствовал.
Только через десять минут Кузминкин в купейку вернулся.
— Как она? — спросил у попутчиц, что за Юлей приглядывали.
— Спит она, спит, — сказала приличного вида женщина и зевнула, ладошкой прикрывшись.
— А что там за шум в тамбуре был? — вторая с верхней полки спросила.
— Да… — замялся Кузминкин и прикрыл ладонью дырку на френче. — Накурил сильно, пришлось наружную дверь открывать, чтоб проветрить.
— То-то я смотрю, сквозняком по ногам понесло, — снова зевнула приличного вида женщина.
— Уж простите, — сказал Кузминкин, потер ушибленную скулу, поправил на тихо сопящей Струтинской сбившуюся куртку и легко забрался на свою полку. — Я как лучше хотел.
— Да ладно вам, — улыбнулась женщина. — Ну и как там?
— Где? — спросил чекист.
— Снаружи?
— Холодно.
Палата триста двадцать четыре, в которую зашли Александр Васильевич и Кондиайн, была очень просторной. Даже и не палата, а скорее небольшая, залитая электрическим светом аудитория. Сходство усиливали четверо молодых студентов и две весьма хорошенькие студентки в белых халатах с открытыми тетрадями и карандашами в руках.
После притемненного коридора резкий свет больно ударил Варченко по глазам. Он не сразу разглядел, что кроме студентов, старательно записывающих лекцию, в помещении еще двое.
Первой была женщина-врач. Невысокого роста, крепкая и коренастая, она показалась Варченко похожей на эдакий грибок-боровичок.
Перед врачом стоял большой обитый жестью стол, на котором обычно препарируют покойников. Александр Васильевич хорошо помнил такие столы. Он не один день провел в мертвецкой Тартуского медицинского факультета, изучая анатомию. Там стояли точно такие же.
Поверх стола были установлены носилки, на которых лежал обнаженный мужчина. Яркий свет заливал его тело мертвенной белизной, и Кондиайн подумал, что человек мертв. От осознания этого Тамиила передернуло. Не его это дело — трупы разглядывать. Ему бы небо чистое и звезд побольше. А тут… Нет, увольте.
Но человек был пока жив. Кондиайн заметил, что он дышит. Грудь его едва заметно вздымалась и опадала.
— Без сознания, — решил Тамиил.
Он был прав. Человек на столе был без сознания.
— …так и записывайте, — продолжала лекцию врач. — Пациент «Д», сорок два года… Двадцать четвертого марта у него родился сын. Бурное празднование, чрезмерные возлияния, неумеренное потребление пищи в течение длительного времени, а как следствие — алкогольная интоксикация и острый аппендицит. К врачу обратился только на второй день развития заболевания. Заведующим хирургического отделения нашей больницы товарищем Розановым была проведена аппендэктомия. Помимо удаления аппендикса сделана широкая резекция слепой кишки…
— Гнойный перитонит, — прошептала одна из студенток.
Врач ее услышала.
— Совершенно верно, товарищ Ермолаева.
Студентка зарделась и уткнулась в свои записи.
— Скромница, — подумал Кондиайн.
— Разлитой гнойный перитонит, — продолжила врач. — На фоне периаппендикулярного абсцесса. Принюхайтесь. Чувствуете запах?
Кондиайн невольно принюхался и почувствовал, как тошнотворный комок подкатывает к горлу. Его замутило.
— Александр Васильевич, — шепнул он Барченко. — Мне надо выйти.
— Хорошо, хорошо, — кивнул Александр Васильевич, который внимательно слушал лекцию и с большим интересом разглядывал несчастного пациента.
Кондиайн рванул из палаты.
Вышел в темный коридор, прикрыл дверь и прижался щекой к холодной стене. Голова кружилась и ослабевшие колени била мелкая дрожь.
Отдышался, сглотнул ком, и стало немного легче.
Через некоторое время двери широко распахнулись, едва не задев астрофизика. Двое студентов не погнушались работой санитаров, вынесли пациента, прикрытого белой простыней.
— В двести тридцатую палату! — услышал Кондиайн голос врача.
— Мы помним! — отозвался один из носильщиков, и студенты довольно бойко прошли с носилками мимо Тамиила.
За ними шумливой стайкой поспешили остальные. Затем из палаты вышли Барченко и женщина-лектор. А Кондиайн задумчиво смотрел вслед удаляющимся носилкам.
— Саша! — окликнул его Барченко.
— Да?! — обернулся Тамиил.
— Познакомьтесь, — сказал Александр Васильевич и подтолкнул Кондиайна к врачу. — Лидия Николаевна Шишелова.
— Шишелова по мужу, — сказала женщина и протянула руку Кондиайну. — Будем знакомы, товарищ…
*****
Да, Лидочка была Шишеловой только по мужу. Причем мужа своего она видела только однажды, во время регистрации их брака. Это все Блюмкин устроил. Блюмочка…
Ее девичья фамилия — Маркова. Дочь знаменитого Маркова Второго… не знаете, кто это? Ах, ну да. Вы же тогда еще пешком под стол ходили. Жили в Приморье. Какое вам дело было до того, что происходит в столице империи.
А между тем Лидочкин папа, Николай Марков, прозванный Медным всадником, коллежский советник и талантливый инженер-архитектор, являлся одним из организаторов черносотенного движения. Депутат третьей государственной думы, монархист.
После революции папочка начал бороться с новой властью. Был одним из родоначальников белого движения. Служил у Юденича, и когда того разбили, сбежал за границу. А дочь ехать с ним категорически отказалась. Лида как раз заканчивала медицинский, была влюблена в «милого мальчика» Яшу Блюмкина и втайне от отца помогала большевикам.
Узнал бы папенька, что его дочка по ночам плачет от безответной любви к еврею-революционеру, наверное, убил бы. Идейный антисемит был очень суров и скор на расправу. Как-то самого Родзянко назвал негодяем и накинулся на него с кулаками. Однако в восемнадцатом попал в ЧК, только связи дочери спасли его от расстрела.
Марков обосновался в Германии. Был очень близок к великому князю
Кириллу Романову, а еще стал важным звеном в довольно сложной афере. В Москве, в алмазном фонде Гохрана, начались крупные хищения драгоценностей. Камушки переправлялись заграницу.
Вот тогда Блюмкин и вспомнил о своей давней воздыхательнице. Она написала рекомендательное письмо отцу, в котором очень расхваливала молодого знатока ювелирных камней Максима Максимовича Исаева. А как вы помните, это была одна из личин Блюмочки. Надо сказать, не самая любимая. Очень он не любил вспоминать свое детство в семье петербуржского ювелира. Суров был папа Гершев, спуску наследнику не давал. Не любил его Яша. Даже придумал себе биографию, дескать, из рабоче-крестьян и вообще одессит… Только вы бы его руки видели, совсем не рабочего руки. Ну а еврей-крестьянин — это совсем анекдот.
Но знания о драгоценных камнях, вбитые отцом в голову «шлимазла Янкеля», в данном случае очень пригодились. И Марков, не почуяв подвоха, рекомендовал господина Исаева своим друзьям.
Когда вся цепочка была выявлена, афера вскрылась. Весной двадцать первого года в Гохране начались аресты, в эмигрантских кругах — паника. Медный всадник тогда чудом остался в живых и публично поклялся уничтожить родную дочь, которую считал виновницей всех несчастий. «Я ее породил, я ее и убью!», — ревел он.
Тогда Блюмочка и придумал, как спасти Лиду от праведного отцовского гнева. Прежде всего, он устроил ей фиктивный брак, и она стала Шишеловой, ну а потом он придумал отправить ее в дальнюю экспедицию.
«На Кольском тебя точно никто не найдет. А потом, как шум уляжется…» — сказал Блюмкин Лидочке, чмокнул в лоб и прикрыл ее обнаженное плечо одеялом.
А она… А что она… Согласилась, конечно. Тем более что Яша обещал, что группа Барченко будет всегда находиться под его, Блюмкина, присмотром, а значит, они будут видеться чаще…
В тот момент Лидочка даже представить себе не могла, какую роль она сыграет во всей этой истории.
*****
Лидии Марковой и Кондиайн, и Варченко понравились. Первый — своей целеустремленностью и молодецким напором, второй — спокойствием и рассудительностью. Цели экспедиции так же показались интересными.
Она была еще совсем юной, когда ей в руки попала книга «Тайная доктрина». Однажды отец застукал ее за чтением этой, как он назвал, «крамольной книжонки».
«Только не это!» — воскликнул он, отбирая у дочери книгу. — «Еще не хватало, чтобы ты пошла по стопам своей сумасшедшей бабки! В огонь эту ересь! В огонь!»
Тогда она и не знала, что доводится автору книги Елене Блаватской внучатой племянницей. Вообще тема этой «ненормальной» была в семье Марковых под запретом, что только подогрело интерес юной Лидочки к оккультизму и мистике.
Потом все это конечно прошло. Гимназия, а после медицинский факультет быстро вернули любознательную девушку на путь материального познания мира, и вот теперь она вновь соприкоснулась с людьми, чьей работой было исследование нераскрытых тайн мироздания.
Оказалось, что ее ум готов к восприятию непознанного и непознаваемого, а рассуждения Александра Васильевича на тему Древних знаний и воплощения их в современную жизнь показались логичными и убедительными.
Весь вечер они проговорили о подготовке к «путешествию в страну шаманов и северного сияния» — так Кондиайн назвал предстоящую поездку на Кольский полуостров. И Лидочка поймала себя на мысли, что с каждой минутой ей становится все интересней и интересней. Наверное, потому ее не слишком удивило, когда Тамиил (а с легкой руки Варченко она решила так именовать Сашу Кондиайна) предложил ей помочь в проведение эксперимента.
— Мне кажется, — сказала она, — что это глупая затея. Но если таким образом можно спасти жизнь умирающего человека, то почему бы не попробовать.
— Ия про то же! — воскликнул Тамиил и взглянул на Варченко. — Вот, Александр Васильевич, и медицина меня поддерживает, — а потом достал из портфеля толстую тетрадь и карандаш и начал что-то быстро подсчитывать.
— Лидочка, — с укоризной посмотрел Варченко на Маркову. — Вы зря дали Тамиилу такой серьезный козырь. Он меня со своей идефикс целый день донимает. Теперь совсем замучает.
— Но Александр Васильевич, — сказала Лида, — в клятве Гиппократа…
— Так, — перебил ее Варченко, — значит вас уже двое.
А Тамиил оторвался от своих записей.
— Завтра у нас воскресение, — задумчиво сказал Кондиайн. — Двадцать восьмое марта тысяча девятьсот двадцать первого года. Девятнадцатый лунный день. Луна убывает! Видимость будет восемьдесят шесть процентов… Маловато, но на пределе… Значит попробовать можно… Шанс — семьдесят на тридцать, — и посмотрел на Варченко.
— Ну что ты так уставился, Тамиил? — Александр Васильевич достал из кармана носовой платок, протер стеклышки пенсне и водрузил их на нос.
— Мы же, в конце концов, естествоиспытатели, — серьезно сказал Кондиайн. — Так какого черта мы не попробуем?!
— Ладно, — вздохнул Варченко. — Уговорили.
— Тем более что завтра, — сказала Лида, которая действительно загорелась идеей Тамиила, — кроме дежурных врачей в больнице никого не будет.
— Ну и кого вы порекомендуете в качестве подопытного? — спросил Варченко Лиду.
— А давайте, — сказал Кондиайн, — того бедолагу с перитонитом. Мне его жалко.
— Он действительно не жилец, — согласно закивала головой Маркова. — Третий день в беспамятстве. Классический случай. Как сказал доктор Розанов, шансов — ноль.
— Может, Гэсэр-хан ему поможет? — Кондиайн показал Варченко исписанную какими-то цифрами, значками и графиками страницу своей рабочей тетради. — Тут все сходится.
— Хорошо, — Варченко огладил усы и взъерошил волосы на затылке. — Лида, вы не помните из истории болезни, когда он родился?
— Кажется… — Лидочка подняла вверх глаза.
— Ну? — нетерпеливо спросил Кондиайн.
— Восемнадцатого декабря тысяча восемьсот семьдесят восьмого, — сказала Маркова.
— Точно? — спросил Александр Васильевич.
— Это по новому стилю, — закивала Лида.
— Тамиил, рассчитай новую дату так, чтобы на двадцать первое декабря приходилась. На солцеворот.
— Сейчас, — Кондиайн принялся за расчеты.
Лида с Варченко с любопытством заглядывали через плечо математика.
— Получается, — наконец, сказал Тамиил и указал на листок, — двадцать первое декабря тысяча восемьсот семьдесят девятого, — потом посмотрел на Маркову и добавил: — По новому стилю.
Варченко решительно стукнул себя кулаком по колену.
— Лида, пожалуйста, завтра к полудню раздобудьте мне дюжину церковных свечей, большое зеркало, пару чистых полотенец и три кило соли.
— Александр Васильевич, — всплеснула руками Лидочка. — Где же я в наше время столько соли возьму.
— На черном рынке, где же еще, — пожал плечами Варченко. — В Москве есть черный рынок?
— Конечно, есть, но…
— Тамиил, — повернулся Александр Васильевич к Кондиайну. — Выдай из моих премиальных, сколько там надо, новому врачу экспедиции…
*****
Москва встретила Кузминкина и Струтинскую шумом, гамом и грязью. На Николаевском вокзале всегда многолюдно и суетно. Полы главного зала были покрыты слоем темно коричневой жижи. Это встречающие и провожающие нанесли с улицы.
Рыжие ботики, подаренные сердобольной Ольгой Бехтеревой, сразу испачкались, но Юлия этого не заметила. Она выбежала из центральных дверей и провалилась по щиколотку в лужу, припорошенную серым снегом. К счастью, промокнуть не успела. Кузминкин, едва поспевавший за девушкой, ловко подхватил ее и выдернул из расхлябистого месива.
— Как же ты?! — заругался на нее чекист, но она выскользнула из его рук и опрометью припустила вдоль вереницы груженых дровами и углем подвод.
— Товарищи пассажиры! — рявкнул стоящий у входа в вокзал станционный глашатай. — Поезд из Вышнего Волочка задерживается на полтора часа!
— Тьфу ты, черт! — выругался Кузминкин. — Напугал!
— Не задерживайтесь, товарищи! Не скапливайтесь у дверей! — глашатай не заметил ругани. Привык, наверное.
— Юля! — окликнул Струтинскую чекист. — Куда ты, Юля?! Погоди! Ну что тут поделаешь! — с досадой махнул рукой и побежал следом, ловко огибая лужи.
Он перехватил ее на углу.
— Юля!
Она остановилась, обернулась и внимательно поглядела Кузминкину в глаза. Он не выдержал взгляда.
— Зачем ты его сбросил? — спросила Юля.
— А куда мне его?! За пазухой таскать, что ли?
— Сообщил бы начальнику поезда.
— Ага, — отмахнулся Кузминкин. — А потом дня три в Твери бы просидели. Протоколы, опознания, допросы… Оно тебе надо?
— Нет, — отрицательно покачала головой девушка. — Мне надо… — и собралась снова пуститься в бега, но Кузминкин схватил ее за плечо.
— Погоди ты! Прыткая больно! — крикнул он на нее сердито. — Куда надо?
— Больница, — тихо сказала Юля.
— Что?! — не расслышал чекист.
— Больница, — повторила девушка громче, и еще громче: — Больница!
— Сумасшедшая, что ли? — опасливо покосилась на них бабулька-прохожая и на всякий случай перекинула связанные за ручки набитые сумки с одного плеча на другое. — Понаедут с деревень!
— Вы проходите, проходите, гражданочка, — строго сказал чекист. — Мы тут разберемся…
— Больница! — упрямо топнула ножкой Юля.
Мокрый снег брызнул из-под ее каблука.
— Какая больница? Ты можешь объяснить какая больница?
— Солда… маленький солдат… — пыталась что-то сказать Юлия, но у нее почему-то не получалось. — Больница солдатик… нет. Солдати… больница.
— Военный госпиталь, что ли?
— Нет-нет, Больница солдат… тенко…
— Может, ей Солдатенковская больница нужна? — спросил носильщик- татарин, который остановился со своей тележкой неподалеку, прихлебывал что-то крепкое из плоской армейской фляжки и внимательно наблюдал за этой сценой.
А что? Развлеченье же. Да и за погляд денег не берут.
— Да! Да! — закивала Юля и запрыгала на одной ножке, словно гимназистка, сдавшая трудный экзамен по русской словесности. — Солдатенковская. Ее Солдатенков построил. Хороший человек, купец первой гильдии.
Кузминкин вопросительно посмотрел на носильщика.
— Это вам на Ходынку надо, — сказал носильщик, сделал большой глоток из фляги и поморщился.
— Далеко? — спросил Кузминкин.
— Не близко, — кивнул носильщик. — На Беговую… О! — пришла ему
мысль. — Постереги, — кивнул он на тележку, — казенная же.
Сделал еще глоток, крякнул, нехотя завинтил пробку на фляжке, положил ее в карман фартука и быстро ушел.
Появился он так же быстро. Кузминкин даже соскучиться не успел.
— Вон там, — махнул носильщик в сторону площади, — видишь, пролетка в зеленый цвет выкрашена.
— Это с гнедой кобылой?
— Она самая. Дуй туда, скажи, Ахметка послал. Он довезет.
— Спасибо, Ахмет, — сказала Юля. — И не переживайте вы так, все с дочкой вашей будет хорошо. Внук скоро родится.
— Откуда знаешь? — спросил носильщик удивленно.
— Так в Красной книге написано, — улыбнулась Струтинская.
— Она у нас все знает, — сказал Кузминкин. — Дюже умная. Спасибо, товарищ.
— Вам спасибо, — ощерился вдруг протрезвевший татарин. — Большой спасибо.
— А пить бросай, — сказала Юля. — Коран говорит, самогон пить нельзя.
— Нельзя, — согласно кивнул Ахмет.
И Кузминкин со Струтинской пошли на площадь, а носильщик смотрел им вслед.
— Товарищ носильщик, — голос вырвал его из раздумий. — Не подскажешь, где тут можно чего для сугреву раздобыть. Мне шепнули, что ты знаешь…
Татарин, не глядя, достал из кармана фартука фляжку и, не отрывая глаз от странной парочки, протянул ее измаявшемуся выпивохе:
— Забирай.
— Сколько? — выпивоха потряс почти полную флягу.
— Так забирай.
— Спасибо, добрый человек, — и выпивоха жадно потянул пойло из фляги. А носильщик все смотрел на эту девушку, смотрел и почему-то улыбался, — ну а ты? — довольный выпивоха протянул флягу татарину.
— Я не пью, — сказал Ахмет. — Коран не велит.
Извозчик их вез почти час.
Пробки.
Улицы, как назло, были забиты гружеными подводами. Они заполонили дорогу, не давая зеленой пролетке ходу Прямо посреди Беговой две подводы — одна с сеном, а другая с чугунными чушками — зацепились друг за друга оглоблями, и образовался большой затор.
Возницы заспорили, заругались друг с другом. Каждый доказывал свою правоту. Вспыхнула драка. С ближних подвод ругались и матерились. Кто- то стал растягивать дерущихся, кто-то засвистел и заулюлюкал, а кто-то попытался выкрутиться из затора, но получилось только хуже, сани развернуло поперек, и создалась еще большая толчея.
— Да что они, охренели совсем! — сказал Кузминкин извозчику. — Нынче же воскресение. Откуда они понаехали?
— По последнему снегу торопятся, — вздохнул извозчик. — Снег сойдет, распутица начнется.
— Воскресение… — тихо сказала Юлия. — Воскресение…
И вдруг встрепенулась и задергала Кузминкина за рукав куртки:
— Воскресение! Нельзя воскресение!
— Ты ее, что ли, в больницу везешь? — покосился на девушку ИЗВОЗЧИК.
— Ее, — сказал Кузминкин и приобнял, чтобы не слишком рвалась. Юлю.
— Так может вам на Канатчикову дачу надо? В Солдатенковской психических не лечат.
— Солдатенковская… — упрямо сказал Юля и очень зло посмотрела на извозчика. — Воскресение никак нельзя!
Извозчик испуганно отдернулся, поерзал на козлах и потянул вожжи.
— Ладно, — сказал он. — Сейчас попытаемся…
Он, несмотря на ругань и обрушившиеся на него проклятья, вывернул пролетку в сторону, и громко огрызаясь в ответ матюкам возниц, направил кобылу в ближайший переулок.
Как только они съехали с главной дороги, стало легче.
— Придется тебе десять тысяч рублёв доплатить, — сказал извозчик Кузминкину.
— Ладно, — согласился тот. — Ты только поскорей довези.
— Воскресенье нельзя… скорее… — умоляюще посмотрела Юля на чекиста. — Скорее.
Извозчик дернул вожжи, кобылка фыркнула и пролетка покатилась по кривым улочкам и переулкам — в объезд затора.
*****
— … я же говорил, что могу что-нибудь напутать, — оправдывался Варченко. — Ты же сам давал только семьдесят на тридцать… Да и луна почти на пределе…
Они с Марковой и Тамиилом вышли из здания больницы.
— А чего вы ждали? — спросила Лидочка Кондиайна.
— Ну не знаю, — пожал плечами Тамиил. — Что он встанет… Ну или хотя бы глаза откроет…
— Но ведь температура понизилась на два градуса, — пожала плечиками Лидочка.
— И что? — хмыкнул Александр Васильевич. — Тут может быть столько причин, что…
— Наверное, вы правы, — согласилась Лида.
А Кондиайн разочаровано махнул рукой:
— Жалко, конечно…
Они уже собрались уходить, но Тамиил вдруг сказал:
— Александр Васильевич, смотрите-ка, — вскинул он руку. — Это же наши.
Варченко посмотрел в направлении, указанном Кондиайном, и заметил стоящих чуть поодаль от входа Струтинскую и Кузминкина.
— Что случилось?! — поспешил он им навстречу.
— Уже ничего… — прошептала Юля. — Уже ничего…
— Что с Натальей? — Варченко бросил озабоченный взгляд на чекиста и посмотрел на Юлю.
— С Натальей полный порядок, — сказал Кузминкин. — Тут вот… — кивнул он на Юлю. — Не в себе она…
Лида с интересом разглядывала вновь прибывших членов экспедиции, а Кондиайн осторожно взял ее под локоток.
— Идемте, я вас познакомлю.
— А кто это? — спросила Лидочка.
— Интереснейшие люди, скажу я вам, — улыбнулся Кондиайн. — Кстати, — хмыкнул он, — Как звали-то того больного? Все равно жалко его, бедолагу…
— А-а-а, — поняла о ком речь Лидочка. — Джугашвили. Иосиф Джугашвили… Сталин.
Что это вы встрепенулись? Задергались? Да не переживайте вы так…
И озираться, пожалуй, не стоит… Купе добротное, стенки глухие.
Вы же про него, про Сталина, про Кобу, из краткого курса истории ВКП (б) знаете. И из биографии… Там, конечно же, таких подробностей нет. Там вообще мало… Впрочем, наверное, так надо.
В то время Иосиф Виссарионович был человеком не самым известным. Ленин, Троцкий, Дзержинский — вот кто был на слуху у обывателя. А кому интересен комиссар по делам национальностей? В семнадцатом стол в вестибюле Смольного поставил, вот и весь комиссариат. Да и в двадцать первом он в тени был, и газеты о нем практически не писали. Даже медперсонал Боткинской, которую в то время москвичи по привычке называли Солдатенковской, о нем почти не слышал. Не велика сошка, хоть и член ЦК.
Зато в кругу своих Кобу любили — за шумные застолья в честь побед Красной армии на фронтах гражданской, на праздники и дни рожденья… Балагур, тамада и пьяница… Да ладно вам, что было, то было.
Как-то Троцкий на него Ленину нажаловался, дескать, у нас сухой закон, а Коба кремлевский винный подвал вскрыл, винцо царское столетнее попивает. И счет запыленным за век бутылкам уже на третий десяток перевалил. Но Ильич только отмахнулся: «Он же грузин! Он не может не пить!»
Так бы и спился, наверное, но весной двадцать первого у будущего вождя мирового пролетариата сын родился, Вася. А ведь мог бы сынок папу не увидеть. Аппендицит у счастливого папочки случился с гнойным перитонитом… Врачи шансов не давали. Как раз классический случай, хрестоматийный. Вон даже практикантам его демонстрировали. Не выжил бы он, и все бы в этой жизни пошло по-другому. Не знаю, лучше или хуже, но по-другому.
А он выжил.
Кондиайн расчеты сделал, Маркова в историю болезни Джугашвили- Сталина новую дату рождения поставила, а Варченко старинный обряд провел…
Сам-то Александр Васильевич тогда решил, что обряд не сработал. Да и не верил он во все это колдовство. Возможно, он был прав, только на следующий день больной в себя пришел, есть попросил. И на поправку дело пошло. А через полгода Сталин снова к работе вернулся.
Лишь близкие заметили — стал меняться Коба. Решили, что это после болезни. Пить он почти перестал, и хоть от шумных застолий не отказался, но из тамады-балагура как-то незаметно в хозяина превратился, во главе стола сел. А дату рождения — ту, что Маркова ему написала, за правильную стал считать. Даже в документы ее внес. Двадцать первое декабря тысяча восемьсот семьдесят девятого года. На год и три дня моложе. Видимо, тут тоже болезнь повлияла.
Вы и этого не знали? Или считаете это случайностью?
Скорее всего, так и есть. Совпадение. Стечение обстоятельств.
Ну а если так, то простым стечением обстоятельств, случайностью, можно назвать что угодно. Это же случайно ваш папа встретил вашу маму. Случайно у них возникли чувства… А ведь она была не первая, на кого он заглядывался, да и маме вашей он сперва совсем не приглянулся… Но случайность.
Считаете, что вы получились с первого раза? А если бы не получились? А если бы не вы? Случайность? Беременность была тяжелой. Мама вас однажды чуть не скинула — поскользнулась, упала, боялась, выкидыш случится, но господь миловал. Вы все же родились. Случайно.
А родились вы пуповиной обмотанный, синюшный и бездыханный, но совершенно случайно повитуха оказалась опытной, и вы ожили… И это только начало пути… Сколько раз потом вы оказывались на грани «или- или», но по счастливой случайности все же дожили до нашего с вами разговора…
Может, все не просто так? Может, все неслучайно?
Как бы там ни было, но команда Варченко собиралась. Теперь, через годы, зная, к чему все приведет, легко говорить о случайностях и закономерностях, а тогда… тогда они еще не знали, какую кашу заварили и как ее расхлебывать придется…
О! Я смотрю вам интересно… Что же… Это еще не конец истории. Можно сказать, и не середина даже…
